И последние станут первыми

Денис обвел взглядом тех, кто собрался этим вечером в подвале пивной «У каштана» в Жижкове — вместе с ним и Юльхен было едва ли больше полудюжины человек, — и, стараясь говорить небрежно, будто он успел изрядно поднатореть в подобных делах, а терять ему вовсе нечего, спросил: — Ну что? Какой план? Ему не торопились ответить. Один из бойцов — невысокий, не отпускающий с лица ехидной полуулыбки, с неровно остриженными светлыми волосами, торчащими во все стороны, — глянул на него и хмыкнул: — А твоя мама знает, куда ты собираешься, парень? Она не будет недовольна, если ты не явишься домой к ужину? Ладони Дениса сжались в кулаки — может, против его воли, а может, и не совсем. — Моя мать давно уехала, — враждебно ответил он, примериваясь про себя, насколько глупо будет выглядеть, если тут же, не теряясь, затеет драку. — Обо мне некому беспокоиться. Так что если я тебе сейчас врежу — это останется только между нами. По подвалу пробежал тихий прерывистый гул. Очевидно, такая дерзость в норе была не в ходу. — Ого-го-го, — новоиспеченный Денисов недруг поднялся, с хрустом расправил плечи, — солнышко хочет показать, что оно больно жжется? Издерганному, измотанному нервозностью прошедших недель, Денису требовалось весьма мало, чтобы выйти из себя; не отступаясь от брошенного вызова, он сделал шаг вперед, и неизвестно, что случилось бы в следующую секунду, не возникни между ними Юльхен. — Мариус! Ворон! — одернула она их обоих, поворачиваясь то к одному, то к другому, и посылая им одинаковые негодующие взгляды. — Не сейчас и не здесь! В отличие от Дениса, ее юный возраст не служил помехой ее авторитету; по крайней мере, Ворон как будто и не подумал о том, чтобы не принять ее во внимание. — Вечно тебе не по нраву все самое интересное, — только вздохнул он, возвращаясь к своему стулу. — Неужели тебе не скучно жить, девочка в красном? Юльхен пропустила издевку мимо ушей: — Лучше, действительно, расскажи ему о плане. Денис приблизился к столу, вокруг которого сгрудились все присутствующие; желтоватого света болтающейся над их головами лампочки хватало, чтобы высвечивать на нем разложенную бумагу с начертанным на ней планом одной из тех улиц, что разлетались во все стороны от Вацлавской площади, как молодые, свежие ростки от общего мощного корня. — План, — повторил Ворон значительно, будто собирался сообщить сотоварищам о выдающемся научном открытии, но тут же, усмехнувшись, перешел на ровный и деловитый тон. — План, в общем-то, проще пареной репы. Вся важность в нем — время. На все про все у нас не больше трех минут. Четырех — при самом благоприятном раскладе. Указательным пальцем он обвел на плане один из домов — тот отличался от прочих намалеванным на нем косым черным крестом. — Фон Кумпен живет здесь. Подъезд — самый обычный, внутри, конечно, есть пара человек охраны, но они не очень опасны. Еще трое сопровождают его самого — шофер и двое адъютантов. Между десятью и одиннадцатью он подъедет к дому и будет выходить из машины… Его палец сместился левее — к дому напротив, где была нарисована утрированно и ребячески, но вполне узнаваемо черная птица с увесистым клювом, грозно распахнувшая крылья. — Здесь у меня будет гнездо, — сообщил Ворон и внезапно Денису подмигнул. — Нам повезло с этим местом. В квартире давно никто не живет, а с балкона улица как на ладони. Я буду вашей поддержкой с воздуха. Ну или ангелом-хранителем. — Сегодня утром мы вывели из строя несколько фонарей рядом с домом Фон Кумпена, — вступила в разговор Юльхен, понявшая, очевидно, что Ворон, увлекшись собой, может дойти до сути дела только ближе к утру. — Темнота — наше преимущество. Фон Кумпен будет выходить из машины, его будет встречать охрана. Тогда, по сигналу — наш выход. В животе у Дениса что-то холодно скрутило, и он от всей души понадеялся, что его мгновенное смятение никак не проявилось на его лице. — Рассредоточимся по подъездам соседних домов, — продолжила Юльхен, показывая на нужные места на плане — там, как заметил Денис, были изображены маленькие, пучеглазые мыши. — Когда фон Кумпен будет на ладони, Ворон стреляет в последний фонарь. На пару секунд они растеряются, и этим мы воспользуемся. Дальше просто выходим и кладем всех — и его, и охрану. И обязательно — шофера. Уходить будем на его машине. Это позволит нам выиграть несколько минут. — Все понятно, — сказал Денис, украдкой пряча в карманы ладони, ставшие холодными и мокрыми. — А куда потом? — Прежде чем они поднимут всех по тревоге, пройдет минут десять, — пояснила Юльхен, поворачиваясь к нему, и он заметил, что она тоже торопится скрыть руки в рукавах своего пальто. — До этого момента мало кто решится остановить машину группенфюрера. Пересечем Влтаву — и будем в безопасности. В Малой Стране есть надежное убежище. Недалеко от Замка, напротив Лореты, пивная «Черный бык». Хозяин — наш человек. Никто нас там не найдет. — Да, — подтвердил Денис онемело, — действительно проще пареной репы. На подготовку времени осталось не так уж много. Ему выдали пистолет с заполненной обоймой, уместившийся в карман пальто; Денис недолго разглядывал его, пытаясь привыкнуть к тяжести металла в своей руке, и ему все настойчивее казалось, что он видит какой-то неуютный, муторный сон. — Что такое? Впервые видишь? — не преминул поддеть его Ворон; сам