И последние станут первыми

Утро выдалось ветреным, и Денис, пересекая Староместскую площадь, был вынужден поднять воротник пальто чуть не до самой переносицы. В лицо ему летела, неприятно покалывая зажмуренные глаза, снежная крупа, и он брел вперед, почти ничего перед собою не видя и проклиная про себя девушку в красном за то, что ей пришло в голову назначить ему встречу именно здесь — у ратуши, под Орлоем, где даже в самый ранний час двигался во все стороны нескончаемый людской поток. Скоро должны были прозвонить десять, и на площади образовался небольшой затор. Те, кто остановился на месте, невзирая на холод, дабы понаблюдать за движением механизма — безупречного, как и половину тысячелетия назад, крадущего взгляды даже у тех, кто прожил в Праге всю свою жизнь, — затрудняли проход тем, кто торопился скорее покинуть площадь. Не обошлось без коротких стычек; каким-то образом оказавшись в самом центре этого водоворота, Денис только чудом увидел неподалеку от себя свою знакомую — она была уже не в красном пальто, а в буром, с белой обшивкой по краю воротника, волосы ее были убраны под платок, и если б она не обернулась случайно в Денисову сторону, ему едва бы удалось разыскать ее. Она была среди тех, кто остановился; Денис, приглушенно извиняясь перед теми, кому ему пришлось идти наперерез, приблизился к ней и встал рядом. — Привет, — сказал он, но голос его потонул в перезвоне, разнесшемся над их головами. Орлой начал свое маленькое представление, ни в чем не изменившееся за многие века. — Так странно, — проговорила девушка негромко, и ее неожиданно твердая рука обхватила Дениса за локоть. — Сколько всего помнят эти часы? Случались восстания, революции, войны — они все это видели. Люди рождались и умирали, а они шли и шли. И когда мы умрем — они будут идти. Возможно, они встретят конец мира. Ты не думал об этом? — Иногда мне кажется, что конец происходит сейчас. — Ну уж нет, — ответила девушка, и на ее лице прорезалась улыбка, — это было бы слишком просто. Последний из апостолов скрылся в недрах ратуши — до следующего часа, и собравшиеся на площади зеваки принялись разбредаться кто куда. Денис и его спутница нырнули в ведущие к Пороховым воротам переулки, меж которыми металось, не находя выхода среди темных, вросших в землю домов, эхо колокольного звона. — У меня есть для тебя кое-что, — сказала девушка, и по тону ее Денис понял, что это вряд ли запоздалый рождественский подарок. — Негативы. Их надо будет проявить. Ты сможешь? — Никаких проблем, — ответил он, ничуть при этом не лукавя: из подвала помещения, некогда принадлежавшего отцу, куда нынешний владелец, устроивший на месте фотоателье склад для хранения всякого барахла, его пускал только по ночам и под честное слово, он перенес свою импровизированную мастерскую в одну из комнат в квартире Леблана — тот настоял на этом сам, заявив, что у него совершенно безопасно, а Денису нет никакого резона подвергать себя лишнему риску. Денис согласился, хоть и ощутил себя при этом человеком в высшей степени непорядочным; правда, сегодня у него был шанс, как он надеялся, хоть немного облегчить тяготивший его груз совести. — Хорошо. Часть из них была сделана в Судетах, недалеко от бывшей границы. Не знаю, что на них. И еще несколько — люди, которым нужны будут документы, чтобы уехать. У меня для Леблана письмо. — Я все сделаю, — пообещал Денис и вновь зажмурился от очередного порыва ветра. — Я тоже хотел бы… кое о чем попросить. Девушка почему-то не торопилась с ответом, и он, с трудом приоткрыв почти что смерзшиеся веки, понял, что она смотрит не на него, а куда-то в сторону, за его плечо, а выражение ее лица при этом — такое, как у человека, готового сию секунду броситься в отчаянный и неравный бой. Денис мог даже не оборачиваться — он успел уже в достаточной степени понять, что значит такое выражение, одинаковое для всех, кому было что скрывать. К ним приближался патруль. — Документы! Солдат было трое, все — похожие друг на друга, за неимением шарфов втянувшие головы в плечи. Их главный, чья шинель с сержантскими нашивками явно досталась ему с чужого плеча, был едва ли старше Дениса; сопровождавшие его рядовые держали наизготовку оружие. — Конечно, офицер, — у Дениса паспорт был с собой, а вот насчет своей спутницы он был совсем не уверен, и от этого его против воли начало предательски подташнивать. Тянуть время — вот все, что он мог сделать, ну и постараться не выдать себя ни словом, ни вздохом, ни случайно брошенным взглядом. Беспрестанно шмыгая носом, сержант перелистал страницы паспорта, никакого признака подделки, очевидно, не нашел (возможно, не в последнюю очередь потому, что быть оного там не могло — документ был получен путем полностью законным, уже после того, как Прагу превратили