И последние станут первыми

То, что еще секунду назад казалось кочкой, засыпанной снегом, шевельнулось, расправляя длинные уши, похожие на вертолетные лопасти, и стало понятно, что это не кочка вовсе, а заяц, на свою беду очутившийся в лесу возле замка этим воскресным утром. Фон Кумпен прицелился, раздался выстрел — и зверек, не успев и звука издать, упал, окропляя белое красным. — Прекрасный выстрел, группенфюрер! — отметил Стефан, отвлекаясь от смешивания ледяного шампанского с минеральной водой: после вчерашнего безумного кутежа у него тянуло в затылке и мысли непослушным стадом разбредались в разные стороны, а именинник, похоже, не собирался останавливаться и продолжал с самого пробуждения опустошать бокал за бокалом, мимоходом подкалывая Стефана за то, что тот оказался таким «слабаком». Следуя за жестом группенфюрера, один из адъютантов спустил с поводка овчарку, и та понеслась за свежей добычей, устраивая при этом вокруг себя небольшую снежную бурю. Фон Кумпен, гордый собой, вернулся под тент, к столу, чтобы отведать чего-нибудь из закусок. — А что же вы, Стеф? — поинтересовался он, задорно подмигивая своему несчастному гостю. — Все же не хотите сделать хоть один выстрел? Помилуйте, неужели в вас не говорит кровь ваших гордых предков-горцев? Держу пари, стоит вам взять в руки ружье — и в вас проснется сам Вильгельм Телль! — Нет, нет, группенфюрер, — отказался Стефан, наверное, в сотый раз за прошедшие сутки. — Я совершенно не чувствую себя приспособленным к… — И все же, — перебил его фон Кумпен, — я настаиваю. Эй, там! Ружье для господина Леблана! Сопротивляться у Стефана не было толком сил; допив разбавленное шампанское одним глотком, он нетвердо поднялся со стула и принял у подбежавшего егеря заряженное ружье. Чувствовал он себя при этом преглупо: будто его каким-то непостижимым образом перепутали со знаменитым циркачом-акробатом и ждут, что сейчас он безупречно выполнит смертельный трюк. По счастью, этот трюк если и грозил быть смертельным, то только для его пальцев. Остальные гости — конечно же, все военные, среди которых Стефан был поистине белой вороной, — внимательно наблюдали за готовящейся разыграться комедией. Краем уха Стефан слышал смешки; кажется, кто-то даже вознамерился делать ставки. — Позвольте, я покажу, — фон Кумпен оказался рядом, помог Стефану перехватить ружье удобнее, с силой вдавил приклад в его плечо. — Вот так! Чувствуете устойчивость? Теперь ждите удобного момента… и готовьтесь прицеливаться. У Стефана не было сомнений, что за добычей дело не постоит: он деликатно старался не замечать целый взвод егерей, занявших позиции в кустах неподалеку от стоянки и выпускавших, когда нужно было, то зайца, то куропатку. Не прошло и минуты, как он увидел, что по снегу бежит, смешно переваливаясь с ноги на ногу, белая птица; фон Кумпен азартно вскрикнул и тут же, не желая спугнуть, зажал себе рот ладонью. — Цельтесь! — громким шепотом сказал он Стефану. — Она как на ладони! Ну же! Стефан старательно зажмурил один глаз, а потом, решив, что никто не заметит этого — и второй. От мысли, что от него требуют убить живое существо, его мутило сильнее, чем от вчерашних сигар и коктейлей. — Пли! — скомандовал фон Кумпен, и Стефан все так же вслепую нажал на курок. От выстрела у него на миг заложило уши; оглушенный, он не понял сразу, что крики, раздавшиеся за его спиной — вовсе не насмешливые, а полные одобрения. — Я говорил! — группенфюрер приблизился, чтобы забрать ружье из его немеющих рук. — Голос крови не перебьешь ничем! Отличный выстрел! Стефан посмотрел туда, куда ушла его пуля — и увидел на снегу знакомый кровавый