он сидел в углу, на пустой пивной бочке, и любовно протирал ствол легкой, украшенной оптическим прицелом винтовки. — Модель Браунинга. Держу пари, из него стреляли еще в семнадцатом, потом передали в какую-нибудь учебку, а потом, когда начали корчить из себя самых верных друзей чешского народа, нашли его на складе с отработанным хламом и скинули нам. — Мне все равно, лишь бы стрелял, — откликнулся Денис, которого куда больше заинтересовало оружие у Ворона в руках. — А ты… ты снайпер? Ворон коротко приподнял винтовку, точно желая заново продемонстрировать то, что Денис и так уже видел. — Как видишь. Прошел курсы в тридцать восьмом. Аккурат перед тем, как это сволочье наводнило страну. Но воевать за них отказался, конечно. Плюнул на все и ушел на гражданку. Правда, на меня потом все равно донесли. — И что потом? — спросил Денис, изумляясь про себя, как спокойно, даже шутливо Ворон рассказывает о том, что довлело темной пугающей тенью над головой каждого жителя протектората вот уже столько лет. — Тебя арестовали? — Ага. Якобы я подозрителен. Отбили мне у Петшеков все ребра, но добились только того, что я заблевал кому-то из них сапоги. Потом засунули в трудовой лагерь. Думали, я там подохну. Вот только, — он поднял руку и чуть встряхнул ее, чтобы рукав куртки задрался, обнажая отпечатанное на бледном, жилистом запястье синеватое клеймо в виде пятизначного номера, — мне там не понравилось. Я оттуда свалил. И вот я здесь. — И ты… — Денис от волнения не мог даже подобрать слов, — и ты не боишься? Что тебя опять схватят? Что с тобой опять… будет все это? На лице Ворона появилось задумчивое выражение — будто слетела маска или перевернулись стекла в калейдоскопе. Каким-то другим взглядом он оглядел сначала свою винтовку, потом Дениса, потом себя. — Знаешь, — произнес он в конце концов, коротко потирая подбородок, поросший редкой щетиной, — может, и боюсь, конечно, но все равно… не так, как мог бы раньше. Когда один раз через это прошел, вроде уже не так жутко. Ну, что они со мной сделают кроме того, что сделали уже? Будут пытать? Ну, будут пытать — я буду орать, что еще остается? Пристрелят? Запихнут в газовню? Да и черт бы с ними, все равно больше одного раза сделать это у них не получится, а разок можно и потерпеть. В любом случае, я их дерьма уже хлебнул полной ложкой, и после этого… после этого им меня ничем не взять. И это, понимаешь, может по-своему воодушевить. Денис был как никогда более далек от того, чтобы называть себя воодушевленным, но и изливать Ворону душу тоже не намеревался. Поэтому его словам он просто кивнул, показывая, что принял их к сведению, и тут, к его радости, в их разговор вмешалась Юльхен, объявившая, что пора выдвигаться на место. *** — Смотри, — Юльхен пихнула его, успевшего впасть в какое-то дремотное оцепенение от долгого ожидания, тянущегося, как резина или смола, — вот они. Под ребрами заныло от удара ее острого локтя, зато Денис сразу пришел себя. В конце замершей, погруженной в тишину улицы действительно послышалось гудение мотора; спустя секунду на мостовую легли слепящие отблески фар, бросили вытянутые тени фонарных столбов Денису и Юльхен под ноги. — Это не помешает, — шепнула Юльхен; последние полчаса они провели в темной нише подъезда, прижавшись друг к другу почти вплотную, и Денис чувствовал, что она вздрагивает всем телом от пронизывающего ее напряжения. — Но не суйся на свет. Лучше будет, если тебя не увидят. — Ладно, — прошептал он, хотя в ответе не было особой нужды; машина притормозила у нужного дома, и из подъезда тут же показались, поспешили открыть дверцу двое солдат. Юльхен глубоко, свистяще вдохнула и, сжимая пистолет одной рукой, потянулась открыть подъездную дверь; Денис сунулся было за ней, на ходу доставая пистолет, но тут она резко отшатнулась назад, толкнула его, почти вжала обратно в плохо оштукатуренную стену. — Черт! Он не один. Денис приоткрыл дверь на самую малость, выглянул одним глазом в образовавшуюся щель и понял, что Юльхен права — один из солдат, распахнув дверь, подал руку разодетой, улыбчивой, очень красивой даме, и деликатно поддержал ее за локоть, чтобы она, выбираясь из салона, не споткнулась. — Его жена, — шепнула Юльхен, оказываясь рядом с Денисом и грубовато оттесняя его от двери. — Почему не доложили? Черт… ладно, план немного меняется. Ты остаешься здесь. — Я? — Денис чуть не возмутился в голос, но вовремя успел зажать сам себе рот. — Почему? — Потому что ты на войне, а приказываю здесь я, — обрубила Юльхен, оборачивая к нему взгляд, полный холодной злости. — Накладка в плане не к добру. Будешь джокером в рукаве. Прикрывай меня и появись на сцене в самый неподходящий для них момент. Понял? Может, Денис и поспорил бы с ней, да времени на это у них не осталось: следом за женой из машины выбрался фон Кумпен, и Денис, задержавшись взглядом на его благообразном лице, лишь удивился тому, как человек, про которого он столько слышал и которого впервые увидел воочию, не имеет в своем облике ничего вызывающего отвращения, ничего наводящего на мысли о том, к какому количеству похищений, пыток, убийств он мог быть причастен. Он выглядел, пожалуй, старше своих лет и источал добродушие и полное довольство жизнью; в руке он сжимал ручку увесистого, неизвестно чем набитого чемодана, и решительно отстранил охранника, когда