в «столицу протектората Богемии и Моравии»), но отпускать свою добычу не спешил. — Почему не на работе? — Я работаю посыльным, офицер, — пояснил Денис, при этом ощущая свой голос, как нечто, принадлежащее не ему. — Я иду получать дневную норму продук… Он не договорил — сержант прервал его громко и презрительно: — Посыльный! Ты! Я скажу тебе, кто ты — ты дезертир или трус! Ты мог быть на фронте! Мог строить укрепления на границе! Или ждешь не дождешься прихода красных? Думаешь, они не вздернут тебя на ближайшем столбе, а твою бабу не отымеют целым полком? Охвативший Дениса испуг оказался изничтожен мгновенно, сметенный поднявшейся кипучей волной возмущения. На короткую секунду Денису стало плевать на все — и лишь заслуга его спутницы была в том, что секунде этой не дали развиться во что-то большее, безрассудное, несомненно погубившее бы их. — Прошу вас, офицер, — заговорила она примирительно, делая шаг вперед и оказываясь между Денисом и допрашивающим его сержантом. — Он помогает мне. Я прибыла в Прагу для ухода за больным родственником. Вот мои документы, посмотрите… Бумага, появившаяся в ее руке, Денису была отлично знакома — наверное, теперь он, даже будучи разбуженным посреди ночи, смог бы вспомнить в деталях, как выглядит швейцарское удостоверение личности. И почерк, которым было написано на нем имя девушки (Юльхен — Денис с удивлением понял, что до этого не имел понятия, как ее зовут), был, конечно же, почерком Леблана; она протягивала офицеру несомненную подделку, но делала это с таким хладнокровным спокойствием, что самый пристрастный взор не нашел бы знаков обмана в ее лице. — Ага, — сержант зачем-то посмотрел бумагу на свет, хотя в этом не было никакого практического резона. — Из Швейцарии? — Да, офицер. Господин Дихтвальд вызвал меня три месяца назад. Вы можете узнать у него. — Не знаю никакого Дихтвальда, — буркнул сержант, но видно было, что его воинственный пыл несколько поугас; напоследок еще раз глянув на Дениса так, будто тот был лужей грязи у него под ногами, он вернул документы их обладателям и, пожелав им напоследок убраться подальше с его глаз, удалился со своими солдатами. Денис и Юльхен недолго стояли там, где их оставил патруль; обоим требовалось время, чтобы перевести дыхание. — Идем скорее, — Юльхен опомнилась первой, — нельзя тут торчать. Денис был согласен с нею всецело; она вновь взяла его под руку, придавая им вид прогуливающейся парочки, и они поторопились уйти в сторону противоположную той, куда направился патруль. У Дениса по спине ползла ледяная дорожка пота: до этого у него не раз проверяли паспорт, но впервые рядом с ним при этом оказалась та, для кого каждая встреча с солдатами могла означать приговор. — Не повезло, — произнесла Юльхен со знанием дела. — Им просто скучно, вот и цепляются ко всем подряд. Но бумаги твоего приятеля не подводят. — Оставаться с ними тут — это самоубийство, — прошипел Денис, оглядываясь по сторонам и замечая вывеску только что открывшеегося кафе; нимало не медля, он потащил Юльхен туда, ибо чувствовал, что промерз насквозь, от макушки до самых пяток, и еще несколько минут — и от него начнут отваливаться части, как от ледяной статуи. — А если бы они решили проверить? Арестовали тебя, позвонили в консульство? — Эти — вряд ли. Они не ищут врагов Рейха, они ищут, из кого можно по какому-нибудь пустячному поводу выбить взятку. Думаю, поэтому ты их так привлек. — Ну спасибо, — пробормотал Денис, распахивая перед ней дверь, — буду теперь знать, какое произвожу впечатление. Они заказали два стакана грога и сели за дальним столиком. Юльхен размотала платок, чтобы отряхнуть его от снега; Денис поторопился приложиться к дымящемуся стакану и чуть не застонал, когда в желудок ему опустился спасительный ком тепла. — Так о чем ты хотел попросить? — поинтересовалась Юльхен. — До того, как нас нелюбезно прервали… — Это касается посылки. Судя по взгляду Юльхен, он смог ее удивить — но удивление это в последнюю очередь было приятным. — Что еще? — резко спросила она. — Что-то произошло? — Нет, — сказал Денис тише, вновь чувствуя себя так, будто предает кого-то — но еще тяжелее для него было жить с сомнениями, раздирающими его душу на части. — Но лучше будет переместить ее в другое место. Я могу найти… — Подожди, подожди, — Юльхен нетерпеливо махнула рукой. — Почему? Ты говорил, там она будет в сохранности. Никто туда не сунется. — Да, но… — Денис крепко сцепил ладони под столом, силясь лучше объяснить то, что мучает и терзает его, но терпя в этом полный крах. — Но он… он ведь не знает о ней. И это как будто… — Как будто что? — Как будто… — Денис коротко вдохнул, прежде чем сказать: он знал, что слова его будут ребяческими, но вместе с тем они были правдивыми, и это было весомее в его