след. Туда сразу же понеслась собака, а за столом тем временем хлопнуло еще раз: открыли бутылку шампанского. — Выпьем, друг мой! — фон Кумпен буквально светился от счастья. — За ваше боевое крещение! Ошарашенный, потерянный совершенно, Стефан позволил усадить себя обратно за стол, вручить себе бокал, выслушал весьма лестный и витиеватый тост от виновника торжества. Шампанское он выпил, как воду, жалея только, что за столом, сервированным к завтраку, не нашлось коньяку. — Чудесное место, — произнес фон Кумпен, опускаясь на стол рядом с ним и закуривая; у Стефана как будто язык примерз к нёбу, и он не сразу нашелся, что ответить. — Так не хочу возвращаться в Прагу… к делам… — Согласен, — наконец выдавил из себя Стефан, хотя хотелось ему прямо противоположного: прыгнуть, не медля, в машину и, нарушая все мыслимые дорожные предписания, уехать отсюда, вернуться обратно в столицу. — Дела — это… весьма утомительно. — Я думаю, вам не меньше, чем мне, приходится слушать чужие идиотские прошения, наветы, домыслы, поэтому вы поймете меня, как никто другой, — проговорил группенфюрер, стряхивая пепел себе под ноги. — Последнее время все как с ума сошли… помните Эриха Тидельманна? Я представил вас друг другу. — Конечно, — Стефан подумал про себя, возможно ли вообще забыть это закаменевшее в своей безупречности лицо. — Жаль, что он отказался почтить нас своим присутствием. — Увы. Черта с два его вытащишь из его «вотчины», если не прямым приказом. Но он доставил мне немало головной боли в последний раз, когда навещал Прагу. Предчувствуя, что сейчас будет сказано нечто важное, что нельзя будет упустить, Стефан мысленно перетряхнул себя, заставил забыть о злополучном выстреле, о куропатке, о припорошивших снег брызгах крови. — Он твердо убежден, — произнес фон Кумпен, хмурясь, — что в городе кто-то занимается укрывательством. Прячет тех, кого мы разыскиваем. Понимаете? Стефан покачал головой, изображая глубочайшее недоверие. — Не могу себе это представить. Кому это может быть нужно? — Черт его знает, — процедил фон Кумпен, уничтожая одной затяжкой почти треть сигареты. — Но Тидельманн был в этом уверен. Проел мне всю плешь. Конечно, мы начали дергать за ниточки… Стефан не стал уклоняться от брошенного на него взгляда — посмотрел в ответ со всей возможной вежливой невозмутимостью. Сейчас ему действительно было нечего опасаться: все беглецы со склада Дихтвальда покинули страну еще несколько дней назад; связавшись с Кристофером, Стефан узнал, что «заказ доставлен» — все сто пятьдесят шесть человек смогли пересечь границу Австрии и Швейцарии в целости и сохранности. — И что же? — Ничего, — признал фон Кумпен и небрежно затоптал каблуком окурок. — Никаких следов. Как только ему это пришло в голову… Пора было наносить ответный удар исподтишка — то, в чем Стефан за годы своей дипломатической службы весьма преуспел. Надевая снисходительную улыбку и подливая шампанского себе и группенфюреру, он проговорил: — Господин Тидельманн показался мне… натурой сложной. И в каком-то смысле увлекающейся. — Так и есть, — подтвердил группенфюрер, — нет человека, более преданного нашей идее, чем он. Упрямства ему не занимать — но иногда из-за этого у него случаются некоторые… причуды. Стефан состроил на лице заинтересованное выражение, показывая, что выслушает все, что группенфюрер пожелает ему рассказать. — Вы знаете, например, что среди его подчиненных и всех, кто пребывает в его «вотчине», нет ни одного Ойгена или Ойгении? Он слишком уязвлен одной историей, которая приключилась между ним и одной прекрасной носительницей этого имени… — О, — понимающе кивнул Стефан, — так