И последние станут первыми

Стефан так и не смог больше заснуть в то утро: собственная кровать начала казаться ему чудовищно неудобной, подушка — похожей на камень, одеяло — тяжелым и давящим, невыносимо жарким, не пропускающим воздух, а вдобавок ко всему самый незначительный звук, доносящийся из-за закрытого окна, бил Стефану по ушам не хуже воя сирены или удара грома. Так он провел несколько часов, балансируя между сном и явью, перебирая в голове картины, которое подбрасывало ему затуманенное дремой сознание: был здесь и ухмыляющийся группенфюрер, и смеющийся, выпускающий изо рта дымные кольца Джерри, и тепло улыбающаяся Каро, и сурово хмурящийся отец — образы из прошлого перемешивались, наслаивались друг на друга, сливались в одно сюрреалистичное, многоликое существо, которое явилось перед Стефаном, словно сойдя с картины Брака или Пикассо. Он не мог ни отогнать от себя это существо, ни перестать его видеть — куда бы ни повернулся он, к чему бы ни обратился, перед глазами его восставало пульсирующее, многообразное лицо, сочетающее в себе вещи на первый взгляд несочетаемые: будучи искаженным от гнева и презрения, лицо шептало Стефану, что любит его больше жизни, а затем, улыбаясь томно и призывно, упрекало его в ребячестве и безответственности. Совладать с ним он не мог, ничего не мог объяснить, не мог себя оправдать: все его слова съеживались, умирали, еще не будучи произнесенными, превращались в бестолковый набор звуков, лишались всякого смысла — и тогда Стефан, поняв, что не будет услышан, несмотря на все свои отчаянные старания, нечеловеческим усилием отринул от себя наваждение, сел на постели, протирая глаза. Было около семи часов утра. Дениса он встретил в коридоре: тот выходил из ванной, уже одетый, явно собирающийся уходить. Завидев Стефана, он послал ему улыбку безмятежную и благодарную; сам Стефан ощутил себя при этом так, будто в живот ему воткнули и проворачивают с садистским наслаждением тупое, холодное и толстое шило. — Я хотел сказать вам спасибо, — произнес Денис, приближаясь к нему; Стефан изо всех сил искал в его лице что-то, чего не замечал раньше, что могло бы навести на мысли о двойном дне, о подковерной игре — но безуспешно. — Мне намного лучше. В левом ухе все еще чуть звенит, но это ничего. — Это ничего, — машинально повторил за ним Стефан. — Что ж, я рад. Вы уходите? — Надо же отнести господину Дихтвальду документы, — напомнил ему Денис и добавил тоном, который ему самому, должно быть, казался уверенным и непререкаемым. — Я достаточно тут разлеживался. Со мной уже все в порядке. Честное слово! Он думал, наверное, что Стефан вновь начнет его удерживать, убеждать остаться в квартире, и явно настроился доказывать собственную правоту: немного подобрался, сжал губы, глаза его сверкнули, будто он готовился вступить в драку, и не будь Стефан настолько утомлен и расстроен, он непременно восхитился бы его беспримесной непосредственностью. — Я вам верю, — произнес он, все еще пытаясь справиться с усиливающейся душевной болью. — Вы не уделите мне несколько минут перед уходом? Давайте выпьем кофе… — Я бы с удовольствием, но мне стоит поторопи… — Денис, — настойчиво сказал Стефан, беря его под локоть и почти уволакивая за собой в сторону кухни, — не откажите моей маленькой просьбе. Денис уставился на него растерянно, но протестовать более не стал. — Ладно, давайте… Стефан даже приготовил для них кофе сам: немного зазевался, тот получился подгоревшим, но Денис, отхлебывая из чашки, деликатно этого не заметил. От предложенного тоста с маслом он отказался, заявив, что успел позавтракать; Стефан не испытывал ничего похожего на аппетит, поэтому убрал хлеб обратно в ящик и опустился за стол. Денис сел напротив. — Вам хорошо спалось? — спросил Стефан, накладывая в кофе сахар. Денис ответил не сразу. Должно быть, он начал подозревать, что что-то не так, но пока не мог облечь свои предчувствия в словесную форму — или ждал, пока Стефан сделает выпад первым. — Да. Спасибо вам. — Не стоит благодарности, — Стефан улыбнулся ему так же, как мог бы улыбнуться группенфюреру. — Значит, ничто не потревожило вас этим утром? — Нет, — ответил Денис, и Стефан заметил, как сильнее сжались его пальцы, держащие чашку. — Почему вы спрашиваете? Что-то произошло? И все-таки он не смог до конца изобразить простодушную доверчивость: к лицу его прилила кровь, взгляд скользнул куда-то в сторону, избегая встречи со взглядом собеседника — несомненно, Денис знал ответ на свой вопрос ничуть не хуже, чем знал его и Стефан. — Да, представьте себе, какое примечательное происшествие, — проговорил Стефан, размешивая сахар («стук-стук-стук» отдавался в его висках каждый удар ложки о тонкий венский фарфор). — Ранним утром ко мне заглянула девица по имени Юльхен… вы знаете ее, должно быть? Она вот уже несколько месяцев трудится экономкой у нашего друга Дихтвальда… так вот, она пришла в сопровождении молодых людей, которые, угрожая мне