глазах. — Как будто я пользуюсь его доверием. Я не думаю, что это будет правильно… Гнев в глазах Юльхен угас. Теперь она просто смотрела на него почти так же, как сегодняшний сержант, только с легким оттенком жалости. — Правильно? Ты уверен, что мы живем в то время, когда уместно употреблять это слово? — Я знаю, что это глупо, — Денис решил не сдаваться, — и я сделаю все, зависящее от меня, чтобы… — Нет, послушай меня, — Юльхен резко придвинулась к нему, едва не сбивая со стола свой грог, и с силой, странной для ее хрупкого запястья, сжала его руку. — Мы не играем в игры. Мы рискуем собой ради тех, кто пребывает в условиях еще худших, чем мы, и может только прятаться, терпеть, страдать, пока эти твари творят все, что им взбредет в голову. Мы рискуем ради многих. И ради Леблана тоже. Думаешь, он долго будет улыбаться своим дружкам и делать вид, что он ни при чем? Знаешь, что будет, если они узнают, что он делал все это время? Думаешь, его есть кому защитить? Не будь идиотом! Они его похитят — как делали уже со многими, — и теперь сами уже будут делать вид, что они ни при чем, а в это время у Петшеков в подвале размотают ему кишки. К горлу Дениса вновь начала подкрадываться тошнота; он смотрел на Юльхен, пораженный, смятый ее вспышкой, а она, выпустив его, вновь набросила на голову платок. — Не будь идиотом, — повторила она уже не так яростно, но давая понять, что любые пререкания окажутся бесполезными. — Неосторожность приведет к ошибке. А ошибки сейчас слишком многого могут стоить. Она ушла, оставив после себя на стуле пухлый, туго набитый кожаный кошель; убедившись, что никто не смотрит на него, Денис поспешно отправил тот за пазуху и, слушая поднявшийся в ушах звон, принялся допивать грог. Порция Юльхен осталась остывать нетронутой — когда Денис уходил, пар осел на краях стакана ободком миниатюрных капель. *** — Вы позволите вас сфотографировать? Денис чуть не выронил кювет с не нужным более раствором, который вынес из мастерской, чтобы вылить в умывальник. Стефан, как всегда, подкараулил его внезапно, хотя на самом деле в его появлении не было ничего необычного: он часто возвращался в квартиру на обед, не прельщенный теми скудными блюдами, что подавали нынче в пражских кафе. — Меня? — Да-да, — подтвердил Стефан с обычной своей хитрой веселостью, — в наши неспокойные времена мне хотелось бы оставить что-то на память о нашем знакомстве. Вы не будете возражать? — Конечно, нет, — пожал плечами Денис. — Только дайте мне минутку… Получив из его рук фотоаппарат, Стефан улыбнулся, как ребенок, которому подарили на именины дорогую, долгожданную игрушку. — Я так давно не держал их в руках… у меня был такой, конечно, но он, кажется, остался дома, в Лозанне. Денис в это время мерил шагами комнату, пытаясь придумать, какой лучше выбрать фон, чтобы не перегружать композицию; наконец, оглядев почти всю мебель, старую, вычурную, слишком тяжеловесную для обычной повседневной фотографии, не нашел ничего лучше, кроме как встать у единственной не заставленной ничем стены, покрытой зеленоватого цвета обоями — по его мнению, могло выйти весьма неплохо, особенно если при проявке достаточно поработать с контрастом. Дальше ему оставалось только пригладить волосы, постараться придать себе естественный вид (прав был тот, кто сказал про «сапожника без сапог» — не расставаясь с фотоаппаратом многие годы, позировать Денис умел посредственно и прекрасно отдавал себе в этом отчет) и кивнуть Стефану. — Можно? Отлично! Давайте на счет «три» — раз, два… Затвор приглушенно щелкнул. Радости Стефана не было предела: — Замечательно? Вы сможете ее проявить? Конечно, если не сложно… Комната, которую великодушно выделил ему Стефан, ни в какое сравнение не шла с убогим, сырым подвалом, где Денису приходилось ютиться до сих пор, а размерами своими позволяла оборудовать в ней даже две или три мастерских. Денис занавесил дверь плотными черными шторами, не пропускающими из коридора ни единого луча света, и темноту разгонял чуть в стороны лишь стоявший на столе красный фонарь. Тут же висели на натянутых от стены к стене шнурах готовые фотографии — конечно, они были первым, что вызвало интерес Стефана, когда тот неслышно скользнул в мастерскую за Денисом следом. — Ваши творения? Любите снимать пейзажи? — Нет, я… — Денис, признаться, еще не всматривался толком в содержание пленок, что передала ему Юльхен; над проявкой он корпел всю предыдущую ночь, и глаз его в конце концов замылился настолько, что появившиеся на бумаге изображения вовсе перестали доходить до его сознания. — Мне это передали. Это от наших друзей. — А, вот как… — начал Стефан и осекся; Денис, готовый уже удалиться в самую темную часть помещения, где стояли кюветы, таз с водой и бутылки с необходимыми ему