Тидельманн был влюблен? — Представьте себе, да, — усмехнулся фон Кумпен, точно поняв, что Стефану чрезвычайно сложно представить хоть нечто похожее на влюбленного Тидельманна. — Я наблюдал за этой историей издалека. Она была прелесть что такое! И прекрасная актриса. Лучшие режиссеры чуть не дрались, чтобы заполучить ее к себе на роль! Конечно, наш друг Эрих был очарован. А она еще, говорят, была недурной музыкантшей — под ее игру он мог заснуть, что для него бывает весьма трудно, ведь после возвращения с фронта его беспокоят ужасные мигрени… — Какая романтичная завязка. Но развязка, я понимаю, трагическая? — Куда уж трагичнее, друг мой! Эта девица пользовалась всеми благами, что могло обеспечить ей его покровительство, а потом просто исчезла. Предпочла ему какого-то толстосума, живущего за океаном и пообещавшего сделать ее звездой в Голливуде. Бежала от Эриха, не оставив даже прощальной записки. Говорят, последнее ранило его чуть ли не больше, чем все остальное. Стефан сочувственно вздохнул — и с его стороны это даже не являлось беспримесным притворством. Как ни дико ему было признавать, в эту минуту он, вспомнив похожую чем-то историю из собственного прошлого, ощутил с Тидельманном противоестественное, но от того не менее явственное, болезненное родство душ. — В общем, вы правы, — заключил фон Кумпен и потянул из портсигара еще одну сигарету. — Тидельманн — натура увлекающаяся, и никто не сможет выбить из его головы то, что он себе туда вколотил. Думаю, стоит отставить его домыслы в сторону. У меня сейчас хватает других проблем. — Я не сомневаюсь, что вы сможете сделать это достаточно деликатно, чтобы не обидеть его, — отозвался Стефан, накладывая себе на тарелку холодной ветчины: шампанское сделало свое дело, в голове у него немного прояснилось, и он ощутил, что зверски голоден. — В такое сложное время нельзя разбрасываться верными друзьями. А его верность не вызывает сомнений. — Разумеется! — воскликнул фон Кумпен, с силой опуская ладонь на содрогнувшийся стол и тем самым ставя в беседе точку. — Господа! Еще один тост! *** Ему с трудом удалось отделаться от настойчивых уговоров группенфюрера остаться в замке еще на ночь; пришлось сослаться на чрезвычайную строгость господина Риттера, который не потерпел бы опоздания на службу и тем более запаха перегара (это было правдой лишь отчасти, но ради собственного освобождения Стефан не погнушался сгустить краски) — только тогда фон Кумпен нехотя согласился отпустить гостя, напоследок снабдив его еще одной бутылкой, которую Стефан и приговорил незаметно для себя, пока трясся на заднем сиденье машины, везущей его домой. Нервное напряжение, в котором он пребывал последние дни, сделало свое дело, и к своей квартире он поднимался предательски заплетающимся шагом, чувствуя, что к ногам и рукам примотаны невидимые свинцовые гири. Денис открыл не сразу — судя по его ошеломленному, растрепанному виду, до появления Стефана он был увлечен каким-то занятием или вовсе успел задремать, благо время было позднее, комендантский час давно начался, и сам Стефан смог пересечь город лишь благодаря выписанному группенфюрером спецпропуску. — Вы? — спросил он, пропуская Стефана в прихожую. — Я думал, вы вернетесь только завтра… — Ну уж нет, — сосредоточенно, стараясь ничего не опрокинуть, Стефан поставил на полку для визиток опустошенную бутылку и принялся выпутываться из шарфа и пальто, — я бы там больше не выдержал. Вы не представляете, чего стоит пребывание в обществе этих остолопов. Мне кажется, я и без того достаточно отупел за эти двое суток. Денис смотрел на него во все глаза: для него определенно