И последние станут первыми

«Им нужен я, а не он, — думал Стефан, стоя на тротуаре и глядя, как решетчатая тень кованых ворот Дворца Петшеков подползает к носкам его ботинок. — Нужно убедить их, что им нужен я, а не он». Он вновь едва смог уснуть ночью — вздрагивал и поднимал голову от каждого услышанного из коридора шороха, за которым, увы, не следовало ни шума открываемой двери, ни звука знакомых шагов. Утром, стряхнув с себя прохладную паутину обморочной дремы, он обнаружил, что его уединение по-прежнему не оказалась нарушено — и тогда, позвонив в консульство и сообщив господину Риттеру, что задержится дома из-за недомогания, сразу отправился к Дихтвальду. Хозяин дома встретил его лично, проводил в просто обставленную гостиную, и Стефан отметил, что тот непривычно мрачен даже для себя самого, никогда не склонного к излишней жизнерадостности или бурным проявлениям чувств. Он сухо предложил Стефану кофе; тот не отказался, ибо во рту у него с утра не было даже глотка воды. — Юльхен нездорова? — поинтересовался он, увидев, как Дихтвальд сам несет из кухни заставленный поднос. Тот глянул на него исподлобья, почти свирепо, будто Стефан сказал какую-то грубость, и ответил рублено, пресекая дальнейшее развитие разговора: — Немного. — Передайте ей мои пожелания скорейшего выздоровления, — произнес Стефан, стараясь скрыть тревогу; память его покалывали услышанные им вчера слова Дениса о планах подполья, и он невольно задался вопросом, не связана ли с этим внезапная болезнь Юльхен. Может, он задумался бы над этим основательнее, но на тот момент ему достаточно было собственных волнений — и он, не тая нетерпения, спросил у сложившего руки на груди, похожего на изваяние Дихтвальда: — Вы видели вчера Дениса? Он должен был принести вам бумаги… — Да, — кивнул Дихтвальд, по-прежнему глядя на Стефана, будто тот был предателем. — Он заходил утром. Но я ничего не слышал о нем после того, как он покинул дом. В животе у Стефана холодно и немяще защемило, но он запретил себе раньше времени поддаваться страху — хотя, должно быть, уже в тот момент почуял, каким окажется результат его поисков. — И он не упоминал… может быть… куда направляется? — Нет. При нем было выданное вами разрешение. Но он сказал, что не собирается покидать страну. «Еще бы, — чуть не брякнул Стефан, но сдержался вовремя, решив, что с его стороны это будет излишне. — Глупый, глупый мальчишка…» — Быть может, он… — он запнулся, подбирая слова, и посмотрел на Дихтвальда вопросительно, но тот коротко махнул рукой, давая понять, что можно говорить свободно, и Стефан с облегчением продолжил, — быть может, он хотел воспользоваться убежищем у кого-то из своих друзей. — Я не знаю, господин Леблан, — отозвался Дихтвальд с неприкрытым раздражением. — Ночью в центре города произошла стрельба, вы слышали? Убили охрану фон Кумпена и даже его жену. Но ему самому удалось бежать. Стефан выронил ложечку, которой помешивал кофе в чашке — та упала сначала ему на колено, оставив два темных пятна на ткани брюк, а оттуда, зазвенев, на пол, и ему показалось, что вместе с ней сорвалось, рухнуло что-то в его груди. — Что это значит? — сказал он, с трудом возвращая себе способность управлять собственным голосом. — А как вы думаете, господин Леблан? Прагу поставили на уши. Гестапо роет землю с самого утра. Фон Кумпен в ярости и готов подозревать любого… похоже, моя с ним сделка не состоится, и едва ли я могу рассчитывать с его стороны на возврат средств. В том, как говорил Дихтвальд, все сильнее звучала ярость, и Стефан неожиданно ощутил, что готов испугаться — как при столкновении с могучей, непреодолимой силой, долго дремлющей и пробудившейся от сильного толчка. — Вы говорите о ваших рабочих? — Да, — подтвердил Дихтвальд; он так и не присел, возвышался над Стефаном, как пик