растворами, повернулся к нему, чтобы спросить напряженно: — Что? Что там? Стефан поманил его безмолвным движением руки: наверное, даже он не находил слов. — Что за… Он умолк тоже, осознав, что видит. Фотографии, принятые Стефаном за пейзажи, изображали вовсе не красоты природы, пусть и сняты были, судя по пересекающим их теням, из гущи кустарника или из-за веток деревьев: коротко приглядевшись, можно было увидеть, что в фокусе их находится совсем другое — забор, обнесенный колючей проволокой, и за ним — очертания невысоких дощатых зданий, похожих на ангары или амбары для скота. — Это лагерь, — произнес Стефан, снимая одну из фотографий с прищепки и поднося ее ближе к глазам. — Они нашли лагерь. Смотрите, там у ворот охрана… а это, кажется, мой знакомый. Через его плечо Денис увидел, кто попал в объектив камеры — мелькнувший за забором высокий человек в форме, прямо держащий спину, смотрящий куда-то вдаль, подносящий к бледному, будто высеченному из мрамора лицу зажженную сигарету. — Эрих Тидельманн, — невесело усмехнулся Стефан, возвращая фото на место. — Вот что фон Кумпен имел в виду под его «вотчиной»… — Вы знаете его? — Очень поверхностно. Не могу сказать, что сильно рад знакомству, но… теперь у нас есть доказательства. — Доказательства? — Конечно, — Стефан бросил последний взгляд на фотографии, и лицо его коротко исказилось в гримасе отвращения, — они опутали сетью подобных мест всю Европу, а теперь пытаются избавиться от улик. Мои друзья из Красного Креста пытались проникнуть туда, но все, что им дали увидеть — превосходно организованное представление. Говорят, русским удалось освободить несколько лагерей, но пока это лишь домыслы… главное — теперь Тидельманну не уйти. Даже если он уничтожит все, напоминавшее о лагере, эти фотографии останутся — и будут его приговором. — Уничтожит все? — Да. Отступая, они стараются не оставить от своих лагерей ничего. Только витающий над землей пепел. Денис недолго пытался себя уверить, что уши его обманывают. Он слышал о лагерях, конечно же, но не сталкивался до сих пор с теми, кто видел их воочию; обитатели норы пересказывали ужасные слухи, один страшнее другого — например, что в некоторых лагерях нет даже бараков, только камеры с удушающим газом, приспособленные для того, чтобы убить как можно больше людей в как можно более короткий промежуток времени, — но он никогда не выслушивал их до конца, малодушно не принимал их на веру. Такого не могло происходить в действительности: может, так старается британская пропаганда, может, у кого-то не в меру разыгралось воображение — но теперь, когда истина повернула к Денису свое зловеще оскаленное лицо, он ощутил, что совершенно беспомощен перед ней, что все его чаяния, усилия и надежды — не более чем ничтожная пылинка перед ее темной громадой. — Денис, что с вами? Денис понял, что стоит, опершись на стол и склонив голову до того низко, что у него заныли плечи и шея. Вырезанный из пленки кадр с его изображением валялся перед ним: он видел себя самого, только обращенного в собственную противоположность, и ему казалось, что это зрелище выедает его изнутри. — Денис, — произнес Стефан мягче и чуть виновато, будто признавая свою оплошность, — мне не стоило говорить вам так сразу. Я знаю, это может повергнуть в шок… — Я… я не знаю, — его голос позорно дрогнул, он вновь выглядел ребенком, но не мог в тот момент даже разозлиться на себя за это. — Как мне теперь об этом не думать? Не думать обо всех, кого мы не сумели спасти? Ведь их так много, я знаю, я слышал… Шаги Стефана раздались совсем рядом, и его горячая ладонь деликатно тронула Дениса за плечо. — Послушайте, я… можно, я скажу? Я ведь тоже думал об этом. Денис изобразил кивок, и Стефан, вздохнув, развернул его к себе, чтобы они могли видеть друг друга. Свет фонаря еле освещал его лицо, выхватывал из темноты его мерцающие глаза, исполненные чистейшим состраданием — и Денис, лишь взглянув в них, ощутил, как у него неумолимо и горько перехватывает в горле. — Мы делаем то, что можем, — произнес Стефан, не отпуская его, — и вы, и я, и многие другие, кто также не остался равнодушен к бедам и утратам других. Может, для кого-то этого никогда не будет достаточно, но для тех, кому мы успели помочь — это вся жизнь. — Но… — Творить зло всегда легче, Денис. Создать систему бесчеловечную настолько, что она будет напоминать фабрику убийств — проще, чем кажется. И не всегда для этого нужна чья-то злая воля — бывает достаточно чьего-то желания выслужиться, отомстить, набить свой карман, насладиться ощущением собственной власти, а может, даже построить лучший мир, узурпировав право решать, кому жить, а кому умирать. Но самая главная ее составляющая — равнодушие. Никакое зло в мире не могло бы существовать, не будь вокруг