в новинку было, что Стеф, почти утративший контроль над своим развязавшимся языком, говорит буквально все, что придет ему в голову. — Предлагаю продолжить веселье, но в более приятной компании, — прихватив бутылку с собой и сделав последний глоток из горла, Стефан, приплясывая на ходу, направился в кухню. — Кажется, у меня было чудесное эльзасское… и еще пара банок оливок и прочие приятные мелочи. Как прошли ваши выходные, друг мой? Нашли, чем себя развлечь во время моего отсутствия? — Да, — отозвался Денис, как показалось Стефану, несколько сдавленно, что немного его встревожило. — Надеюсь, никаких неприятных происшествий? — Нет, нет, — произнес Денис, по-видимому, беря себя в руки. — В городе сейчас очень тихо. Все чего-то ждут. — Не «чего-то», а «кого-то», — поправил его Стефан; эльзасское нашлось на месте, и он, не скрывая своей радости по этому поводу, поспешил откупорить бутылку. — Наших будущих освободителей, которые, к сожалению, пока не очень к нам торопятся… выпьете со мной? — Немного, — сказал Денис, недолго помолчав, и в этом Стефану, как и во всем поведении его юного помощника, почудилось что-то подозрительное. — Слушайте, с вами точно все в порядке? — спросил он, вручая Денису бокал. — Вы сам не свой. Денис не сразу ответил: недолго стоял, опустив глаза в бокал, будто пытаясь разыскать что-то на его дне, а потом вопросил вдруг с прерывистым вздохом, явно на что-то решившись: — Могу я задать вам вопрос? — Разумеется, — Стефан не стал скрывать, как удивлен подобной стеснительностью. — Сколько угодно! Учитывая, сколько бестактных вопросов успел вам позадавать я — вы могли бы и не спрашивать разрешения. Говорить в кухне было неудобно, и они переместились в гостиную: Стефан захватил с собой бутылку, но невовремя, когда успел уже упасть на диван и как бы слиться с ним в единое целое, вспомнил, что забыл про оливки. Это было досадно, но не смертельно; куда больше внимания Стефан был готов уделить тому, что вознамерился, пусть и с таким усилием, сказать его собеседник. — Как вы оказались в Праге? — спросил Денис, сжимая бокал с такой силой, что тот, кажется, не треснул только чудом. — Почему именно здесь? Если честно, Стефан ожидал чего-то поинтереснее. — Это долгая и довольно запутанная история, — проговорил он. — Мой отец много лет проработал в министерстве иностранных дел. Он позаботился о том, чтобы я получил лучшее назначение из всех возможных. Так я оказался в Штатах. Он бы продолжил рассказывать, ни о чем не подозревая, но увидел, как Денис, бледнея, закрывает глаза, и сразу понял, что вопрос его, несмотря на свою кажущуюся невинность, был из тех, которые называют «с двойным дном». — Вот оно что, — сказал Стефан, и его голос прозвучал неожиданно гулко в свалившейся на них тишине. — Вам уже многое успели рассказать. С Денисом моментально произошла метаморфоза: теперь он был не бледен, а пунцов, ничуть не хуже красного знамени или заката на берегу Адриатики. Наверное, он решил, что зашел слишком далеко, что Стефан сейчас разозлится — но тот был слишком утомлен и слишком пьян, чтобы даже испытывать недовольство, не говоря уж об эмоциях более сильных. — Послушайте, — предложил он, отставляя бокал в сторону, точно показывая, что совершенно безоружен перед лицом своего собеседника, — давайте начистоту. Что вы хотите знать? Денис от вина избавляться не стал, а наоборот, приложился к нему, прежде чем спросить четко и очень тихо. — Это правда? — Что именно? — Что вы были вынуждены уехать из Америки… из-за связи с другим мужчиной? Стефан не нашел, к чему придраться в этой формулировке, и поэтому ответил спокойно и безыскусно: — Да. Да, это правда. До этого ему казалось, что Денис просто физически не может покраснеть еще больше; спустя секунду Стефан понял, что представление это было крайне ошибочным. — И вы… — бедняга еле губами шевелил, — и вы вообще… ну… предпочитаете мужчин… женщинам? Стефан порадовался, что вовремя убрал от себя бокал — продолжи он пить, то непременно бы поперхнулся. — Нет! Кто сказал вам эту чушь? — Но… — Денис, очевидно, запутываясь окончательно, полностью утратил способность к связной речи. — То есть вы… но как же… Надо было срочно что-то придумать, иначе Стефану грозило лишиться секретаря — или умереть от смеха. — Вы любите мороженое, Денис? — Что?.. — Мороженое, — терпеливо повторил Стефан. — Вам нравится? — Ну… — Денис явно искал в его словах подвох и все-таки не нашел. — Ну да, конечно… на Старом Месте раньше было кафе «Красный кот», и там подавали… я туда часто ходил. — Вот. Теперь представьте, что вы сидите за столиком, а вам за счет заведения приносят две вазочки: в одной находится пломбир, а в другом — бламанже с шоколадной крошкой. Держу пари, вы не захотите чего-то себя лишать и предпочтете съесть оба, верно? — Да, наверное… — Об этом я и говорю, — произнес Стефан, немало удовлетворенный собственным педагогическим талантом. — В любви действует то же самое — пусть многие люди до сих пор скованы предубеждениями по ее поводу. Я уверяю вас, мир, лишенный предрассудков по поводу зрелых, отвечающих за себя людей, пожелавших на каком-то этапе своей жизни связать собственные судьбы друг с другом, был бы гораздо более лучшим местом! Возвращаясь к вашему вопросу: нет, я никогда не был женоненавистником. Это было бы грандиозным упущением с моей стороны! Женщины — прекрасные создания, я влюблялся в них не один раз… и в мужчин тоже. Денис едва смотрел на него, заметно подавленный. Видимо, слова Стефана не на шутку его устыдили. — Я приехал в Нью-Йорк, переживая расставание с невестой, — проговорил Стефан мягче, сам не зная, зачем пускается в такие подробности — но на сердце у него что-то закипело и набухло, ища выхода, и он не нашел ничего лучше, кроме как вывалить на своего собеседника самую, пожалуй, дурацкую историю из своей жизни. — Она чудесная девушка, и мы с ней переписываемся до сих пор… но в какой-то момент мы поняли, что, став мужем и женой, сделаем друг друга несчастными на всю жизнь, и решили не переходить больше грань, очерчивающую пределы простой дружбы. Не буду скрывать, для меня это было несколько болезненно… должно быть, мне просто хотелось почувствовать, что я все еще жив, что сердце мое не погибло, что я все еще сохранил способность влюбляться и любить, как любое человеческое существо… и именно тогда на моем пути попался Джерри. Он прервался на секунду, вспоминая те дни, сейчас принадлежащие другой жизни, похожие на яркое, дурманящее наваждение. Бесконечные барные стойки Седьмой Авеню, сменявшиеся полутемными, прокуренными подвалами в Виллидже, куда Джерри приводил его, легко минуя препятствия в виде запертых тяжелых дверей и грозных громил-охранников; там играла музыка, там можно было, ничего не смущаясь, взять своего спутника за руку, закружить в танце или увлечь в поцелуй; Джерри, хохоча, поил Стефана с рук текилой, а потом наклонялся к блюдцу с дольками лимона, чтобы подхватить одну из них губами; Стефан, сложив руки за спиной, тянулся к нему, вытягивая шею, чтобы забрать ее, а тот уклонялся, хихикал, даже в шутку отталкивал его, чтобы потом, конечно, сдаться, оказаться заключенным в объятия и покрыть лицо Стефана быстрыми, жаркими поцелуями — и сам Стефан, разомлевший, хмельной, умирал и воскресал, полностью