Дюфур, и Стефан чувствовал себя так, будто на него должна неминуемо сойти лавина. — О тех, кто надеется на меня и находится под моей ответственностью… если, конечно, вам знакомо подобное слово. Неожиданное замечание резануло Стефана, как острое нагретое лезвие; едва не отшвыривая от себя чашку, которая, говоря откровенно, выжила только чудом, он тоже подскочил на ноги — хоть и предчувствовал, что ему мало это поможет. — О чем вы говорите?! Если бы я мог вам помочь… — Вы не можете помочь, — оборвал его Дихтвальд, — если, конечно, у вас нет лишних десяти тысяч рейхсмарок. За меньшее охрана фабрики не согласится с мыслью, что рабочие тоже имеют право жить… хоть они и евреи. И я, со своей стороны, ничем вам не помогу. Мне неизвестно, где Денис сейчас… И знаете, господин Леблан, это не вы должны были заявляться ко мне с вопросом. Спрашивать должен был я у вас… раз вы оказались достаточно уверенны в себе, чтобы взять его под свою опеку. Он был прав. Самым мерзким, пробирающим в его словах было то, что они были правдивы — и Стефан, желая ответить, почувствовал, что из груди у него будто пропал весь воздух. — Спасибо за кофе, — только и вымолвил он перед тем, как выйти из комнаты. Дихтвальд, очевидно, счел ниже своего достоинства провожать визитера, но Стефан, запахивая на груди пальто, почувствовал, что на него смотрят — и, обернувшись, увидел в конце коридора, у ведущей наверх лестницы Юльхен. Она была очень бледна и стояла, привалившись к перилам; присмотревшись к ней, Стефан заметил, что рукав ее блузы топорщится, и угадываются под ним очертания намотанного во много слоев бинта. — Юльхен, — сказал он тихо, глядя в ее ожесточенное, полное сдерживаемой боли лицо, — вы видели Дениса? Все такая же бледная, она отвела взгляд; он знал это выражение, раздавленное, потрясенное, в чем-то стыдливое («Хорошо, что он, а не я», — так не следует думать, но так все равно думают те, кому удалось избежать ареста), неизбежно поселяющееся на лицах тех, у кого кто-то «пропал», был уведен ночью или похищен средь бела дня. Оно сказало Стефану все за долю секунды — и он, увидев его, не мог больше себя обманывать. Мир вокруг него сотрясся, сжимаясь до одной-единственной мысли, за которой могло проследовать только одно намерение — и пути назад не было, как не было и пути в сторону. Что-то похожее, должно быть, чувствует приговоренный к смерти, когда его ведут к плахе — ни протеста, ни ужаса, одно лишь оцепенелое смирение перед судьбой. В консульство он все-таки заехал. Закончил текущие дела — не все, конечно, а лишь те, которые требовали его безотлагательного вмешательства, — потратил несколько минут, чтобы набросать на листе бумаги завещание. Средств, которыми он мог распоряжаться по своему усмотрению, у него, как он смутно помнил, оставалось не очень много — за неимением детей или других наследников он оставил возможность распорядиться всей этой скромной суммой Кристоферу и Каро. Хотел он оставить для них и для родителей что-то вроде прощальной записки, но, как ни пытался, так и не смог выдавить из себя ни строчки: все, что он хотел бы сказать им, открывалось перед ним как бы со стороны и виделось либо ничтожным, либо до ребячества глупым. В конце концов Стефан решил, что обойдется без долгих прощаний — просто набросал на листе бумаги несколько дежурных фраз, приложил его к завещанию, убрал в ящик стола и, попрощавшись с господином Риттером, отправился прямиком к Петшекам. — Что вам угодно? — поинтересовался дежуривший за столом у входа солдат, смерив взглядом Стефанов паспорт. Стефан улыбнулся ему вежливо и спокойно: — Я хотел бы увидеть группенфюрера фон Кумпена. Мы с ним друзья, и… вы можете передать ему, что пришел Леблан? Может, солдат бы с большим удовольствием отправил его к черту, ведь у группенфюрера в этот