тот потянулся было принять у него его ношу: — Благодарю, я сам. — Пора, — прерывисто выдохнула Юльхен, и в тот же момент, точно услышав ее, Ворон сделал первый выстрел. Лампа фонаря, освещавшего тротуар между фон Кумпеном и входом в подъезд, разлетелась вдребезги; охранники, прикрывая собой группенфюрера, выхватили оружие и заозирались в попытке понять, откуда прилетела пуля. Это был тот самый момент, о котором говорила Юльхен — лучший момент для мгновенного, слаженного нападения с нескольких сторон сразу. Распахнув дверь, Юльхен устремилась вперед. Из подъезда по соседству тоже высыпали вооруженные тени, не замедлившие открыть пальбу; вспышки, сорвавшиеся с дул, на краткий момент разорвали сомкнувшуюся темноту, и воздух мгновенно напитался запахом жженого пороха. Солдаты, увлекая группенфюрера за машину, принялись стрелять в ответ, и поднявшийся грохот будто ударил Дениса сразу в оба виска. На несколько секунд он будто лишился способности осознавать, где находится; темнота, прореживаемая выстрелами, облепила его со всех сторон, застила ему глаза, заткнула уши, и возвращение, пусть и мгновенное, былой глухоты, до сих пор приходившей к нему в кошмарах, заставило его сердце зайтись в приступе давящего ужаса. Не желая сдаваться ему, он обхватил голову руками, зажмурился, пытаясь отогнать пугающий его призрак, но тут же понял, что так ничего не добьется — и, перехватывая оружие, почти вывалился из подъезда на улицу. То, что он увидел, напомнило ему быстро сменяющиеся кадры диафильма: вот Юльхен, пользуясь моментом, перешагивает через распластанное под ее ногами тело и наводит дуло на фон Кумпена; вот ее пистолет изрыгает короткий поток огня; фон Кумпен последним отчаянным жестом закрывается своим чемоданом от неминуемой смерти, а затем по улице разносится неожиданно громкий, звенящий удар пули о металл. Группенфюрера отнесло чуть назад, но он остался стоять на ногах, а затем сделал то, чего не ожидал, наверное, никто — распахнул переднюю дверь машины и, прежде чем его успели остановить, нырнул внутрь. Юльхен не успела или не смогла достать его, и тут ее саму подкосило — кто-то из адъютантов, скрывшийся за охранявшим вход каменным львом, тоже выстрелил и оказался более удачлив. Роняя оружие, она упала; автомобиль, взвизгнув шинами, сорвался с места и, едва не зацепив Дениса, исчез в конце улицы. Все оказалось бессмысленным, все пошло прахом — а хуже всего было то, что отделившаяся от статуи льва фигура стремительно приблизилась к Юльхен, на ходу вскидывая оружие. Денису почему-то показалось, что она захочет что-то крикнуть, например: «Да здравствует свободная Чехия!», или пошлет своему убийце последнее проклятие; но она молчала, наверняка лишенная возможности полностью осознавать происходящее, и это молчание как будто толкнуло Дениса в спину. В том, что он делал, не было ничего рассудочного, даже его телом в этот момент словно управлял кто-то со стороны, кто-то опытный и неустрашимый, кто мог навести пистолет на другого человека и без всякого колебания нажать на спусковой крючок. Всего он выстрелил трижды и все три раза попал: две пули угодили адъютанту группенфюрера в живот, еще одна — пробила ему грудину. Денис не видел его лица, но почему-то ясно представил себе исказившую его гримасу неверия и даже шока; адъютант, выронив пистолет, рухнул оземь, и так же рухнула на Дениса установившаяся после этого тишина. Он был посреди улицы один; мостовая была щедро олита кровью, и недвижные тела в беспорядке валялись у него под ногами. Фон Кумпен исчез, и преследовать его не представлялось возможным — оглядевшись, Денис увидел только его жену: она лежала на ступенях у дверей подъезда, и смотрела в ночное небо безучастными, остекленевшими глазами. Он понимал, что затишье временное, что скоро окрестности будут наводнены солдатами и полицейскими, но все эти соображения доносились до него как сквозь плотную толщу воды. Он наклонился к Юльхен, скорее машинально, нежели действительно веря, что она жива, и его ошарашило, когда он услышал не только дыхание, но шевеление и неразборчивую, но явно отборную ругань. — Вставай, — он подал ей руку, и она не замедлила вцепиться в нее, тяжело поднялась, зажимая ладонью плечо; можно было разобрать, что между ее пальцев толчками сочится кровь. — Скорее, уходим. Она обернулась на тех, кто лежал на мостовой и кого им пришлось оставить. — Но… — Скорее! Он с неожиданной силой потянул ее за собой, и она отчего-то не стала ему противиться. Вдалеке уже слышался шум машин — вечный спутник погони; не чуя под собой ног, Денис увлек Юльхен в переулки, и в этот момент навстречу им вынырнул из темени приземистый силуэт Ворона. — Сильно ранило? — Я цел, — Денис говорил с трудом, ибо у него ходила ходуном нижняя челюсть, — а ее… в руку… — Это ерунда, — сказала она скачущим от боли голосом. — Надо идти в Малу Страну. «Черный бык», ты помнишь? — Да ты спятила! — припечатал Ворон, наклонившись к ней, чтобы лучше рассмотреть рану. — Как мы перейдем через реку? Там везде патрули! — Надо попытаться… — Точно спятила! Вот что, я постараюсь отвести тебя к моему другу, он не из наших, но живет тут рядом, а потом обратно к Дихтваль… — Нет! — вскрикнула она так пронзительно, что Ворону пришлось зажать ей рот; помотав головой, она отстранилась от его ладони и заговорила приглушеннее, но