револьвером, извлекли из знакомого вам тайника в моей кладовой некий ящик, которого, уверяю вас, еще недавно там и в помине не было. Скажу вам, они были достаточно вежливы для вооруженных людей, вторгнувшихся в чужой дом. Даже извинились за беспокойство… и выразили свое сожаление, что вы долго, цитирую, «не выходили на связь». Должно быть, этот факт и вынудил их поставить меня в известность о происходящем в моей квартире. Он усмехнулся, будто рассказал остроумный анекдот и ждал, придется ли оный по вкусу его собеседнику, и за усмешкой этой скрыл и горечь от того, как легко — снова, — позволил себя обмануть, и безумное, сковывающее напряжение от невозможности предугадать исход разговора, будто не Денис сидел перед ним, а незнакомец, от которого можно было ждать чего угодно — от попытки отрицать очевидное до выстрела в упор. — Игра окончена, — вздохнул Стефан, понимая, что молчание затягивается: Денис все больше краснел, лицо его неуловимо ожесточилось, и в чем-то он перестал быть на себя похожим. — Вашим друзьям из сопротивления нельзя отказать в изобретательности. Что было в ящике? Ответа все не было, и Стефан напомнил — с деланой мягкостью, хотя больше всего ему хотелось сорваться на крик, ударить по столу кулаком, а то и швырнуть чем-нибудь в стену или окно. — Денис. Я имею право узнать, пусть и постфактум, что именно хранили в моем доме. Вы не окажете мне любезность? Ему не впервые было заковывать любую разбушевавшуюся в его душе бурю в броню безукоризненной вежливости, которая едва ли могла кого-то напугать всерьез, но Денис неожиданно вздрогнул, будто Стефан направил на него оружие. — Этот ящик — посылка, — проговорил он сдавленно, не отрывая взгляда от столешницы. — От союзников. Там было семь винтовок, три пистолета, несколько гранат… и, кажется, один ручной пулемет. Снова стало тихо. Стефану потребовалось несколько секунд, чтобы осмыслить услышанное. — Интересно, — сказал он наконец, размышляя, будет ли выглядеть сумасшедшим, если засмеется в голос от нелепости происходящего. — Должно быть, вас ввела в заблуждение табличка над моей дверью «Оружейный склад». Вы видели ее, Денис? Денис вскинул на него глаза — беспомощные, блестящие, как у дикого зверя, попавшего в лучи фар. Если он играл, то определенно был в этом гением; впрочем, Стефан решил не усложнять все до такой степени, пусть с его стороны это было непозволительным, опасным малодушием. Может, мальчишка просто оступился, запутался, сделал неправильный выбор… Стефан хотел верить в это так истово, будто от этого зависела его жизнь. — Конечно, не видели, — подсказал он по-прежнему спокойно. — Потому что ее там нет, друг мой. И никогда, скажу вам точно, и не было. Денис вновь, не отвечая, опустил взгляд. Единственной возможной подсказкой, что творилось в тот момент у него на душе, были только проступившие на скулах, дернувшиеся вниз-вверх желваки. — Для кого предназначалось оружие? — спросил Стефан резко, заканчивая с любыми экивоками. — Что вы затеваете? Он не думал всерьез, что его интерес будет удовлетворен — зная его собеседника, можно было представить, как он упрется, продолжит играть в молчанку, скажет в конце концов, что это не дело Стефана, и больше от него ничего нельзя будет добиться, — но Денис удивил его в очередной раз. — Они собираются убить фон Кумпена, — отозвался он неожиданно четко, не запинаясь, не путаясь в словах, преисполняясь какой-то одухотворенной решимостью. — Если они забрали посылку, значит, все решится сегодня. Я думаю, ночью. Стефан ушам своим не поверил. Его представления о том, что у происходящего должен быть какой-то предел абсурдности, оказались непоправимо наивными — судя по всему, предела то ли не было, то ли, в крайнем случае, не предвиделось в ближайшем будущем. — Убить группенфюрера? — переспросил он, едва не опрокидывая на себя остатки кофе. — Они сошли с ума! — Почему? — вдруг спросил Денис, и Стефан услышал у него в голосе те же звенящие нотки, что и у себя самого. — Скажете, он этого не заслужил? — Я не судья, чтобы определять меру наказания для каждого преступника, а фон Кумпен, несомненно, к ним принадлежит, — отрубил Стефан, понимая, что ступает на скользкую почву — и получает от этого какое-то противоестественное удовольствие; слишком давно он не говорил прямо, что думает, и хоть сейчас для этого было не лучшее время, теперь его было не остановить. — Но я знаю точно, кто не заслужил смерти — люди, которых безжалостно истребят в качестве акта мести. Вы помните убийство Гейдриха? Помните, что было потом? — Я помню! — огрызнулся Денис, все больше преисполняясь яростью — не видевший его таким прежде, Стефан мимолетно поймал себя на том, что готов им почти что залюбоваться. — Вы будете мне об этом рассказывать? Я видел все куда лучше, чем вы — отсюда, из своего консульства, со своих приемов, где вы распивали шампанское с теми, кто устраивал в Праге бойню! Я видел все, видел своими глазами, и после этого понял, что не могу