нас столько людей, безразличных к нему. Кому-то нет до него дела, кто-то ищет в нем личную пользу, кто-то пытается спасти свою совесть оправданием этого зла. Человеческое равнодушие неистребимо, друг мой, ему никогда не будет предела и конца. Но мы выбрали иной путь — и это делает наши усилия неоценимыми, хоть кто-то и скажет, что они не стоят ничего. Наверное, звуком его голоса можно было успокаивать бури: Денис слушал его, как слушают музыку, от звуков которой по жилам растекается умиротворение, мысли становятся яснее, а в груди будто зажигается свет. — Можно сказать, что зло нельзя победить, — подытожил Стефан, и пальцы его крепче сжались на Денисовом плече, — но я предпочитаю думать, что каждая сохраненная жизнь — это уже победа. Извините, вы позволите… Явно стушевавшись, он полез в нагрудный карман за платком, и тут только Денис почувствовал, что его щеки пылают от прокатившихся по ним слез. Последний раз он плакал — так, просто, — очень давно, и осознание, что он все еще способен на это, привело его в стыд и растерянность. — Ничего страшного, — произнес Стефан, протягивая платок ему, — со всеми нами это случается, и я… Он не договорил. Где-то во внешнем мире, скрытом от них толстыми стенами и наглухо заколоченным окном, разнесся, сметая любые другие звуки, протяжный вой сирены. — Воздушная тревога? — удивился Стефан, делая шаг к выходу из комнаты; Денис поспешил за ним, забыв даже промокнуть лицо. — Средь бела дня? С чего это? — Ее часто включают последнее время, — заметил Денис, проходя в гостиную; глаза его успели отвыкнуть от света, и, столкнувшись с бьющими в окна лучами солнца, он на секунду оказался ослеплен. — Но бомбежек ни разу не было. — Разумеется! К чему союзникам тратить бомбы на нас? У немцев еще столько целых аэродромов! Денис подошел к окну ближе, вывернул голову, чтобы посмотреть в ясное небо, прошитое редкими линиями облаков. Теперь с горизонта слышалось и гудение двигателей, но в этом тоже не было ничего из ряда вон выходящего: фронт был уже не так далеко, и самолеты над Прагой видели часто — первые их появления, бывало, вызывали тревогу, но затем стали привычны, и на них перестали обращать внимание. Денис был даже склонен про себя видеть в них добрый знак: кошмар не вечен, освобождение близко, надо лишь продержаться. — Похоже, летят с запада, — сказал он, отворачиваясь от окна. — Британцы или американцы. Интересно, куда они направляются. — Куда-то, где не обойтись без их присутствия, — предположил Стефан и вдруг добавил почти кротко, — кстати, платок можете оставить се… В эту секунду на землю полетели бомбы. *** Тело Стефана стало не более чем игрушкой в руках той силы, что подбросила его, отшвырнула, почти пригвоздила к стене. За поднявшейся болью он не слышал взрыва, за шумом от взрыва почти не почувствовал боли; с усилием открыв глаза, он не увидел сначала даже комнаты, только густое, непроглядное красное марево. — Денис! — хотел крикнуть он в эту тошнотворную муть, но не смог, как ни напрягал легкие, вытолкнуть из себя ни звука. Лишенный голоса, зрения, почти лишившийся слуха, он пополз вперед, как новорожденный щенок, протягивая перед собой руки в надежде нащупать чужое тело — но только резал ладони об осколки рассыпавшегося по полу стекла. Лицо его обжег хлынувший в комнату поток горячего воздуха: где бы ни произошел взрыв, это случилось совсем рядом. — Денис! Сознание вернулось к нему ровно настолько, чтобы пелена перед глазами разошлась в стороны и он смог увидеть, что Дениса отнесло взрывом тоже, что он лежит у стены, неподвижный и окровавленный. Дом сотряс новый удар, дошедший, казалось, до самого центра Земли, и Стефана, попытавшегося было подняться на ноги, вновь прокатило по полу — но он нисколь не думал уже о себе самом, до того раздавило его, оглушило пуще любой бомбы разорвавшееся в голове яростное и отчаянное «Нет». — Денис! Он не откликался; припадая к полу, как лазутчик, рискующий быть обнаруженным, Стефан все же добрался до него, крепко вцепился в его теплую, исцарапанную осколками руку, с силой потянул на себя. За окном гремело и бушевало — может, так в представлении древних выглядел конец света, — но Стефан больше не позволил себя свалить, поднес к самому лицу Дениса раскрытую ладонь и уловил слабое, прерывистое дыхание. «Боже, — подумал он, с усилием подчиняя себе собственное тело, пытаясь оттащить их с Денисом в коридор, где на них, по крайней мере, не рухнуло бы что-нибудь из мебели, — только бы крыша выдержала, иначе нам конец». Он был как нельзя более далек в тот момент от рассудочного понимания вещей, управлял им один лишь инстинкт, первобытный, животный, предписывающий спрятаться, забиться в любое возможное убежище от неминуемой смертельной угрозы. Неизвестно как, но ему удалось