с непробиваемым убеждением. — Только не к нему! Если нас там застанут, его тоже арестуют… Ворон закусил губу, явно пытаясь что-то про себя решить. Тем временем погоня приближалась — времени у них троих почти не было. — Попробуем разбиться, — сказал Денис, хоть и предчувствовал, что от него в последнюю очередь ждут принятия каких-то решений. — Втроем мы точно кому-то попадемся. Попробуем добраться до другого берега по отдельности: я и вы. Встретимся в «Черном быке» к утру. — Ты тоже псих, — бросил ему Ворон, но не стал пытаться его удерживать. В конце концов, если бы они продолжили препираться, то это бы точно не закончилось для них добром. «Нет, — подумал Денис с горечью, которая разлилась в нем, как попавший в воду мазут, и моментально протравила все его существо, — просто мне некуда больше пойти». *** Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих изгладь беззакония мои. Многократно омой меня от беззакония моего, и от греха моего очисти меня, ибо беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда предо мною. Тебе, Тебе единому согрешил я и лукавое пред очами Твоими сделал, так что Ты праведен в приговоре Твоем и чист в суде Твоем. Вот, я в беззаконии зачат, и во грехе родила меня мать моя. Вот, Ты возлюбил истину в сердце и внутрь меня явил мне мудрость Твою. Окропи меня иссопом, и буду чист; омой меня, и буду белее снега. Все было одно к одному в ту проклятую ночь: и то, что с вечера Алеш не ушел к себе, в пристройку, служившую ему (а когда-то и Михалу) домом, задержался в ризнице, решив почитать что-нибудь из богослужебного на сон грядущий, и то, что он забыл закрыть одну из боковых дверей, ведущих с улицы в притвор, и то, что его незаметно сморило, и он так и задремал лицом в раскрытый псаломник, и особенно то, что он слишком поздно услышал из зала шум, грохот тяжелых сапог и зычные голоса: — Где он? — Должен быть здесь! Мало что понимая, Алеш выпрямил занывшую спину, протер заспанные глаза, и тут дверь ризницы распахнулась, являя его взору сразу троих теснящих друг друга солдат. Все они были при оружии, у каждого на форме сверкали нашивки СС, и Алеш, увидев их, чуть не отдал Богу душу. «Всё», — такой была его первая мысль. «Знают ли они про станок?» — такой была вторая. Надо было что-то им сказать, дабы встретить свою участь с достоинством, но Алеш ни слова не смог вымолвить; тогда заговорил один из вошедших, и Алеш чуть не умер вторично, услышав в его голосе смиренные, почти виноватые интонации. — Простите за беспокойство, отец. Вы не могли бы пройти с нами? Пелена ужаса перед глазами Алеша чуть рассеялась, и он смог разглядеть солдат внимательнее. Да, они были вооружены, но никто из них не брал Алеша на мушку; да, они были из СС, но никто из них не торопился гаркнуть, что он арестован. Мозги у Алеша, по счастью, работали быстро: быстро оценив ситуацию, сопоставив внешний вид своих незваных гостей с обращением «отец», он понял, куда идет дело, и поспешил навесить на себя вид скорбный и величавый — в общем, как виделось ему, истинно священнический. — Что случилось? — Штурмбаннфюрер Вильдерштейн умирает, — почтительно доложил один из солдат. — Сегодня он стал жертвой нападения. Врачи сказали, он не жилец. Отказать им было делом немыслимым — хотя перед кем было кривить душой, именно этого Алеш и хотел бы больше всего. Но единственным вероятным способом не навлечь на себя даже мельчайшего подозрения было вести себя так, будто ему совершенно нечего опасаться: наградив своих визитеров спокойным кивком, Алеш прихватил с собой все, что могло бы ему понадобиться («ничего не забыть, — металось в голове, — ничего не забыть, ничего…») и последовал за ними на одну из соседних улиц, в дом, где в окнах одной из квартир, невзирая на поздний час, ярко горел свет. Никто как будто не допускал мысли, что со священником может быть что-то не так: безутешные подчиненные умирающего при встрече с ним опускали глаза в пол, встретившийся в коридоре врач, докуривающий сигарету, глянул на него, как на того, кому можно было передать тяжелую, утомительную донельзя смену. — Он в сознании, — сказал он в ответ на Алешов безмолвный вопрос. — Но поторопились бы вы, отче. У него не брюхо, а решето. Того и гляди истечет кровью. — Я верю, что вы сделали все, что могли, — ответил ему Алеш, прежде чем зайти в дверь, которую перед ним открыл сопровождавший его солдат. Он оказался в просторной спальне, залитой мирным, чуть подрагивающим светом напольной лампы; воздух пропах спиртом, лекарствами и чем-то густым, сладковатым, напоминающим запах начавшей подтухать требухи. Справляясь с приступом тошноты, Алеш подошел к кровати, где лежал тот, к кому его пригласили — тот был ему не знаком, и он не мог узнать в нем адъютанта фон Кумпена, едва не убившего Юльхен и самого готовящегося принять смерть от пуль, что отправил в него Денис. — Доброй ночи, отче, — сказал умирающий; интонации его были будто немного мечтательными — несомненно, он находился под воздействием гигантской дозы обезболивающего. — Присаживайтесь. Надеюсь, вас не слишком грубо разбудили? Рядом с кроватью стоял стул; набрасывая на шею столу, Алеш опустился на него. Еще не принявший до конца действительность происходящего с ним, он чувствовал себя артистом, вышедшим играть сцену, которая должна стать его бенефисом — вот только в случае