стоять в стороне! Что не могу позволить им убивать и чувствовать себя безнаказанными! — Тогда вы не научились ничему! Стефан не осознал, что именно окончательно вывело его из равновесия, что именно оказалось той последней соломинкой, что переломила его терпению хребет. Он не заметил сразу, что повысил голос — но Дениса это не обескуражило, а только приумножило кипящую в нем злость. — Вы ничему не научились! — припечатал Стефан, прежде чем Денис успел сказать еще какую-нибудь глупость. — Вы и ваши друзья — вы просто дети, которые считают, что они неуязвимы и хотят почувствовать себя героями! Предположим, вы убьете одного… и сколько умрут за него? Вы готовы будете взглянуть в глаза их родным и заявить, что поступали правильно? Денис не дрогнул. Взгляд его, обращенный Стефану в лицо, стал отчужденным — и в чем-то даже презрительным. — Вы просто ищете себе оправдание, — проговорил он, поднимаясь из-за стола. — Вы думаете, что можно бороться с проявлениями зла, не обращая внимания на его корень. Что этого достаточно — кого-то спасти, не думая о тех, кого отправили на смерть. — О них я как раз и думаю, — возразил Стефан. — С тех самых дней, когда приехал сюда и понял, что происходит. Все мои помыслы были направлены только на это — не дать как можно большему числу людей умереть. Он не ждал, что Денис его поймет — слишком велика был пропасть, что разверзлась между ними за эти минуты; а, может, она была всегда, просто Стефан, ведомый своим прекраснодушием, предпочитал до того не замечать ее, и теперь расплачивался за это. — Просто глядя на все это сложа руки? — ответил Денис почти с вызовом. — Не делая ничего, чтобы по-настоящему прекратить это? — Я здраво оцениваю свои возможности, и желаю того же и вам. Браться за оружие бессмысленно. Скоро здесь будут войска союзников. Они все прекратят… — Войска тех, кто все-таки взялся за оружие! Кто не сдался из страха, что кого-то убьют! Кто решился защитить то, что ему дорого… а не целовать руки, которые в крови по плечи! Не ждать, пока всю работу сделает кто-то другой, не притворяться, не прятаться… как трус! Внезапное обвинение разрубило воздух между ними. Денис, скорее всего не ожидавший от себя такой дерзости, застыл, делая один шумный вдох за другим; Стефан, преодолевая растекшееся по телу онемение, медленно поднялся на ноги. Гнева он больше не чувствовал — любые эмоции как будто канули в вязкую трясину, у которой не было дна. — Выбирайте выражения, — сказал Стефан негромко, не желая угрожать, но чувствуя, что его голос все равно звучит как угроза; Денис, заметно робея, отступил назад, будто ждал, что Стефан бросится на него с кулаками, — особенно когда говорите о том, чего не знаете. — Мне кажется, я знаю достаточно, — вдруг откликнулся Денис, уже без прежней запальчивости, но твердо и в чем-то печально, как человек, вынужденный, пусть и с сожалением, отринуть соблазнительную, но исчерпавшую себя иллюзию. — Больше, чем стоило бы. Явно больше, чем вам бы хотелось. Он ушел тогда, едва попрощавшись; Стефан остался стоять у окна в кухне и слышал, как Денис забирает из кабинета папку с документами для Дихтвальда, надевает пальто, закрывает за собой дверь. Спустя несколько минут Стефан увидел его фигуру выходящей из подъезда, пересекающей улицу, запрыгивающей в ползущий по рельсам трамвай; в глубине души он надеялся, как ребенок, что в какой-то момент Денис решит обернуться, но тот так этого и не сделал. Мог ли представить Стефан тогда, что ждет их обоих вот уже совсем скоро? *** В этот раз Юльхен пропустила Дениса в кабинет к Дихтвальду: тот не показывал признаков недомогания и искренне обрадовался появлению своего юного знакомого. — Выпьете чаю, Денис? — радушно предложил он, но Денис, передавая ему бумаги, только покачал головой. От хозяина, конечно, не могла укрыться ни бледность его лица, ни нездоровый блеск его глаз; одного взгляда на вошедшего было достаточно, чтобы понять, что он стал жертвой какого-то неприятного происшествия, и Дихтвальд спросил у него как бы невзначай: — С вами все в порядке? — Более чем, — глухо ответил Денис, и Дихтвальд, поняв, что его собеседник не расположен к открытому разговору, воздержался от дальнейших расспросов. Открыв переданную ему папку, он принялся пересчитывать бумаги; тогда же в кабинет вошла и Юльхен, неслышно оказавшись у Дениса за спиной — тот, погрузившись с головой в собственные переживания, не заметил ее появления и чуть не упал с кресла, когда она спросила: — Все на месте? — Да, — ответил Дихтвальд озадаченно. — Вернее, тут на одну больше, чем нужно. Как будто что-то лиш… а! С третьей попытки он нашел среди бумаг ту, наличие которой внесло сумятицу в его расчеты — и беглого ознакомления с ее содержанием Дихтвальду хватило, чтобы его густые, тронутые первой сединой брови поползли вверх. Коротко прочистив горло, он протянул бумагу Денису. Лицо его при этом выражало крайнюю степень изумления. — Похоже, это ваше. Ничего не понимая, Денис