покоренный, уверенный, что никогда больше в жизни своей не познает счастья большего, чем познает сейчас. В итоге, все получилось закономерно. Чем беспросветнее, безбашеннее опьянение — тем более разящим, опустошительным оказывается похмелье. — Мне говорили, — произнес Денис, поднимая на Стефана глаза, — говорили, что он… ну… — И это тоже правда, — сказал Стефан. — Джерри всегда был любителем острых ощущений. Простой жизни, пусть и сопряженной с немаленьким количеством опасностей, ему оказалось мало — и он решил поиграть в «Око зари». Фотографии, которые показал ему господин посол, вызвав к себе в кабинет для разговора тет-а-тет, Стефан до сих пор помнил в мельчайших подробностях. Джерри за столиком с долговязым, одетым в штатское человеком с вытянутым, каким-то сонным лицом; они оба смеются; человек передает ему сверток, в котором угадываются пачки денег… — Я не знаю, когда именно его завербовали, — проговорил он. — И почему целью выбрали именно меня? Мою должность меньше всего можно было назвать значимой. Какие ценные сведения можно было из меня вытянуть? Впрочем, — он попытался изобразить смиренную улыбку, показывая, что подчиняется неизбежному, — наверное, это просто попытка самообмана. Попытка вообразить, что дело было не только в этом. Что мои чувства были взаимны… хоть на самую малую часть. Он не ждал, что Денис что-то скажет — сказать тут было нечего, кроме того, что он, Стефан, принадлежит к самым легковерным кретинам, которых только носит земля. Но это Стефан знал и так: повторял себе не единожды, пока летел через океан, пока выслушивал гневные упреки отца, пока ехал сюда («твой последний шанс»), пока старался примириться с мыслью, что ничего уже для него не будет так, как прежде — а сердце его, должно быть, все-таки умерло. — Думаю, я ответил на ваш вопрос весьма исчерпывающе, — проговорил он и потянулся к бутылке — надо было налить себе, да и Денису, который успел незаметно прикончить все содержимое бокала. — Если то, что вы услышали, идет вразрез с вашими убеждениями или неприятно вам любым иным образом, то вы, конечно же, можете меня оставить. Денис, от лица которого только начала отливать краснота, тут же вернулся к своему прежнему состоянию. — Что? Нет! — вскинулся он так, будто Стефан нанес ему оскорбление. — Я не думал об этом! Просто… просто я не знал, что… — Это нормально, — сказал ему Стефан, стараясь спрятать в собственном голосе нотки облегчения — сколь ни пытался он привести себя к уверенности в том, что одиночество — его истинная стезя, возвращаться к нему, лишаться найденной приятной компании так быстро, нелепо и глупо оказалось для него чудовищно, почти нестерпимо. — Вы молоды, вы впервые сталкиваетесь с вещами, о которых раньше имели представление лишь приблизительное, не знаете, как вести себя с ними… никто еще этого не избегал. В бутылке почти ничего не осталось; Стефан поднес было к губам наполненный бокал, но вдруг остановился, вернул его обратно на стол. Пить ему неожиданно больше не хотелось — в конце концов, от этого никогда не становилось легче или лучше. — Думаю, лучше нам будет лечь спать, — заявил он. — Завтра понедельник… с утра нас наверняка ждет множество забот. Денис не стал возражать — подскочил, подхватывая бокалы и бутылку. — Конечно. Я пока все уберу… — Вино можете выпить сами, — сказал ему Стефан, — оно чудесное, просто с меня, кажется, уже довольно. Только не сливайте его, умоляю, обратно в бутылку. Вот что является истинным извращением — возвращать обратно то, что было уже разлито… это настоящее насилие над вином, а я, вы знаете, нетерпим к любого толка насилию. Денис, странно