день наверняка была масса других дел, но что-то — может, то, как Стефан держался, а может, что вернее, швейцарский герб на его документах, — убедило его поступить прямо противоположным образом: снять телефонную трубку и, истерзав диск рывками указательного пальца, набрать номер. — Да… Да, Леблан! — гавкающе повторил он несколько раз, слушая доносящееся из динамика хрипение. — Пропустить? Спустя секунду разрешение было получено — и Стефан ощутил себя не иначе как Данте, перед которым распахнулись, открывая путь под землю, адские врата. «Оставь надежду всяк сюда входящий…». По его мнению, эта строка была бы превосходным девизом гестапо — странно, как они не догадались ее использовать? «Им нужен я, — повторил он себе, наверное, в тысячный раз с тех пор, как покинул дом Дихтвальда. — Я, а не он». Только в этом мог быть его козырь в игре, что он собирался затеять — сначала убедить их, что он знает что-то, что может быть им полезно, даже согласиться работать на них, если они потребуют этого в обмен на другую жизнь, а затем… затем, как можно скорее отправив Дениса к Кристоферу, водить их за нос, пускать по ложному следу — и надеяться, что он не окажется раскрыт до того момента, как войне наступит конец. План выглядел столь же правдоподобно, как сценарий фильма; может, подобное удалось бы персонажу кинокартины, ловкому и сильному, борющемуся против карикатурно-зловещих, непоследовательных и легковерных врагов, но Стефан не строил себе лишних иллюзий о тех, в чьи руки он был готов добровольно себя отдать. Все они — хищники, убийцы, на счету которых не один десяток и даже сотня загубленных жизней; что им какой-то помощник вице-консула, которого пришлось учить даже стрелять из охотничьей винтовки? Они уничтожат его быстрее, чем он успеет вздохнуть, и он навсегда сгинет здесь, присоединится к бесчисленному сонму безымянных жертв, которых помнят теперь в лицо одни лишь сырые подвальные стены. Но он должен был попытаться, даже если это значило смерть. Группенфюрер встретил его в кабинете — пожал руку, своим обыкновенным жестом хлопнул по плечу; лицо его, приобретшее нездоровый желтоватый оттенок, тоже хранило следы проведенной без сна ночи. — Не ожидал увидеть вас сегодня тут, дорогой друг, — сказал он, приглашая Стефана сесть и без лишней траты времени открывая шкаф, за стеклянной дверцей которого высились бутылки с коньяком. — Должно быть, вы уже знаете, что ваш покорный слуга стоит сейчас перед вами только чудом. — Да, я… — Стефан слепо принял из его рук наполненный фужер, но пить не стал — на его шее с каждой секундой будто все туже и туже затягивали петлю, и он предчувствовал, что не сумеет сделать и глотка, даже если захочет (а он не хотел). — Я хотел принести вам соболезнования… из-за вашей супруги… Фон Кумпен чуть приподнял бровь. Очевидно, он ожидал от Стефана чего-то другого. — А, Изольда, — вздохнул он, наливая себе тоже и занимая свое место за столом. — Бедная женщина. Сегодня ее тело отправили в Вену. Мне еще предстоит неприятное объяснение с ее родителями, и… выпьем за упокой ее души, Стеф. Пить все-таки пришлось; Стефан, еле разомкнув губы, набрал в рот несколько капель коньяка, проглотил их, и ему показалось, что он глотает тяжелый булыжник или кусок свинца. — Я так рад, что обрел здесь настоящего друга в вашем лице, — фон Кумпен улыбнулся одними губами; взгляд его, остановившийся на лице Стефана — пристальный, цепкий, охотничий, — едва ли мог обмануть кого-то из них двоих. — Вы не пожалели своего времени только для того, чтобы прийти сюда и сказать, как вам жаль мою жену… с которой, если мне не изменяет память, вы виделись только мельком. «Сейчас он отдаст приказ, и сюда ворвутся солдаты», — подумал Стефан. Но фон Кумпен не был настроен торопиться: несомненно, игра с жертвой доставляла ему