провала ему грозило не освистывание или град несвежих яиц, а то, что он боялся даже вообразить. — Перед смертью нас, бывает, посещают странные идеи, отче, — продолжал офицер почти беззаботно, — например, я решил исповедаться, хотя ни разу в жизни не делал этого. Поздновато будет, правда? — Исповедь не может быть запоздалой, — возразил ему Алеш, вспоминая все рассказы и инструкции Михала разом, стараясь воскресить в памяти каждую, даже самую незначительную их подробность. — Я здесь, чтобы выслушать вас. — И отпустить мне грехи. — Грехи отпускаю не я, — ответил Алеш, ощущая, что понемногу, как говорят, входит в роль — по крайней мере, ему перестало чудиться, что каждое слово окажется для него последним. — Это делает Господь. Я здесь — не более чем инструмент Его воли… и Его милосердия. — Тогда мы с вами прекрасно поймем друг друга, — сказал умирающий непонятно к чему, сопроводив свои слова улыбкой, будто у них с Алешем была общая позорная тайна. — Позвольте, я плохо знаю формальности… вы разрешите мне начать? Алеш немного запоздало вспомнил, что надо прикрыть лицо и отвернуться — и монолог своего собеседника слушал, уперев взгляд в беспорядочно разложенную на столике рядом с кроватью, забытую, не нужную более медицинскую утварь. Тут были и нити, и ножницы, и скальпели, и еще какие-то инструменты, и металлический таз с водой — и в его начищенном округлом боку Алеш видел собственное перевернутое отражение. — Мне было двенадцать лет, когда кончилась прошлая война, отче, — начал офицер, и его срывающийся голос заполз холодной извивающейся змеей не только Алешу в уши, но, казалось, в те уголки его души, о существовании которых у себя он до сегодняшней ночи не думал. — Вы, должно быть, плохо помните те времена. Великая Германия начала войну — и Великая Германия проиграла, оказавшись во власти тех, кто решил воздать ей по заслугам. Мой брат сгинул под Верденом, как и тысячи других наших солдат, а отца я даже не помню — он умер, когда мне не было и пяти… я остался старшим в семье, и мне пришлось бросить учебу, ведь иначе моя мать и младшие сестры погибли бы с голоду. Он взял короткую паузу, чтобы судорожно, булькающе закашляться; исходящий от его почти покинутого жизнью тела смрад усилился, и Алеш крепче сжал губы, молясь про себя, чтобы ему не стало дурно. — Вы не помните, отче, а я помню очень хорошо. У нас ничего не было — был суп из подгнившей картошки и деньги, которые ничего не стоили. Я работал где придется и выбивался из сил, а получал за это только груды бумажек, которые превращались в ничто к концу дня. Мать использовала их для растопки… потому что больше они ни на что были не годны. А я вставал каждый день ранним утром и снова шел на работу… не зная даже, смогу ли достать что-нибудь на ужин или так и лягу спать с пустым животом. Знаете, что больше всего угнетало меня, отец? Ощущение, будто это никогда не кончится. Будто нищета, унижение, страх за себя и родных — все это теперь будет вечным, никто и никогда не сможет прекратить это. Многие из наших соседей покончили тогда с собой: я знаю, потому что всегда был готов помочь вынести гроб за пару кусков хлеба. А ублюдки, захватившие власть в стране, делили нашу несчастную родину по своему усмотрению! У них было все! Им не было дела до того, что немецкий народ умирает! По движению теней Алеш понял, что умирающий, разгоряченный окатившей его волной гнева, пытается приподняться, но тут же, шипя от боли (очевидно, действие обезболивающего было не безгранично) падает обратно, лихорадочно вцепляясь в одеяло. — Когда мне рассказали о Фюрере впервые, я не придал этому большого значения. Мне было уже восемнадцать или девятнадцать, я достаточно понял жизнь — как мне казалось, — чтобы не доверять политикам. Я думал: все они одним миром мазаны, все хотят одного — обобрать до нитки всех, до кого только смогут дотянуться. Но один мой друг постоянно приглашал меня на собрания партии… и я стал приходить к ним, ведь это было приятнее, чем проводить вечера в одиночестве. В какой-то момент я понял, что произносимые ими речи не вызывают у меня отторжения или желания снисходительно усмехнуться: все это было так логично и правильно, все это было так просто — Германия, наша великая сильная Германия, могла не просто возродиться, но удвоить свое величие, если бы только власть взяли нужные люди. Те, кто не заботится о наполнении своего кошелька. Те, кто думает о простых людях… и будет править не ради себя, но ради них. Я вступил в партию через несколько лет. Думал ли я получить с этого какую-то выгоду? О нет, отче, я хотел лишь помочь людям! Хотел помочь тем, кто прошел через те же трудности, что и я, но не был намерен мириться с ними. В партии меня быстро заметили. Я стал приобретать все больше влияния, все больше понимания положения вещей… и вскоре после того, как Фюрер пришел к власти, решился вступить в СС. Он ненадолго примолк. Алеш чувствовал на себе его взгляд, но не решался, да и не мог посмотреть в ответ. — В юности, отче, мне очень нравился шоколад — я пробовал его раз или два в своей жизни и почти не помнил его вкуса, но мечтал, что когда-нибудь буду богат настолько, что смогу покупать себе шоколад каждый день. Между прочим, я сдержал обещание, что дал себе в те годы: теперь у меня в кармане всегда найдется парочка конфет… жаль, мундир куда-то