уставился на протянутый ему документ. Сначала он увидел слова «Разрешение на въезд», затем — свое лицо на фотографии, угол которой был украшен консульской печатью. Это был документ, выданный на его имя — документ, о котором он не знал и никогда не просил, но который, тем не менее, откуда-то взялся и теперь жег Денису пальцы, как безмолвное, но верное свидетельство его трусости, его позора. — Я не знал, что вы хотите уехать, — сказал Дихтвальд, и Денису в сердце будто вонзили раскаленную иглу. — Я не хочу! — воскликнул он, комкая разрешение в руке — первым его порывом было изорвать документ в мелкие клочки, и он вознамерился сделать это тут же, но остановился, хоть сам от себя этого не ждал — злость и обида на Стефана уже перекипела в нем, осела в душе чем-то мешающим и прогорклым, и Денис почувствовал себя не в силах так просто избавиться от бумаги, на которой знакомая рука выписывала его имя. — То есть… это просто какая-то ошибка. Мне не нужно было это разрешение. Я никуда не уезжаю. — Может, передумаешь? — спросила Юльхен, забирая у Дихтвальда остальные бумаги. — За такую штуку многие горло готовы перегрызть. Сколь бы ни был Денис уязвлен и раздосадован, какие-то остатки здравомыслия еще бродили в нем — пожалуй, только благодаря им он не стал затевать новую ссору, еще и в присутствии господина Дихтвальда. — Нет, — буркнул он, давая понять, что разговор на этом окончен. Юльхен, хмыкнув, вышла из кабинета, и Денис, не желая больше выносить испытующий взгляд хозяина дома, направился за ней. Бумагу он наспех сунул в карман брюк, еще не решив четко, что собирается с ней делать. Конечно, стоило отнести ее Стефану, спросить, какого черта… но пока Денис запрещал себе даже мысленно возвращаться в дом, так быстро и незаметно ставший ему родным (как бывает обычно, Денис осознал это в полной мере, лишь столкнувшись с необходимостью тот дом покинуть) — стоило ему подумать об этом, подумать о Стефане, и в груди у него вспыхивал и разрастался, как смертельная опухоль, резкий болезненный спазм. — Что у тебя случилось? Он стоял у дверей, почти одетый, когда его настигла Юльхен и ее нежданная чуткость. Впрочем, она могла просто хотеть над ним посмеяться — если бы Денис был на ее месте, то именно это он и сделал бы, ведь ничего большего такой жалкий дурак, как он, не заслуживал. — Пустяки, — бросил он небрежно, обматывая вокруг шеи шарф. — Посылка в порядке? — Да, — ответила Юльхен, как ему показалось, с предвкушением. — Все назначено на сегодня. Денис посмотрел в ее лицо, в глаза, где лишь теперь поселился оттенок жизни, а не мутной пародии на нее — и в голове у него будто что-то замкнуло. Кто угодно сказал бы ему, что пришедшая ему в голову идея достойна разве что самоубийцы, но Денису она представлялась чем-то вроде озарения, напросившегося само собой после того, что случилось с ним утром. А, может, и всего, что случилось с ним с того дня, как он, выходя из дворца Петшеков, услышал отголосок детского плача из заколоченного кузова грузовика. — Ты не хочешь поговорить? — спросил он, понижая голос до шепота. — Только не здесь. Где-нибудь в другом месте. Не хочу, чтобы еще кто-то знал. «Кто-то» в его понимании — это были Стефан и господин Дихтвальд, и если первого здесь быть не могло, то от второго можно было ожидать чего угодно, а вступать в противостояние еще и с ним Денис бы, если честно, не решился. Юльхен, должно быть, понимала это не хуже него — во всяком случае, она не стала ни отпускать замечания, ни задавать лишние вопросы: просто кивнула и потянула с вешалки пальто. *** Оркестр сработал как надо: стоило подошве начищенного сапога группенфюрера коснуться земли, как по воздуху разнеслись оглушительные раскаты приветственного марша. Фон Кумпен даже замер, пораженный слаженностью игры, жестом остановил устремившегося к нему коменданта, дабы ничто не могло помешать исполнителям, а затем, войдя во вкус, несколько раз взмахнул руками на манер дирижера; его жена, вышедшая из машины следом за ним, последовала его примеру. — Прекрасно! — обратился он к Тидельманну, когда музыка закончилась, и несколько раз хлопнул в ладоши, прежде чем, обменявшись приветствиями, заключить коменданта в объятия. — Вы действительно славно постарались над ними! Я же не зря говорил — для вас не бывает невыполнимых задач. Детлеф, стоявший чуть поодаль, нашел глазами скрипачку. Он не видел ее с прошлого вечера и, если честно, испытывал мало сожалений по этому поводу, но сейчас не мог перестать смотреть на нее, пытаться угадать, что она чувствует и чувствует ли вообще — она выглядела взявшей себя в руки, полностью сосредоточенной на игре, и Детлеф мог только надеяться про себя, что все пройдет как задумано, и не подчиняться дурному предчувствию, которое с самого утра выворачивало ему кишки. — Прошу за мной, господа, — Тидельманн махнул рукой, и гости — фон Кумпен с женой и двумя адъютантами, — последовали за ним по узкой аллее, по которой обычно