дернувшись, коротко обернулся к нему, и по его взгляду Стефан вновь угадал многое — возможно, больше, чем на самом деле хотел бы. — Только не говорите, что, получив от своих друзей некоторые сведения о моей биографии, испугались за собственную неприкосновенность, — сказал он с укоризной. — Разве похож я на совратителя или насильника? Вопрос попал в точку; на секунду Стефану показалось даже, что Денис бросит к черту все, что держит в руках, только чтобы иметь возможность спрятать лицо в ладонях. — Надеюсь, беспочвенным страхам в вашей душе места больше не найдется, — добавил Стефан ровно, с легкой усмешкой, показывая, что вовсе не настроен держать обиду, — благо нас окружает великое множество более весомых поводов бояться. Денис поспешил исчезнуть; Стефан смотрел на то, как тот скрывается в коридоре — и внезапно останавливается у самых дверей. — Знаете… — Да? Несколько секунд они глядели друг на друга, будто пытаясь к чему-то примериться; Стефан не строил уже догадок, что скрывается за выражением лица его собеседника — просто ждал, пока тот скажет все сам. Но Денис не сказал. — Ничего… ничего, — повторил он и ушел, и шаги его затихли в кухне. Стефан промолчал тоже — как будто вовсе ничего не заметил. Всему свое время. *** Фон Кумпен, вернувшись во дворец Петшеков, был куда как мало настроен работать: устроенная им вечеринка продолжалась до глубокой ночи, и он покинул Кршивоклатский замок, толком не отрезвев, только ближе к утру. Похмелье настигло его уже в кабинете, и было оно поистине ужасным: группенфюрер сидел, скорчившись, за столом, обливался потом и вместе с тем дрожал в ознобе, пытаясь обхватить себя трясущимися руками, перед глазами у него все плыло, и в определенный момент ему показалось даже, что он сейчас лишится сознания, умрет или по крайней мере стошнит прямо на пол; к счастью, с ним не случилось ни того, ни другого, ни третьего, и он даже пришел в себя в достаточной степени, чтобы вызвать секретаршу и приказать ей перепоручить заместителям все дела, не требующие его срочного вмешательства. — Будет сделано, группенфюрер, — отозвалась та и вышла, вновь оставляя его наедине со своими муками. К счастью, сегодня немногие хотели непременно увидеть его лично; понимая, что не выдержит долгого общения с подчиненными и точно пристрелит кого-нибудь из них, фон Кумпен перенес несколько запланированных собраний, и после этого ему осталось только разобрать небольшое количество личной корреспонденции, дожидавшейся его на столе. Там были, в основном, ничего не значащие письма; но одно из них, запечатанное в конверт, лишенный марок и штемпелей, без имени отправителя и с криво, явно левой рукой написанным именем адресата, сумело привлечь даже его весьма затуманенное внимание. — Какого черта, — буркнул группенфюрер, осторожно распечатывая конверт; не лишенный подозрительности, он готов был обнаружить внутри ядовитый порошок или отравленную иглу, но на деле содержимым оказалась лишь бумага — сложенный вчетверо альбомный лист, на который были неровно, наспех наклеены слова и буквы, вырезанные с газетных страниц: «Спешу сообщить, что оберштурмбаннфюрер Эрих Тидельманн во время последнего рейда в Праге присвоил себе то, что должно составлять имущество Рейха. Чемодан с золотыми слитками, прежде принадлежавший кому-то из еврейских финансовых воротил, хранится в его резиденции в управляемом им лагере. Ваш доброжелатель». — Что за бред, — сказал фон Кумпен в первую секунду, но во вторую что-то шевельнулось в его памяти, и он чуть отвердевшей рукой вновь нажал кнопку вызова секретарши. — Да, группенфюрер? — спросила она, просовывая в дверь хорошенькую