выбраться из комнаты и увлечь Дениса за собой; больше деваться было некуда, и Стефан, погребенный под какофонией из самолетного гула, свиста падающих с небес бомб, взрывов, несущихся со всех сторон одновременно, и чьих-то оглушительных воплей и стонов, замер, скорчившись, крепко обхватив Дениса обеими руками, прижимая его голову к своей груди и повторяя про себя короткие, обрывочные, полузабытые слова молитвы. Что все кончилось, он понял не сразу — в какой-то миг любой звук стал для него тише собственного дыхания и дыхания Дениса, слившихся в ушах Стефана в единое, нераздельное целое. Поток смерти с неба иссяк; за ним последовала сплошная гулкая тишина. — Мы живы, — сорвалось с его вздрагивающих губ. — Кажется, мы живы. Это «кажется» во многом определяло его состояние: даже открыв глаза и оглядев себя, он видел свое тело будто со стороны, видел свое искаженное ужасом лицо, будто смотрелся в кривое зеркало. Денис все еще был без сознания и от того выглядел пребывающим в трансе или летаргии. Стефан, почти принуждая себя к каждому движению, нащупал у него пульс, хлопнул его по щеке, надеясь немного привести в чувство. — Очнитесь, ну же… Он не думал, что это поможет, но это помогло — Денис шевельнулся, приоткрыл глаза, с трудом остановил на Стефане расфокусированный, помутившийся взгляд. — Это вы… вы здесь…, — проговорил он на языке, которого Стефан не понимал — но ему было достаточно видеть, что несчастный жив и в сознании. — Вам нужно встать, — сказал он, стараясь говорить четче, что было очень сложно, ведь язык почти не слушался его. — Все закончилось, попробуйте подняться, я найду вам вра… — Стефан…, — выговорил Денис, вцепляясь в него, с силой комкая в руке ткань его пиджака, — я не слышу… — Что? Я не понимаю вас, скажите… — Я не слышу! Стефан не понимал слов — но он услышал, как в чужом голосе прорывается неистовый, истерический страх, увидел, как Денис, приподнимаясь, трясет головой и закрывает ладонями уши, и этого было достаточно, чтобы понять. — Боже, — повторил он, наверное, в тысячный раз за прошедшие минуты, — не волнуйтесь, вас могло просто оглуши… — Почему я ничего не слышу?! Денис почти шарахнулся от него; его трясло с ног до головы крупной дрожью, будто через его тело пропускали электрический ток, и Стефан испугался всерьез, что с ним сейчас случится припадок. — Денис, пожалуйста! — Нет, — только и повторял тот, зажмурившись, крепко прижимая к вискам ладони, — нет, нет, нет… Первый шок прошел, и Стефан понял, что тот был ему невидимой опорой — теперь каждое движение отзывалось во всем теле тянущей, пронизывающей болью, и он чуть не вскрикнул, когда потянулся к Денису, взял его за сведенные судорогой запястья (руки у самого Стефана при этом ходили ходуном, и он управлял ими не ловчее, чем калека управляет своими культями), каким-то немыслимым образом заставил посмотреть на себя. — Денис, — заговорил он, старательно шевеля губами, с облегчением видя, как в обращенном на него взгляде появляются хоть какие-то нотки осмысленности, — пожалуйста, попробуйте взять себя в руки. В первую очередь вам нужно прилечь. Если ваша комната тоже лежит в руинах, можете расположиться у меня. Чудо, но он послушался. Они поднялись, опираясь о стены и друг о друга, будто оба были мертвецки пьяны; Стефан проводил Дениса в его спальню, где с облегчением увидел, что окна, выходящие во двор, почти не пострадали — лишь по одному стеклу пробежала извилистая, ветвистая трещина. — Отлично, — произнес он, понимая, что Денис его не слышит, но говорить было необходимо ему самому, чтобы лишний раз убедиться, что он жив. — Ложитесь, я наберу воды, чтобы смыть кровь, и принесу бин… — Не уходите! Смысл вновь дошел до Стефана опосредованно — по тому, как Денис исступленно схватил его за руку, стоило ему сделать маленький шаг к двери. — Я вас не оставлю, — сказал он, никак не стремясь освободиться, надеясь, что Денис отпустит его сам. — Но вы весь в крови. Вас надо, по крайней мере, перевязать, пока я не найду для вас врача. О том, что он сам представляет из себя сейчас, Стефан предпочитал не думать: он мог стоять на ногах, а прочее было не так важно. Денис разжал пальцы, давая ему свободу, но смотрел на него при этом так, будто Стефан оставлял его навек; не зная, что сказать, как утешить его, убедить, что его не бросят одного с постигшей его бедой, он проговорил только: — Я вернусь. И быстро, насколько позволяли подкашивающиеся ноги, вышел из комнаты. *** Если христианский ад существует, то он выглядит так — вот что подумал Алеш, распахнув с трудом поддавшуюся его напору дверь церкви. Бомбежка застала их с Михалом за их подпольной работой; словами было не описать, чего они натерпелись, слушая, как ревут взрывы, как дрожит земля, точно готовясь расплавиться, как