отдельное, особого рода удовольствие, и он намеревался продлить его, насколько у него получится. Вид у него сейчас был почти мирный: он сделал еще глоток коньяку, уставился на Стефана выжидательно и коротко ударил по столу кончиками пальцев, побуждая своего собеседника не тратить напрасно время, сделать свой ход в партии, исход которой был уже предрешен. — У меня есть основания полагать, — произнес Стефан, стараясь не закрывать глаза, даже не дышать громче или чаще, чем нужно, — что молодой человек по имени Денис, исполняющий обязанности моего секретаря, этой ночью был арестован. Он думал, что фон Кумпен будет выдерживать паузу, сделает вид, что понятия не имеет, о чем речь — но тот ответил неожиданно живо, распахнув выцветшие от возраста глаза: — Как? Он действительно ваш секретарь? — Он у вас? — спросил Стефан почти беззвучно, на выдохе, чувствуя, что кровь все же предательски отливает от его лица, выдавая его с головой. Сколько он ни готовил себя внутренне к тому, что скажет ему группенфюрер, все же обдумывать, представлять себе это в самых ярких красках оказалось совсем другим делом, нежели слышать в действительности — и понимать, что слышишь приговор. «Только бы одному, — подумал он, почти утопая в захлестнувшем его отчаянии, — приговор одному, не двоим». Фон Кумпен внимательно наблюдал за его лицом — должно быть, он впервые видел Стефана таким, не прячущимся за маской, не напускающим на себя беззаботную веселость, и открывшееся ему зрелище вызывало у него нешуточный интерес. — Молодой человек действительно был арестован, — произнес он медленно, будто пережевывая каждое слово. — Его схватили на Карловом мосту за нарушение комендантского часа. — Комендан… — Стефан едва не поперхнулся собственным дыханием; неужели фон Кумпен лукавит? А если нет, и Денис действительно не оказался пойман на месте покушения? Это было шансом, надеждой, пусть слабой, едва брезжущей — но этот чуть заметный, прерывистый свет ослепил Стефана, и он не мог уже думать ни о чем другом. — Позвольте, друг мой, наверняка произошло недоразумение. Не мне объяснять вам, какие могут быть причины нарушить комендантский час у юноши в его возрасте… Он попробовал усмехнуться, многозначительно, почти шутливо, но фон Кумпен продолжал смотреть на него с прежней непроницаемой холодностью — и его взгляд поддел усмешку Стефана, как ножом, безжалостно сорвал ее с его губ. — Этой версии придерживались, пока не обыскали его карманы, — заметил он. — И нашли в них преинтересную вещь, скажу вам. Разрешение на въезд в Швейцарию… оформленное по всем правилам и скрепленное печатью консульства. Это был конец — эндшпиль, как говорят любители шахмат. Стефан пустился бы бежать, но остался сидеть на стуле, как пригвожденный, с трудом усваивая мысль, до чего же все оказалось странно и просто. Своими руками он создал то, что погубило их с Денисом обоих — и теперь неизбежно должен был следом за ним испить эту чашу до дна. — Разумеется, мы решили проверить подлинность бумаги и связались с консульством, — продолжал фон Кумпен, и каждое его слово било Стефана, как молотом. — Надеюсь, вы извините меня, друг мой, что решили звонить не вам, а господину Риттеру лично. По телефону он сказал нам, что никакое подобное разрешение не проходило через его руки. «Вот сейчас сюда точно придут», — снова подумал Стефан и, понимая, что сделать что-то большее не в его силах, послал фон Кумпену самый свирепый и вместе с тем горделивый взгляд, на который только был способен. «Я ни о чем не жалею. Я ломал перед тобой комедию столько времени — и ты, конечно, не упустишь возможности на мне отыграться, но тех, кто сбежал, кто получал бумаги из моих рук, тебе уже не достать». Но дверь кабинета все не распахивалась, чтобы пропустить ораву солдат — Стефан и фон Кумпен оставались вдвоем, и