препровождали в лагерь новоприбывших. Сейчас здесь, конечно, не было ни души, кроме охраны, да и до лагеря они не добрались — нельзя было допустить, чтобы в поле зрения жены группенфюрера, особы весьма тонкой душевной организации, попали бараки или, что еще хуже, кто-то из заключенных. Всем были даны достаточные указания на этот счет: истинная ценительница прекрасного, эта женщина не должна была увидеть ничего, что могло бы произвести на нее неприятное впечатление, ведь ее хорошее настроение было залогом хорошего настроения группенфюрера — и, закономерно, хорошего настроения остальных присутствующих. Не теряя времени, гостей сразу же пригласили к столу: роль прислуги исполняли кое-кто из капо, чей внешний вид не вызвал бы нареканий со стороны госпожи фон Кумпен. По торжественному случаю их приодели, как, впрочем, и оркестрантов — для скрипачки, например, раздобыли где-то платье, черное с золотой вставкой, и даже настоящие украшения — в своем новом облике она выглядела настоящей куколкой, и Детлеф предполагал, что он не единственный, кто не может оторвать от нее глаз. — Скажите, Эрих, — обратился к коменданту фон Кумпен, когда с обедом было покончено; отдавший должное еде и выпивке, он сидел, расстегнув несколько верхних пуговиц на мундире, и обмахивал салфеткой покрывшееся испариной лицо, — пока не начался ваш чудесный концерт, можно вас… на пару слов? Тидельманн обернулся к нему, как будто ничуть не удивленный внезапной просьбой. — Конечно, группенфюрер. У меня в кабинете? — Да, так будет лучше всего. Извинившись перед присутствующими, они вышли; Себастиан, сидевший по соседству от Детлефа, испустил тихий облегченный вздох. — Тьфу ты, с ними все равно что на иголках. Повар расстарался сегодня, конечно, а я ем — и все на вкус как бумага. Пойду, пожалуй, проветрюсь… — Ага, — ответил Детлеф машинально; мысли его были сейчас не здесь, а в одной из задних комнат, где, как он знал, оркестранты коротали последние минуты перед выступлением. За хорошее исполнение комендант от своих щедрот пообещал им удвоенный паек — о том, что будет с теми, кто вызовет неудовольствие слушателей, никто не говорил, ведь это было понятно и так. Не желая подпускать к себе размышления и помыслы, которые было не назвать иначе как нежелательными, Детлеф вознамерился было привычно возвести между ними и собой преграду из порожденного опьянением фаталистического безразличия, но поймал себя на том, что лучшее вино из комендантских запасов не идет ему в горло: каждый глоток давался ему с трудом, и в конце концов он едва не подавился, не выкашлял содержимое бокала прямо себе на колени. «Черт, — подумалось ему, — надо тоже пойти проветриться». Идея выглядела здравой: глоток свежего воздуха должен был прояснить его сознание, которое в последнее время все реже и реже подчинялось ему. Вдобавок ко всему, можно было отвлечься на разговор с Себастианом, выкурить с ним по сигарете — Детлеф успел даже мысленно отрепетировать, как заведет речь о погоде или еще о каком-нибудь малозначительном пустяке, но его планам не суждено было сбыться, потому что Себастиана на улице не было. *** — И все же ваши таланты непревзойденны, — проговорил фон Кумпен, присаживаясь в предложенное хозяином кресло. — Вы прекрасно здесь все обустроили. Жаль, что вас так недооценивают. Вы бы наилучшим образом справились с обязанностями коменданта куда более значительного места — Терезина, например. А, может быть, и Дахау. — Рад слышать это от вас, — отозвался Тидельманн со свойственной ему скромностью. — Но я о подобном не думал. Все, что я делаю — честно выполняю обязанности, возложенные на меня Рейхом. — В вашей преданности делу я никогда не сомневался. Вы могли бы стать образцом для многих, Эрих. Вы несете службу, не покладая рук, не просите за это наград… — Лучшая награда для меня — знать, что я могу быть полезен, — ответил Тидельманн. — И что смог приблизить хотя бы на миг нашу общую окончательную победу. Фон Кумпен широко улыбнулся. Явно получая от беседы азартное удовольствие, как бывалый охотничий пес, загоняющий добычу в тупик, он не был расположен слишком быстро приступать к делу. — Я уверяю, вы смогли! Ваша последняя операция в Праге блестяща. Как только вы умудряетесь доставать этих крыс изо всех щелей? — В этом нет ничего сложного, — Тидельманн пожал плечами и извлек из кармана портсигар, — достаточно просто представлять себе человеческую природу. Рискну сказать, что неплохо с ней знаком… а у недолюдей она вовсе примитивна и проста. Все, что движет ими — желание нажиться, присвоить, устроиться в теплое место, спасти собственную шкуру. Зная их намерения, можно точно предсказать их действия. — Не устану повторять, что восхищаюсь вами. Ваша выдержка сделала бы честь врачу, работающему в чумном бараке. Вы столь самоотверженно встречаетесь лицом к лицу с вещами, к которым многие не испытывают ничего, кроме отвращения… и ваше самопожертвование позволяет вам оставаться незапятнанным, я