унесли. Но вы можете, когда уйдете, заглянуть на кухню. Вас там угостят. «А не бред ли у него начался», — подумал Алеш с тревогой, но не решился высказывать вслух свое опасение, пробормотал только в ответ: — Спасибо. — Не за что, отче, не за что. Так вот, в СС я работал не за страх, а за совесть. На нас держался Рейх — и я знал это, ведь только мы можем избавить страну от шпионов, спекулянтов, провокаторов, а особенно тех, кто самим своим существованием отравляет величие нации. Конечно, я говорю о евреях, — добавил он доверительно, и Алеш почувствовал, как у него отнимаются колени, — ведь именно они после войны продали страну американским бонзам и финансовым воротилам, которым мало было того, что Германию обесчестили — они, пользуясь этим, разграбили ее до основания. Мы не могли допустить, чтобы это повторилось вновь. Я прекрасно был осведомлен об этом — и сам вызвался присоединиться к дивизии «Мертвая голова». Тогда мы захватили Польшу… требовалось много новых рук и голов, чтобы наладить там новую жизнь. Алеш крепче сцепил зубы, чтобы они не стучали — по телу его прокатывались волны дрожи, рубашка под сутаной, как он чувствовал, вымокла насквозь, и он мог только порадоваться, что на темной ткани не может быть видно проступившего на спине мокрого пятна. Умирающий, во всяком случае, ничего не заметил: — Я попал в Треблинку, отче. Знаете, что это за место? Я думаю, что нет. Жуткое захолустье. Сплошные леса, поля, которые плохо возделывают и они едва дают урожай… местные жители живут подобно животным и совершенно не умеют использовать то, что щедро дарует им природа! Мы бы переустроили там все должным образом… а начать решили с того, что огородили небольшой участок земли колючей проволокой и построили там лагерь. Вернее сказать, два лагеря. В один попадали те, кого взяли за мелкие нарушения — тунеядство, бродяжничество, мелкий саботаж… таких лагерей было много, и служить там, скажу вам — задача не из легких. Но меня направили во второй лагерь. Должно быть, это было знаком особого доверия ко мне. Скажите, я вам не наскучил? Я перехожу к главному. — Продолжайте, — процедил Алеш, тоскливо представляя себе, как хватает со столика скальпель и вонзает своему собеседнику в горло — конечно, это намерение так и осталось бы лишь в его собственных мыслях, но он мог немного помечтать о его воплощении, и ему становилось хоть на секунду, но легче дышать. — Лагерь был небольшой, отче. Всего несколько бараков. Это вам не Дахау и не Освенцим! Хотя ни там, ни там я не был, но мне про них рассказывали… в общем, если бы кто-то наблюдал за нами со стороны, то решил бы, что мы открыли какую-то дверь в иное измерение или что-то вроде того. Каждый день к нам приходили эшелоны — один, два, три, а то и больше. По двадцать вагонов в каждом, и в каждом вагоне — больше полутора сотен человек. Вы представляете? Каждый день! И все они заходили в наш крошечный лагерь… и для каждого там нашлось место. Алешу показалось, что его бросили в Влтаву, и холодные, недружелюбные воды сошлись над его головой; он не был Моисеем, чтобы приказать им разойтись, он мог лишь отчаянно барахтаться в них, беззвучно распахивать рот, выпускать наружу крошечные пузырьки воздуха, в которых заточено было одно слово: — Как? — На самом деле, отче, очень просто, — отозвался умирающий тоном фокусника, раскрывающего секрет созданной им иллюзии. — Им говорили, что нужно раздеться, помыться в душевой и пройти дезинфекцию. Я наблюдал, как они идут к душевым, отче, каждый день. Если кто-то подозревал неладное, пытался противиться нам — его быстро заставляли угомониться. Но это было весьма редко, отче. Единичные случаи. И бунты единиц — если бы та толпа, которую я видел, сообща взметнулась против нас, едва бы нас смогли спасти наши винтовки и пулеметы! Но управлять множеством людей очень просто… все равно что управлять стадом. Дай им любую, самую призрачную цель, к которой нужно стремиться — и они будут это делать, забыв оглядеться по сторонам. Пригрози смертью любому, кто посмеет сопротивляться — и каждый будет трястись за себя одного, никто не подумает, что их много больше, чем нас, что восстань они в едином порыве — погибнет ничтожный процент, а остальные получат свою свободу. Но каждый из них стремился выжить поодиночке — а в результате погибали все. Алеш не мог терпеть больше — отнял ладонь от лица и посмотрел в пустеющие глаза умирающего. Может, это было его ошибкой, может, он был бы после этого раскрыт — ему было все равно, он охотно согласился бы на смерть, потому что не знал, как возможно жить после того, что ему пришлось услышать. — Конечно, они все понимали слишком поздно, отче, — продолжал его собеседник, будто не понимая, какое воздействие оказывают на Алеша его слова. — Обычно, когда мы запирали двери и готовились подать газ. Тогда они начинали кричать. Этот крик я ни с чем уже не перепутаю. Он и я — уже нераздельное целое. Что бы я ни делал — ел, работал, спал, трахал любовницу, — я слышал его всегда, отче. Не бывает человека без тени, верно? Так и нет теперь меня без этого крика. Должно быть, я только сейчас смогу наконец избавиться от него. — Я не был бы так уверен, — прошептал Алеш из последних остающихся у него сил. Умирающий пожал плечами и поморщился — очевидно, даже столь простое движение не было для него безболезненным: — Кто знает? Я узнаю быстрее, чем вы. Я немного думал об этом с тех пор, как подал прошение о переводе. У меня были хорошие знакомые в высших кругах, они устроили меня на место адъютанта группенфюрера… а остальное, право, уже не так интересно. Все блекнет перед тем, что я только что вам рассказал. — Почему вы это делали? Он не рассчитывал всерьез получить ответ — но вопрос вылетел у него сам собой, хоть Алеш и видел, что обращается не к человеку, но к безбрежной, бездонной бездне, которая откликнется едва ли — разве что насмешливо исказив, вернув ему его собственный ничего не значащий голос. — Почему? — умирающий возвел глаза к потолку. — Как сказать… вы ведь не можете не отпустить мне грехи, отец? Вы — лишь инструмент Божьей воли. Так вы сказали. И я, и сотни других моих сотоварищей — мы в каком-то смысле тоже инструменты. Но мы выполняем волю Фюрера. И тут же, не давая Алешу и слова сказать, добавил, понизив голос до заговорщицкого шепота: — Я сейчас поделюсь с вами секретом, отец, которым до этого не делился ни с кем. Но даже и Фюрер, если задуматься — тоже инструмент. Исполнитель воли тех, кто хочет каждый день есть шоколад, а не суп из подгнившей картошки. Кто хочет, чтобы его дети учились в школе, а не работали с двенадцати лет на фабриках и в мастерских. Кто хочет видеть перед собой светлое будущее, хочет видеть свою страну процветающей, а свой народ твердо стоящим на ногах — и ради этого готов на многое закрыть глаза. Война скоро закончится, отче, и они, конечно, будут все отрицать. Делать вид, что ничего не знали, что все немыслимые злодейства творились без их ведома. Что они, бедняги, просто доверились не тому человеку, а он посмел нагло их обмануть. Как будто они не получили того, чего хотели, не получили свой шоколад! Никто не захочет признать, что если они желают видеть истинного виновника, истинную первопричину всего — им достаточно просто посмотреть в зеркало. Недолго они молчали. Умирающий, очевидно, ждал, что скажет Алеш; Алеш же не думал более ни о том, как убивает своего собеседника, ни о том, как умирает сам — лишь о том, сколь злая прихоть судьбы свела их двоих сегодня в этой комнате, поставив над ними силу, что наблюдала бесстрастно и незримо за их разговором, и перед которой они оба были одинаково никчемны, одинаковы и покорны. — Вы раскаиваетесь в содеянном? — наконец спросил он, вспомнив, что должен об этом спросить. — Возможно, — ответил умирающий. — Зависит от того, что понимать под раскаянием, отче. Вернулся бы я в Треблинку сейчас? Пожалуй, что нет, даже если бы мне предложили за это удвоенное жалованье. Да это и невозможно — говорят, лагерь давно стерт с лица земли, от него остался лишь пепел, по которому, должно быть, давно прошли красные танки. Жалею ли я о том, что делал? Говорю же вам — я не более чем последнее звено цепи, что опутала всю страну. Кого вы станете винить в убийстве — револьвер или того, кто стрелял? — Господь даровал нам свободную волю, — проговорил Алеш, сам не веря, что позволяет втянуть себя в этот спор. — У нас есть способность делать выбор, и… — Ну что же, отец. Вы знаете, почему выбор сделал я. Вы считаете, я виновен? — То, что я считаю, не имеет никакого значения, — сказал Алеш с внезапным умиротворением, как осененный чьей-то невидимой успокаивающей дланью. — Сейчас есть только вы… и тот, перед чьим взором вы предстанете совсем скоро. Я здесь не для того, чтобы вас судить. Он сделает это куда лучше меня. Представьте, что вы скажете Ему и что Он скажет вам — и тогда вы сами ответите на свой вопрос. Несколько секунд в комнате царило молчание. Лицо умирающего, и без того лишенное красок, дрогнуло, приобретая синюшный оттенок, и Алеш увидел, как сминает, искажает его выражение обреченного ужаса — наверняка того самого, что посещал в последние мгновения каждую из его жертв. — Довольно, — пробормотал умирающий, закрывая глаза. — Я чувствую, мне недолго осталось. Говорите, что положено, и покончим с этим. Алешу не пришлось даже прикладывать усилия, чтобы вспомнить разрешительную молитву — слова пришли ему на язык будто сами собой. — Господь наш Иисус Христос да разрешит тебя, и я властью Его разрешаю тебя от всяких уз отлучения и запрещения, насколько могу и ты нуждаешься, а также я тебя разрешаю от грехов твоих… — Что же, отче, — спросил умирающий, когда Алеш отнял руку от его лба, и тот увидел, что в его темных, сохранивших отголосок детского выражения глазах стоят слезы, — теперь я прощен? — Я не могу говорить за Господа, — отозвался Алеш смиренно, — но скоро вы узнаете наверняка. Зная, что обряд требует завершения, он потянулся к принесенной им дароносице, но умирающий остановил его, цепко схватив за руку: — Нет. Ничего больше не надо. Вы все равно не успеете. Просто будьте здесь. Я уже отхожу. Он оказался прав — не прошло и минуты, как его накрыла последняя агонистическая судорога. Алеш видел, как он хрипит и корчится, как теряет в предсмертные минуты последние остатки человеческого облика, будто тело его подчинила и рвала теперь на части какая-то темная сила — но не мог представить, стоит ли оно того. Стоят ли его нынешние мучения хотя бы одной секунды мучений тех, кого он успел погубить? Алеш не знал ответа — и чувствовал себя слишком уставшим, чтобы над ним думать. — Все кончено, — сказал он, выйдя из спальни, где его