группенфюрер выглядел скорее раздосадованным, нежели торжествующим, наслаждающимся агонией добычи. — Разумеется, мы обратились к молодому человеку за разъяснениями, — пояснил он, поняв, что беседа застопорилась. — Он уже не смог игнорировать наши вопросы с прежней легкостью… и признался, что воспользовался вашим доверием, дабы раздобыть все необходимое и подделать разрешение для себя. И бланк, и печати — все это он, по его словам, выкрал в ваше отсутствие, подгадав момент, когда вы будете работать на дому. Мы, конечно, пытались выяснить, не упустил ли он в своем рассказе какие-то важные детали, но он упорно стоял на своем… несмотря на все наши старания. Впервые в жизни Стефан почувствовал, что готов убить человека — и чувство это оказалось столь ясным и естественным, что он не понял, как живет на свете четвертый десяток лет, ни разу оного не испытав. Ненависть вспыхнула в нем не хуже бензина, в который кто-то бросил зажженную спичку — глядя в жесткое, но неумолимо одряблевшее с годами лицо фон Кумпена, Стефан представлял себе, как разбивает фужер и вонзает осколок в его старческое горло, и не ощущал ни страха, ни отвращения — только горячее, туманящее разум предвкушение того, как до ушей его донесется предсмертный хрип, а чужая кровь, кровь мучителя и палача, хлынет ему на руки. — Где он сейчас? — спросил он севшим голосом. Рука его, державшая фужер, сотрясалась, и он слышал, как мягко плещется коньяк меж тонких стенок бокала. — Там, где с ним обойдутся должным образом, — свысока бросил фон Кумпен и поморщился, будто наступил на змею. — Он не сказал ничего кроме того, что действовал один, но вам, Стеф, я рекомендовал бы покинуть Прагу… если вы, конечно, не хотите к нему присоединиться. «Он знает, — Стефан был не настолько простосердечен, чтобы не понять этого, — он все понимает, но он не может задержать здесь дипломата нейтральной страны, пока его начальство не ослабит на нем поводок. Для этого ему нужны были доказательства, нужно было любое свидетельство… но он не получил его, хотя один дьявол знает, на что он был готов ради этого». Какая-то часть его все еще не могла в это поверить — но у него не было времени рассиживаться и размышлять. Терпение фон Кумпена могло лопнуть каждую секунду — и это значило бы, что все, пережитое Денисом этой ночью, оказалось напрасно. Стефан поднялся — тело худо-бедно слушалось его, хотя и руки, и ноги он чувствовал едва-едва. — Прощайте, группенфюрер. — Прощайте, — выплюнул фон Кумпен, уже не скрывая одолевающей его бессильной злости. — Ближайший поезд на Берн отойдет завтра утром. Я настоятельно советую вам приобрести на него билет. До последнего момента, пока дворец Петшеков не остался далеко за его спиной, Стефан думал, что это все же ловушка, обман, проверка, которую он не прошел — но реальность была такова, что он удалялся по Вацлавской площади прочь, делая один шаг за другим, и не слышал за своей спиной ни выстрелов, ни окриков, ни шума погони. Так он дошел почти до Клементиума, остановившись на одной из соседних улиц, чтобы опуститься на первую попавшуюся скамейку и сгорбиться на ней, сложившись почти пополам, обхватив руками колени. Ноги не держали его совсем; со стороны, должно быть, он был похож на перебравшего пива или наливки, но кого, в самом деле, удивишь таким зрелищем в Праге после окончания рабочего дня? «Меня отпустили», — повторял он про себя, как по кругу, но мысль эта проходила мимо него, ничуть его не касаясь; ничего не следовало за ней — ни облегчения, ни эйфорической радости, ни любого другого хоть сколько-нибудь ощутимого движения сердца. Нежданная свобода оказалась чем-то вроде абсолютной пустоты, безжизненной, бездонной — и метался в ней не Стефан, а одна только его оболочка, которую на самом деле, а не вовсе его самого, и отпустил