уверен, это так и происходит. Тидельманн чуть шевельнул уголками губ, изображая свою обычную безжизненную улыбку. — А вы романтик, группенфюрер. — Может быть, и да, — легкомысленно согласился фон Кумпен, — все мы в каком-то смысле ими являемся, разве нет?.. Что бы ни говорили о нас — все мы трудимся за идею, ради нашего Рейха, ради фюрера, а вовсе не ради каких-то… материальных благ. Вы согласны? — Конечно, группенфюрер, — охотно согласился комендант, по-прежнему не показывая никакой настороженности. Фон Кумпен был готов торжествовать: — Тогда наш разговор пройдет быстрее, чем я предполагал, и несомненно пойдет нам обоим на пользу. Я недавно просматривал дела тех, кого вы допрашивали после вашей последней операции, и наткнулся там на одного человека по фамилии Авербах… Тидельманн, поднесший ко рту кончик сигареты, не сразу сделал затяжку. Его лишенное эмоций лицо осталось, на первый взгляд, неподвижным; в выражении крайней задумчивости он причмокнул губами, прежде чем нерешительно протянуть: — Авербах, Авербах… ах да! Теперь вспомнил. Проходимец. Я пристрелил его, как собаку. — Мне рассказали об этом, — доверительно сообщил ему фон Кумпен, — правда, никто так и не смог понять, каким образом ему удалось покинуть камеру. Улыбка Тидельманна стала похожей на страдальческий, полусумасшедший оскал — он был готов рассмеяться, но со стороны это выглядело так, будто его настигла острейшая желудочная колика. — Я не додумался спросить у него, группенфюрер. Увидел, что он бежит, и выстрелил в него. На вашем месте я перетряхнул бы всю охрану. Среди них наверняка есть предатель, позволивший ему бежать. — С вашего позволения, я изложу другую точку зрения на случившееся, — игра в прятки наконец-то утомила группенфюрера, которого понемногу начал оставлять хмель, и он заговорил без былой приветливости, жестко и чеканно, внимательно следя за каждым движением своего собеседника. — Позволили ему бежать вы. Вернее, он думал, что вы ему позволяете, ведь он исполнил свою часть сделки — рассказал вам, где припрятано золото, которое он обещал вам за освобождение. Вы забрали чемодан со слитками… и избавились от лишнего свидетеля, который оказался для вас бесполезен и в чем-то опасен. Тидельманн замер. Огонек, тлевший на его сигарете, подобрался к его пальцам вплотную, но комендант был далек от того, чтобы заметить это. — Я отношусь к вам со всей возможной симпатией, Эрих, — добавил фон Кумпен, перегибаясь через стол, чтобы забрать у Тидельманна готовый обжечь его окурок и отправить его в пепельницу. — Именно поэтому я прибыл сюда с дружеским визитом, а не с обыском и ордером на ваш арест. Мне ничего не стоит приказать охране перевернуть дом вверх дном, но я не хочу выставлять вас в неприглядном свете перед подчиненными… потому что неплохо вас знаю и понимаю, что мы можем договориться. Несколько секунд они молчали, будто примериваясь друг к другу; Тидельманн секундно рванулся вперед, будто желая вцепиться группенфюреру в горло, но осадил себя тут же, признавая неравенство сил — и собственное поражение. — Чего вы хотите? — выплюнул он, морщась; кожа на его точеных скулах, натянутая, как барабан, казалось, вот-вот разорвется, обнажая мясо и жилы. Фон Кумпен развел руками, будто был вынужден объяснять элементарные вещи: — Всего лишь того, чтобы вы не забывали старых друзей, которые сделали для вас так много. Больше ничего объяснять ему не требовалось — а Тидельманну оставалось лишь пытаться сохранить остатки достоинства. Хмыкнув, он поднялся из-за стола, отодвинул в сторону репродукцию «Клятвы Горациев», висящую за его спиной — оказалось, что вовсе не стену она скрывает, а запертую дверь сейфа, за которой, помимо всего прочего, обнаружился и злосчастный чемодан — небольшой, порядком истрепанный, кое-где покрытый застарелой пылью, закрытый на видавший виды замок, с которым Тидельманн справился без всякого труда. — Вот. Фон Кумпен приблизился к чемодану, посмотрел в его раскрытое нутро и не смог сдержать благоговейного вздоха. Двенадцать золотых слитков, украшенных клеймом Пражского банка, ничуть не утративших своего блеска от того неказистого убежища, в котором им пришлось находиться, лежали внутри; группенфюрер взял один из них в руки, щелкнул по нему ногтем, точно желая удостовериться, что тот не рассыпется, как мираж. — Потрясающе, — произнес он, завороженный. — Что ж, Эрих, вы действительно отлично сработали. Тидельманн не изображал более, что похвала имеет для него какое-то значение, только смотрел исподлобья, как фон Кумпен извлекает из чемодана слитки один за одним: сначала он остановился на трех, но затем, что-то про себя подсчитав, решил не стеснять свою душевную широту и добавил к ним четвертый. — Рейх не забудет то, что вы сделали для него, Эрих, — пообещал он, закрывая чемодан и берясь за ручку без малейшего колебания, уверенным жестом собственника, получившего на руки принадлежащее ему добро. — Я непременно замолвлю за вас словечко в