что-то трещит и рушится — и гадая, не окажутся ли они заживо погребены под обвалившимися сводами церкви. Но им повезло — в отличие от многих других. Кто-то уже начал выносить тела, до которых можно было добраться — и Алеш внутренне содрогнулся, увидев уложенный рядом с развороченными трамвайными путями штабель из трупов тех, к кому судьба оказалась не так милосердна, как к нему самому. От чего сегодня зависела его участь? Может, кто-то из пилотов секундно зевнул перед тем, как нажать на кнопку — и бомба, которая могла упасть на церковь, ушла дальше, поразив трамвайную остановку, улицу, крышу жилого дома? А может, кто-то целился по церкви, но в своей бомбардировочной школе (или где там учат убивать людей) плохо посещал занятия, и вот результат — Алеш остался жив. Этому факту, который ему самому пока казался невероятным, должно было быть какое-то рациональное объяснение — вот только оно все равно не объяснило бы ничего. К нему подбежала, узнав его, какая-то женщина, схватила его за руку, с рыданиями опустилась на мостовую у его ног, и ему стоило немалого усилия ее поднять, довести до бордюра, усадить, даже сказать что-то утешающее — дурацкие, никчемные слова, которые ничего не стоят, которые все равно не вернут то, чего ей сегодня пришлось лишиться. Спеша избежать других подобных сцен, Алеш вернулся в церковь. Михал был там — стоял на коленях у алтаря, но ладони держал не молитвенно сложенными, а прятал в них лицо. — Даже не думай соваться наружу, — проговорил Алеш, приближаясь к нему. — Ты не хочешь этого видеть. — Я должен, — пробормотал Михал приглушенно. — Говорю тебе, не стоит. — Я должен! Он вскочил, обернулся к Алешу до того стремительно, что тот невольно шатнулся назад. — Ты чего? — Моя семья! Настоящая семья, а не то, чем я пытался ее подменить! — в сердцах заявил тот. — Мне давно надо было уехать самому, увезти их, но я… я должен идти. Я должен быть с ними. Иначе я никогда себе этого не прощу. Он выглядел сейчас, как человек, шагнувший на какую-то опасную, безвозвратную грань; стремясь увести его чуть дальше от этой грани, Алеш подошел к нему, опустил руку ему на плечо. — Все в порядке, Михал. Иди. Я сам тут справлюсь. — Сам? — Ну да, — Алеш усмехнулся, будто перспектива остаться тут одному совсем его не пугала. — Что здесь сложного, а? Требник есть, остальное… да как-нибудь. Ты не обязан здесь оставаться из-за меня. Я как-нибудь выживу. Я же еврей. Он не был уверен, что аргумент его достаточно весом, особенно в текущий временной момент, а других ему в голову не приходило — но и у Михала, к счастью, возражений тоже не нашлось. С непонятным, отсутствующим лицом он сжал на секунду Алешеву руку — а потом, решительно нахмурившись, размашисто, будто наотмашь благословил его. — Спасибо. — Да благодарить пока рановато, — Алеш даже смутился, что обычно происходило с ним нечасто — но в этот день, когда все с ног на голову перевернулось, наверное, было можно. — Ты только весточку пришли какую-нибудь. Хочу хоть знать, что ты жив. Михал улыбнулся — как ни было это странно сейчас, в чудом устоявшей церкви, посреди города, полного свежих руин и свежих же трупов. — Обязательно. Он даже вещей с собой почти не стал брать — только документы и деньги забрал из ящика стола и был таков. Алеш проводил его до самого порога, как преданная жена, долго смотрел ему вслед, пока тот окончательно не скрылся из виду, а потом, убедившись, что тот ушел совершенно точно, привалился к двери спиной, посмотрел на убранство зала, единственным хозяином которого теперь остался, на изукрашенный золотом алтарь, на венчающий его крест и на фигуры святых у его подножия. Похоже, теперь Алешу предстояло молиться всерьез. *** Тидельманн выслушал все, что сказали ему по телефону, говоря лишь «Да… да, понятно», затем положил трубку и посмотрел на стоящих у его стола подчиненных — всю полудюжину офицерского состава вызвали сегодня для «дачи указаний», но неожиданный звонок из столицы застал их врасплох, нарушив первоначальные намерения коменданта. — Прагу подвергли бомбардировке, — сказал он, кажется, все еще не решив про себя, как относиться к этому факту. — Ударили по центру города. Но управление не пострадало. Фон Кумпен невредим. Все молчали, только Скворец решился на осторожный вопрос: — Вас вызывают туда, оберштурмбаннфюрер? — Нет, — сухо ответил Тидельманн, — наоборот, это фон Кумпен хочет к нам наведаться. И не один, а с женой! Хочет, чтобы наш оркестр развлек ее небольшим концертом. Теперь, естественно, раньше следующей недели он до нас не доберется. Надо будет стоящим образом подготовиться. Все, несомненно, поняли, о чем идет речь — а особенно Скворец, не преминувший под взглядом Тидельманна вытянуться по стойке «смирно». — И все же, — подал голос