из своих лап группенфюрер. Все, что было доселе ее содержимым, он вытряхнул, отправил в корзину для бумаг, что стояла возле его стола, и должно быть сейчас, сидя в своем кабинете, улыбался снисходительно и насмешливо, как подобает победителю: кому ты нужен теперь, Стефан Леблан? В кого тебя превратит осознание, что другой отдал за тебя жизнь — и ты, зная об этом, никогда не сумеешь выплатить ему долг? Для кого ты угроза — спасший стольких и отдавший того, кто оказался всех дороже и ближе? Что бы ты ни делал — все это ничто; смерть твоя ничего бы не изменила; лучше уж живи, каждый день вспоминая о том, как выступил против великого Рейха — и что великий Рейх играючи забрал у тебя. Стефан ощутил, что не может дышать — нет, у него не было больше чувства, что его пытаются задушить, просто отказались работать трахея и легкие, словно за полной ненадобностью. Немногочисленные прохожие молча обходили его; почти теряя сознание, он с силой ударил себя в грудь кулаком — и короткая вспышка боли, сработавшая как искра зажигания для глохнущего мотора, помогла ему чуть прийти в себя. Первый вдох обжег ему горло; «Должно быть, так себя обычно чувствует Дихтвальд», — подумалось ему, и он не понял в первый миг, почему эта мысль так поразила его. «О, боже. Юльхен». Стефан не мог воевать за мертвых, кому было уже не помочь ничем — и, если быть честным, никогда к этому не стремился. Но еще в его силах было предупредить живых — и он, не ощущая больше ни слабости, ни помутнения, быстрее бросился туда, откуда слышался шум подъезжающего трамвая. *** — Я понял, — сказал Дихтвальд перед тем, как вернуть трубку на рычаг. — Спасибо. — Что там? — спросила сидящая в кресле Юльхен, хмурясь: несмотря на свое скверное состояние (Ворон принес ее в дом утром, полумертвую, уже не находящую сил не то чтобы сопротивляться ему, а хотя бы стоять на ногах), она не желала, чтобы Дихтвальд щадил ее или пытался что-то от нее скрыть. — Что еще? Дихтвальд повернулся к ней с выражением крайнего беспокойства на лице. — Это Леблан. Он сказал, что в гестапо поняли: бумага, которая была при Денисе — подделка. Они могут начать проверки всех, кто пользуется подобными документами. Юльхен смотрела на него, коротко кусая губы. Она прекрасно знала, что стоит за его словами — и все же он решил произнести это вслух: — Ваше удостоверение больше не может служить вам защитой. Вам необходимо немедленно уехать. — Я никуда не поеду, — ответила она приглушенно, со своей извечной решимостью. — Я должна быть здесь. Нельзя сказать, что Дихтвальд не ожидал подобного ответа — и все же тот ранил его сильнее, чем мог бы ранить штык или пуля. — Юльхен, — почти взмолился он, приближаясь к ней; она не шелохнулась, вперив в его лицо неподвижный, упрямый взгляд, — ночью вы едва избежали смерти… или ареста, что по нынешним временам одно и то же. Сколько еще можно играть с гестапо в догонялки? Вы же знаете, вам не выиграть. Взгляд Юльхен полыхнул праведным возмущением, будто Дихтвальд совершил на ее глазах святотатство. — Нам не выиграть? — воскликнула она, силясь подняться и все-таки делая это, пусть и не с первой попытки. — Пусть! Но и мы сделаем все, чтобы не выиграли они! Будем прятаться — нас все равно найдут, достанут по одному, и конец будет точно таким же! Пока хоть один из нас жив — борьба продолжается! — Борьба продолжается… — повторил Дихтвальд с горечью, роняя слова, точно камни. — Неужели то, что случилось с Денисом, не заставило вас сомневаться? Юльхен ответила не сразу. Губы ее содрогнулись, из глаз пропало на секунду загнанное, исступленное выражение — и Дихтвальд, поняв, что видит перед собой другую Юльхен, ту самую, с которой столкнулся в подвале, когда на Прагу упали бомбы, затаил на секунду дыхание. — Если бы не он, я была бы мертва, — произнесла она