ближайшем будущем. Мне кажется, вас давно пора произвести в штандартенфюреры. Вы в полной мере это заслужили. Тидельманн ответил не сразу; группенфюрер вопросительно вздернул брови, очевидно задетый подобным пренебрежением к собственной благосклонности, и тогда комендант смог выдавить из себя: — Я буду бесконечно вам благодарен. — Разумеется, — веселея на глазах, фон Кумпен подхватил со стола чемодан и повернулся к выходу. — Что ж, приберитесь тут пока… не стоит оставлять золото на виду у кого попало! Вы же не хотите, чтобы вас ограбили, верно? А затем спускайтесь к нам, я не могу дождаться, когда услышу ваших потрясающих оркестрантов… *** Дневник Себастиана, 3 марта 1945 …ничего хуже, наверное, я в жизни не слышал. И куда только делось то очарование, которое я когда-то испытал от ее игры? Ор мартовских котов прозвучал бы более мелодично, чем то, что девчонка сделала с этой несчастной «Египетской ночью». Конечно, оберштурмбаннфюрер не мог оставить это вопиющее издевательство безнаказанным. Костерил он ее так, что вздумай я записать здесь хоть часть его монолога — бумага точно воспламенится; затем он отвесил ей пару оплеух и поволок на улицу, на ходу срывая с нее одежду. В последнем ему помогли и подоспевшие часовые — в конце концов она осталась совершенно обнаженной, с одной только скрипкой в руках, под порывами холодного ветра (а хоть весна уже в разгаре, но ночи здесь бывают холодными, и иногда, выйдя ранним утром на улицу, я замечаю, как в лужах плавают миниатюрные островки изморози), и Тидельманн, направив на нее пистолетное дуло, приказал: — Играй! Она попыталась, конечно, провести по струнам смычком, но руки ее уже не слушались, и тогда оберштурмбаннфюрер выстрелил в нее. Пуля прошла через плечо навылет; девчонка упала на колени, но скрипки не выпустила, и Тидельманн заорал на нее во всю силу своих легких: — Играй!!! (черт возьми, никаких слов, доступных человеческому языку, не хватит, чтобы описать, как звучал тогда его голос — мне повезло стоять в нескольких шагах от него, но я все равно ощутил, что готов наложить в штаны) Даже обливаясь кровью, она все еще делала усилия, чтобы извлечь из своей скрипки какой-то звук, но оберштурмбаннфюрер, как с ним бывает, вошел во вкус — выхватив у нее инструмент, одним ударом разбил его о землю, а потом остатком грифа с жалкими обрывками струн как следует вмазал ей по лицу. Она упала, и я увидел, что она как будто пытается дотянуться до выпавшего из ее руки смычка, но Тидельманн не дал ей этого сделать — еще одну пулю пустил прямо ей в запястье. Не могу вспомнить, кричала она или нет — меня, по правде, как оглушило выстрелами, хотя я слышал их, конечно, не впервые в жизни, и я подспудно ждал последнего, направленного девчонке в голову, но так и не дождался. А все почему — в этот момент на крыльцо вышли наши гости, и я (а вместе со мной, наверное, и оберштурмбаннфюрер) вспомнил, что говорили о госпоже фон Кумпен. — она чрезвычайно брезглива и не переносит вида трупов рядом с собой. Конечно, после проваленного концерта господин комендант не хотел разочаровывать ее еще больше. — Убрать этот хлам, — приказал он, кивнув Скворцу, и тот подозвал часовых. — В корпус номер семь. Его приказ тут же исполнили. Девчонку унесли, и все стали возвращаться в дом, где нас дожидалась выпивка и закуска; только вот не знаю, почудилось ли мне или нет, но Скворца то ли плохо слушались ноги, то ли он намеренно задержался на крыльце, чтобы проследить, куда волокут его девицу, и губы его в этот момент дрогнули и шевельнулись, будто он хотел помолиться, да вовремя опомнился. Впрочем, я решил слишком много не думать об этом. Был бы я кем-нибудь, кто метит на его место — обязательно шепнул бы Тильдеманну словечко, и тогда запел бы совсем по-другому наш скворчик! Впрочем, я не из тех, кто будет лишний раз лезть на рожон; вдобавок, мне и самому могло показаться — что только ни привидится в сумерках с пьяных глаз! — и тогда не поздоровилось бы уже мне самому. Как выяснилось позже, на этом Тидельманн не успокоился: стоило фон Кумпену уехать (он долго прощался, рассыпался в любезностях, будто наш концерт вовсе его не разочаровал, и мне даже показалось в определенный момент, что его потоку слов никогда не будет конца), как всех нас вызвали к нему. Я предчувствовал, что никому не поздоровится, и, надо сказать, не ошибся: оберштурмбаннфюрер был в таком бешенстве, что удивительно, как он не перестрелял нас всех, будто котят. — Я знаю, — он даже не повышал голос, а напротив, шипел, как змея, и у меня от каждого его слова мурашки бежали по спине; верно, я предпочел бы оказаться в окопе под шквальным обстрелом, а не в кабинете, вытянувшись во фрунт, выдерживая взгляд коменданта, в котором не было ничего, кроме чистейшего, как из льда сделанного желания убивать, — я знаю, что среди вас есть предатели. Ублюдки, которые заботятся только о своей шкуре. Которые хотят выслужиться, переступить через всех… даже через