головку. — Принесите-ка мне из архива дело… то есть все дела тех, кто попался нам во время прошлой охоты, — все еще не веря про себя в то, что пришло ему в голову, фон Кумпен на всякий случай решил схитрить и не акцентировать свой интерес к одному, определенному имени. — Мне нужно кое-что проверить. — Одну минуту, группенфюрер. Увесистый ящик лег ему на стол спустя четверть часа; отослав секретаршу, фон Кумпен не стал долго перебирать его содержимое, а сразу вытащил нужную ему папку, хранившуюся под литерой «А». Дело было тощим, как и все подобные дела: арест, скорый допрос, такой же скорый, одинаковый для всех приговор. Фон Кумпен не верил до последнего, что память не обманула его — но все же оказалось, что в странном письме его не зря привлекли слова про набитый золотом чемодан. Фамилия арестованного была Авербах; его взяли вместе с остальными, но он, в отличие от многих, оказался чрезвычайно разговорчивым. Тидельманн допрашивал его лично, и в течение этого допроса между ними состоялся примечательный диалог, который фон Кумпен успел уже позабыть — и так кстати вызвать со дна своей памяти, когда на то появилась необходимость. «А. Вы же знаете, оберштурмбаннфюрер, вы знаете то же самое, что и я. Войне скоро конец. Зачем вам меня убивать? Если вы не сделаете этого, то извлечете для себя большую выгоду. Э.Т. Какую еще выгоду? К чему ты клонишь? А. Я говорю о деньгах, оберштурмбаннфюрер, об очень солидной сумме денег. До оккупации я работал управляющим в банке… и успел кое-что для себя приберечь. Золото, оберштурмбаннфюрер! Целый чемодан золотых слитков! Если вы решите, что они стоят больше, чем жизнь какого-то одного арестанта — говорю вам, ни вы, ни прочие присутствующие не останетесь в накладе. Э.Т. (смеется) Только послушайте, как складно врет этот недочеловек! Думаешь, для нас имеет значение болтовня какого-то еврея? Тогда ты еще больший идиот, чем кажешься! Ведите его к остальным и пусть с ними ждет погрузки!». На этом допрос заканчивался; все это было тривиально, даже обыденно, и едва ли могло вызвать какие-то подозрения, но фон Кумпен, зачастую (и не без оснований) сравнивавший себя с бывалой ищейкой, уже чувствовал себя взявшим след и не желал выпускать папку из рук. Поразмышляв немного, он вызвал к себе адъютанта, а тот, в свою очередь, нашел во дворце и привел к группенфюреру того, кто обычно руководил погрузкой. — Авербах? Да, помню его, — сказал тот, потирая глубокую бритвенную царапину на подбородке. — Но его погрузить не успели. Застрелен при попытке к бегству. Пуля в спине, наповал. Я видел тело. — Вот как? — вкрадчиво уточнил фон Кумпен, изучая докладчика взглядом. — И кто же стрелял? Вы? — Нет, не я. Оберштурмбаннфюрер Тидельманн. Узнав все, что было ему нужно, фон Кумпен выпроводил всех из кабинета, дабы никто не мешал ему размышлять. Даже последствия бурной ночи уже не так сильно донимали его; дух бывалого охотника взыграл в нем с новой силой, и он чувствовал себя помолодевшим и полным жизни — чувство это простерлось до того, что группенфюрер снял телефонную трубку и набрал номер своей венской квартиры. — Дорогой, это ты? — полетел ему в ухо томный женский голос. — Я так рада! Ты скучаешь по мне? — Конечно, моя крошка, — улыбнулся он, принимаясь раскачиваться на стуле. — Ты уже собрала вещи? — Да, мой поезд сегодня в три часа. Наконец-то я уеду отсюда! Здесь стало так скучно в последнее время: ни спектаклей, ни вечеринок, ни музыки… — Как можно, как можно, — поцокал языком фон Кумпен, — но не печалься, моя милая, я знаю здесь, в Богемии, одно местечко, где специально для нас двоих дадут первоклассный концерт.