медленно, стараясь, чтобы не дрогнул голос. — Мы были с ним в одной лодке. Но я уверена, он не хотел бы, чтобы… кто-то сдался. Недолго молчали они оба, каждый — вспоминая все то, что уже произошло с ними; Дихтвальд, отмотав назад ленту времени, неизбежно вернулся в момент, когда на затянутом газовой пеленой поле боя бросился за Элвишем, вопреки не только здравому смыслу, но и главнейшему человеческому инстинкту — и, посмотрев после этого на Юльхен, понял, что ему нечем ей возразить. — Вам надо сменить повязку, — негромко напомнил он, заметив, что под ее рукавом расплылось уже темным пауком кровавое пятно. Пуля прошла навылет, и рану, несомненно, нужно было зашить, но Дихтвальд не обладал подобной выучкой и вместе с тем не мог припомнить ни одного знакомого врача, за чье безоговорочное молчание он мог бы поручиться. Приходилось справляться своими силами — и Юльхен принимала его неуклюжую заботу, потому что ничего другого ей не оставалось. — Хорошо, — откликнулась Юльхен, опускаясь обратно в кресло. Сил у нее пока не было, и, наверное, поэтому она не показывала ни толики стыда, обнажаясь перед Дихтвальдом — просто снимала блузу несколькими движениями, как перед врачебным осмотром или прыжком в воду, и ждала, пока он аккуратно разрежет на ней повязку, а потом, стараясь как можно меньше касаться ее кожи, соорудит на ее месте новую. Она при этом смотрела в сторону, будто присутствие Дихтвальда ее совсем не заботило; а он малодушнее, чем на то, что не причиняет ей боль, надеялся только на то, что все свое внимание будет посвящать ранению и ничему больше. В обоих своих надеждах он терпел крушение, тем более унизительное от того, что Юльхен наверняка все понимала — но предпочитала молчать, и он мог догадываться об испытываемых ею чувствах только по тому, как едва заметно подрагивали ее крепко сомкнутые ресницы. *** Детлефу приходилось уже зашивать раны, пусть и довольно давно, и ловкости его рук должно было хватить на то, чтобы провернуть такой трюк и теперь, почти в полной темноте, которую чуть рассеивал лишь свет принесенного им фонаря. Девчонка все еще была без сознания, что было ему на руку — он только прижал на секунду к ее шее кончики пальцев и, убедившись, что чувствует биение пульса, принялся латать, как мог, ее изувеченную руку. Один стежок за другим, еще один, еще… куда тебя занесло, глупая пичуга? Скворцы — забавные создания; давно, совсем давно тот, кто потом станет Детлефом, сидел на балконе родительского дома в Дрездене, купаясь в лучах яркого июньского солнца, пил ледяной лимонад и разучивал вальс Штрауса. Про себя он воображал, конечно, что играет перед залом, полным восторженной публики, но в действительности его могли слушать разве что юркие черные птицы, притаившиеся на ветвях соседнего дерева. С ними было не скучно — каждую трель его скрипки они повторяли, перепевали, иногда переделывая на свой лад, и он, играя с ними в эту игру, веселился от души. Жаль, вскоре приходилось прекратить — мать звала его к обеду, и он укладывал скрипку в футляр, забирал ноты, прощался коротким взмахом смычка со своими маленькими слушателями, чтобы на следующий день вновь выйти на балкон и играть вместе с ними — и так до тех пор, пока не подошло время вновь отправляться на учебу. Что осталось теперь на том месте? Дом разметало бомбой, дерево вывернуло из земли с корнем, птицы — кто успел улететь, кто сгинул в огненной буре, а мать… одно слово это непрерывно и тупо ныло там, где Детлеф еще угадывал у себя сердце. Ничего не осталось из того что было — остался только он, сменивший оперение, притворяющийся, подделывающийся, играющий не свою партию в оркестре, в котором не прощают ошибок. Понимаешь ли ты, что сделал? Это не намек, не намерение, не то, что можно истолковать как угодно, извернуться, представить в