дожидались солдаты и врач. Коротко переглянувшись, они повалили в спальню, где осталось лежать тело — а Алеш, никем не задерживаемый, беспрепятственно добрался до двери. — Отец, — вдруг окликнул его робкий девичий голос. Из полутемного коридора, ведущего, видимо, в кухню, смотрела на Алеша юная девица в запятнанном переднике — то ли кухарка, то ли поломойка. Она выглядела искренне огорченной смертью своего патрона; Алеш заметил, что лицо ее опухло, а глаза нездорово горят. Шмыгая носом, она подступилась к Алешу ближе, и он увидел, что она протягивает ему плитку шоколада, упакованную в яркую обертку. — Господин Вильдерштейн просил передать, когда вы будете уходить… Наверное, в эту ночь с Алешем случилось достаточно, чтобы он ничему не удивлялся и ничему не противился. — Очень любезно с его стороны, — пробормотал он, забирая шоколад из дрожащих девичьих пальцев. *** Часы, подарок матери, все еще оставались с Денисом — и они с присущим им равнодушием показывали ему, что до спасительного утра остается еще несколько часов. Как его еще не поймали, он плохо себе представлял: все время, что прошло с того момента, как он оставил Ворона и Юльхен, он только и делал, что беспорядочно метался по улицам, норовя улепетнуть даже от собственной тени. Тем не менее, Влтава была недалеко — он примерно представлял себе, что сделай он еще пару поворотов — окажется перед Карловым мостом, перед лицом его мрачного великолепия и под перекрестным каменным взором сонма венчающих его фигур. Но мог ли он сунуться туда сейчас? До сих пор он не столкнулся с патрулями только чудом — несколько раз прятался в переулках, в залегших меж домов тенях, и ждал там, затаив дыхание, пока солдаты пройдут мимо. Река манила его, как манил и возвышающийся над холмом замок — там было убежище, там можно было перевести дух, забыть обо всем хоть на несколько коротких минут, но мираж этот был столь же опасен, сколь и притягателен — и Денис готов был грызть мостовую от осознания, как близко к нему спасение и как безнадежна будет любая попытка добраться до него. Пистолет все еще оставался при нем: разумеется, от него следовало избавиться, но Денис не находил в себе сил это сделать. Выбросить оружие означало остаться без последней, пусть и призрачной защиты — не то чтобы он был настолько самоуверен, чтобы думать, что справится в одиночку с целым патрулем, но отчаянно, до дрожи не хотел сдаваться, признавать, что положение его безнадежно. С другой стороны, разве «безнадежно» не было лучшим словом для описания его положения? Среди этого плотного комка мыслей чуть особняком стояли те, что включали в себя Стефана — они не отдавали паникой, но были еще более тягостными, невыносимыми, и Денис пытался отринуть их от себя еще более рьяно, чем мысли о том, что ему конец. Они все лезли и лезли к нему, как мухи, привлеченные запахом сладостей: что со Стефаном сейчас? Что он подумал, когда понял, что Денис не вернется? Испытал ли он по этому поводу облегчение или пожалел об этом, хотя бы совсем чуть-чуть? Бодрствует ли он еще или спит? Наверняка спит — подоткнув ладонь под подушку, накрывшись одеялом до ушей, улыбаясь чему-то во сне или тихо фыркая, когда разметавшиеся волосы падают ему на глаза… «Так, хватит, — одернул себя Денис, понимая, что вот-вот разноется, как последний маменькин сынок, — ты делаешь только хуже». Этой мыслью и некоторыми другими он ожесточил себя достаточно, чтобы решиться — просто вдохнул поглубже и вышел к Влтаве, сейчас неприветливой, непроглядно темной, с негромким шелестом облизывающей потемневшие от времени камни возвышающихся над ней мостовых опор. Денис не торопился сразу ступить на мост — взял чуть левее, на лестницу, уходящую ниже, к самой блестящей, играющей лунными бликами глади. Здесь его сложно было заметить — и он, чувствуя неуместное, мимолетное, но столь необходимое ему облегчение (бродя по улицам, он ощущал себя как на огневой точке, что простреливается со всех сторон), опустился к воде, набрал ее в пригоршню, окунул в нее лицо, затем омыл и руки, стирая с них следы гари, которые могли остаться после выстрелов, и следы чужой крови, попавшей ему на пальцы. И все-таки оружие стоило бросить. В магазине осталось еще несколько патронов, и Денис еле справился с искушением извлечь их, сунуть себе в карман. Спустя полминуты пистолет с тихим всплеском ухнул ко дну — и Денис вопреки всему ощутил себя так, будто сумел разомкнуть цепь, приковавшую его к гигантской, сделанной из чистейшего чугуна наковальне. «Просто признаем, — напомнил он себе, глядя, как плещутся, подбираясь к его коленям, маленькие волны, скрывшие свою новую добычу надежнее любого тайника, — бунтовщика из меня не выйдет. Не хватало только…» — Эй, там! Руки вверх! Вскакивая на ноги, как антилопа, заслышавшая львиный рык, Денис увидел, что от лестницы, приведшей его сюда, направляется к нему патруль; первым его порывом было метнуться в противоположную сторону, но и там его уже поджидали солдаты. — Руки вверх! — повторил тот же голос, и Денис увидел дула винтовок, нацеленные ему в голову. — Кто такой? Какого черта бродишь посреди ночи? — Послушайте, — произнес Денис заплетающимся языком, поднимая руки с раскрытыми ладонями, — я могу все объясни… Зря он думал, что кто-то будет его слушать — договорить ему не дали, обрушив ему на спину удары прикладов.