меня. Воткнуть мне нож в спину. И думают, что им это сойдет с рук. Раньше я думал, что «мертвая тишина» — красивая фигура речи. Но действительно, я тогда ощутил себя как в яме, куда мы скидываем отвалившихся заключенных перед тем, как засыпать их землей. — Когда я узнаю, кто из вас что-то от меня скрывает, — приговорил оберштурмбаннфюрер, глядя одновременно на всех и на каждого; я от души понадеялся, что со стороны не видно, как у меня трясутся поджилки, а Скворца, судя по его лицу, вообще вот-вот удар был готов хватить, — он пожалеет о том, что появился на свет. А теперь убирайтесь вон. Не знаю, что могло прозвучать убедительнее: по крайней мере, лично я был убежден в искренности его намерений больше некуда. Оказавшись на улице, я ощутил себя так, будто был висельником, с которого в последний момент скинули петлю — вот только пока не понял, помилованием это было или всего лишь отсрочкой. Шедший рядом Скворец, кажется, испытывал схожие чувства; желая поддержать его, я поравнялся с ним, опустил руку ему на плечо. — Не в духе он сегодня, а? Может, пойдем, выпьем еще по стаканчику? У меня кое-что осталось… — Я… нет, — обморочно произнес он, с явным усилием шевеля губами; конечно, он всегда был немного нервным парнем, но сейчас даже на себя обычного был не похож. — Нет, у меня сейчас… сейчас есть дела. Я бы выпил завтра. — Ладно, — согласился я, выпуская его, — завтра так завтра. Слепому было бы ясно, что у нашего Скворца что-то происходит; может, стоило бы насесть на него и порасспросить, но я не очень-то люблю без нужды лезть в чужие дела — вдобавок, теперь у меня с лихвой будет хватать своих собственных. *** — Ты? Помочь? Юльхен звонко прыснула в сжатый кулак, будто они были на свидании, и Денис невероятно глупо пошутил в попытке распустить перед ней перья. Со стороны, наверное, это так и выглядело: они сидели за столиком в пивной, между ними стояли две кружки темного, покрытого пышной, кремового цвета пенистой шапкой, но предмет их беседы был как нельзя более далек от чего-то романтического: Денис изъявил свое желание отправиться сегодня на операцию и ожидаемо не встретил со стороны Юльхен хоть капли понимания. — Хватит говорить со мной, как с ребенком, — возмутился он, — я могу быть полезен. Я умею стрелять. Юльхен бросила улыбаться, посмотрела на него чуть серьезнее, с толикой любопытственного интереса. — Умеешь? — Да, — подтвердил он, — отец меня учил. Кажется, Юльхен сомневалась. Скользнув по Денису оценивающим взглядом, она вкрадчиво уточнила: — Мы собираемся убивать людей. Ты уверен, что тебе это по зубам? — Я не убийца, — признал он, качнув головой, и коротко приложился к кружке, чтобы смочить пересохшее горло. — Но это город, в котором я прожил всю жизнь и который они превратили в тюрьму. Я не могу отсиживаться в стороне. Если я могу хоть на секунду приблизить наше освобождение, я должен попытаться. Непонятно было, сумел ли он чем-то тронуть свою собеседницу; лицо ее, бледное, исхудалое, с залегшими под глазами тенями мрачнело с каждой секундой. — Когда мне про тебя рассказывали, — наконец произнесла она, разглядывая Дениса будто впервые, — сказали: он похож на солнце. Думаю, не перепутали ли со свечкой. Солнце не погасишь, а огонь свечи достаточно просто накрыть ладонью. Такое сравнение оказалось для Дениса в новинку: прежде о себе в подобном ключе он не думал, но тогда у него не было времени на поэтические рассуждения о своей личности — Юльхен пыталась его предостеречь, и он, хоть и был ей признателен за это, отозвался убежденно и беспрекословно: — За меня можно не бояться. Даже если со мной что-то случится, я никого за собой не потащу. Моя семья за океаном. Здесь у меня нет никого. — А Леблан? — спросила она деловито, без тени насмешки, явно просчитывая возможные шансы. — Неважно, — отрезал Денис, сжимая кулаки. — Он… он из другой породы. Забудь о нем. Похоже, Юльхен ожидала услышать нечто подобное: усмехнувшись коротко и соболезнующе, она кивнула своим мыслям и затем выложила на стол между собой и Денисом крошечный круглый футляр. Поначалу он решил, что это пудреница или что-то еще из женского косметического арсенала, но, откинув легкую блестящую крышку, увидел, что внутри лежит несколько крупных белых капсул; он впервые видел их и не мог знать ничего об них содержимом, но понял неосознанно, почти инстинктивно — и его замутило. — Возьми одну, — предложила Юльхен, будто речь шла о блюде с закусками. — Спрячь в рукаве или воротнике перед тем, как идти. Если тебя возьмут — достаточно будет просто ее раскусить. Денис продолжал, не моргая, смотреть во внутренность футляра, и ему казалось, что на него смотрит в ответ белесыми, лишенными зрачков глазами сама смерть; конечно, это было не единственное ее лицо, но почему-то именно оно испугало его больше, чем могло (тогда) испугать любое другое. — Нет, — сказал он, захлопывая крышку и протягивая злополучный футляр обратно его обладательнице, — я собираюсь выжить.