Себастиан, отвлекая на себя внимание коменданта, — зачем было бомбить центр Праги? Там нет ни одного военного объекта, ничего, что могло бы представлять для них инте… — Скажи, что ты просто выводишь меня из себя, а не действительно настолько наивен! — рявкнул на него Тидельманн, и Себастиан так и замер с открытым ртом. — Ты думаешь, мы воюем с благородными рыцарями в белых плащах? Они пойдут на все, чтобы сломить наш дух, заставить нас дрогнуть! Но им это не удастся! Я уверен, даже жители Дрездена охвачены теперь одной лишь праведной местью! — Оберштурмбаннфюрер, — вылетело у Скворца, — что произошло в Дрездене? Недолго стояла тишина, гнетущая и отчего-то неловкая. Кто-то из присутствующих потупился; Себастиан демонстративно отвел глаза. — Дрездена больше нет, — ответил Тидельманн без всякой эмоции, просто сообщая свершившийся факт, и более ничего. — В течение последних трех дней союзники сравнивали его с землей. От города ничего не осталось. Там теперь пепелище. Скворец в одну секунду стал так бледен, будто крови во всем его теле не осталось вовсе; Себастиан наблюдал исподтишка за тем, как искажается, мертвеет его лицо. — Теперь вы все понимаете, с кем мы имеем дело, — подчеркнул Тидельманн, глядя уже не на него, а прямо перед собой, — если, конечно, у кого-то из вас еще оставались сомнения на этот счет. Можете идти. Я поговорю с каждым из вас позже. Скворец выбрел из кабинета коменданта последним, будто с трудом переставляя ноги; догнать его сейчас, наверное, смог бы самый ослабевший заключенный, поэтому Себастиану, успевшему выкурить сигарету и перекинуться несколькими словами с остальными офицерами, это тем паче не составило большого труда. — С тобой все в порядке, дружище? — спросил он, хлопнув Скворца по плечу; тот вздрогнул, ибо не ожидал такой компании, но ничего не ответил. — Неужели это из-за Дрездена? Ты же сам говорил, что терпеть этот городишко не можешь. — Да, конечно, — Скворец посмотрел на него, и глаза его были похожи на два опустевших сосуда, опрокинутые, перевернутые чьей-то неаккуратной рукой. — Но всегда можно предположить… вдруг они сделают это и с Берлином? С Мюнхеном? Со всей Германией? Просто не оставят от нас камня на камне, будто нас никогда и не было? Себастиан не был склонен разделять его опасения: — Не думаю, что у них хватит бомб, а главное — запала, дружище. Несчастный Дрезден они урабатывали три дня. Сколько же надо будет на всю страну? Выброси это из головы, у нас тут кое-что посерьезнее. Фон Кумпен решил к нам наведаться, добра точно не жди… За своей болтовней он не заметил сразу, что Скворец быстрым брезгливым движением стряхнул со своего плеча его руку. — Завтра обсудим, — проговорил он, отступая от Себастиана, как от заразного. — Сейчас я… вспомнил, у меня дела… Он ушел так торопливо, что это напоминало не отступление даже, а бегство, оставив Себастиана недоуменно смотреть ему вслед. Тем же вечером, впрочем, столь необходимое Скворцу одиночество вновь оказалось нарушено — когда он, почти опустошив очередную бутылку наливки, сидел, согбенный, сам на себя не похожий, в собственной гостиной, и издавал странные гортанные звуки, нечто среднее между всхлипом и криком, которые сам же и запрещал себе издавать. В качестве кляпа Скворец использовал собственную ладонь — вцеплялся в нее зубами, все равно что собака в брошенную кость, и с каждым новым звуком, прорывающимся сквозь выстраиваемые им внутренние заслоны, все сильнее вгрызался в кожу, пока не выступили на ней крошечные кровавые капли. Что он не один, он понял не сразу. Просто, пережив очередной приступ поглотившего его горя, поднял глаза, чтобы найти взглядом стоящую перед ним бутылку, и боковым зрением увидел знакомую ему фигуру. Скрипачка стояла в дверях, прижимая к груди стопку свежевыстиранного белья, и неизвестно сколько уже смотрела на него широко распахнутыми глазами. — Ты, — выплюнул он, отнимая руку от лица; немного крови осталось у него на подбородке, что придавало ему вид почти демонический. — Убирайся. Она не шелохнулась. Очевидно, шок от увиденного оказался даже сильнее страха за свою жизнь. — Что, нравится зрелище? Может, еще и покажешь пальцем?! — взревел он, впадая в ярость, изрядно подстегнутую хмелем, безуспешно попытался нашарить на поясе оставленную им в спальне пистолетную кобуру, а затем, поняв тщетность своих усилий — схватил бутылку и бросил ее, как гранату, но не в девушку вовсе, а в противоположную от себя стену. — Убирайся! Убирайся, пока я тебя не прикончил! Неизвестно, что подстегнуло скрипачку — его угроза, его бешено перекошенное лицо или вид разбитой о стену бутылки, — но она исчезла тут же, а Скворец, согнувшись пополам, уткнувшись носом в собственные колени, затрясся мелко и лихорадочно, но по-прежнему почти беззвучно.