выгодном для себя свете. Это — нарушение приказа, и дорога от этого ведет лишь одна — в одну из тех ям, что выкапывают неподалеку от лагеря, чтобы сжечь там трупы. Ты сгоришь ничуть не хуже, чем любой заключенный, Скворец: для смерти, той самой, у которой волосы тщательно подделаны под арийский блонд, а лицо — не лицо даже, а мертвая, выточенная из камня маска, для смерти не будет разницы, кого ты успел убить. Для нее все равны, у нее нет любимчиков, нет предпочтений, у нее не вымолишь отсрочку: когда тебя поставят перед расстрельным взводом, Скворец, ты умрешь так же, как умирали те, в кого стрелял ты. Ножниц он впопыхах не захватил, поэтому, завязав нить на узел, перекусил ее и поднялся. Скрипачка коротко застонала и пошевелилась: по-видимому, обморок был готов вот-вот оставить ее, а этого Детлефу никак нельзя было допустить. Он сам не знал, как не попался, когда, дождавшись утра, отнес бессознательное тело девчонки в подпол своего дома, уложил на ящики, в которых хранились остатки припасов; если бы кто-то снаружи услышал хоть звук, уловил движение — с ними обоими тут же было бы кончено. Других способов заставить ее замолчать ему в голову сходу не приходило: порывшись в карманах, он извлек оттуда транквилизатор (забрал уже давно из седьмого корпуса, запугав врача до полусмерти, когда понял, что сдающие нервы не позволяют спать по ночам), отвинтил крышку, извлек наружу крошечную таблетку. Одной должно было хватить — по крайней мере, Детлефу поначалу хватало. — Давай же, — прошептал он, сунув таблетку в приоткрытые холодные губы. — Давай, проглоти… Она, полусонная, только начавшая приходить в себя, попробовала сопротивляться, слепо мотнула головой в сторону, но ее капризы Детлефу были ни к чему: он навалился на нее, зажал ей рот ладонью и держал, пока не увидел, как мимолетно дернулось ее горло. Можно было перевести дух: сегодня, возможно, они все-таки не умрут. Уже поднявшись к себе и отходя ко сну, он выпил три таблетки и запил, для верности, несколькими глотками шнапса. *** Денис с трудом смог приоткрыть один глаз: второй распух и заплыл, и от него по всему лицу разбегались волны боли, от которых звенело в ушах. Вокруг него была темнота, из которой тут и там доносилось чье-то сонное бормотание, перешептывания или стоны; ощупав пространство рядом с собой, Денис понял, что лежит на необструганных досках, и лежит не один, вплотную окруженный чужими телами, которых, как он понял, подняв голову, в помещении находилось по крайней мере несколько десятков. Уже стемнело; в миниатюрные зарешетчатые оконца под низкими арками потолка заползали лунные лучи, но толку от них было мало — Денис понял только, что лежит на нижнем ярусе двухэтажных нар, в нескольких сантиметрах от каменного пола, от которого поднимался продирающий до костей холод. «Лагерь, — подумал он, с трудом возвращая к себе способность мыслить хоть чуть-чуть связно. — Может быть, это Терезин. Я слышал, что всех поначалу везут в Терезин…». Преодолевая слабость, он сел. Голова, казалось, сейчас взорвется от переполняющей ее боли, и так же немилосердно болело все тело, самый маленький вдох отдавался жжением под ребрами, а встать на ноги и вовсе представлялось задачей невыполнимой. Руки занемели и плохо слушались; смутно (картины того, что было с ним после того, как его схватили, вообще присутствовали в его памяти лишь беспорядочными урывками) Денис вспомнил, что у Петшеков его сначала били, привязав к стулу, а потом, толкнув на пол, добивали ногами, иногда обливая ледяной водой, когда им казалось, что он вот-вот готов лишиться сознания. Вопросы при этом сыпались одни и те же, и он отвечал на них одно и то же — по крайней мере, он хотел думать, что, даже теряя рассудок, переставая осознавать, кто он и где он, не сболтнул лишнего, не выдал господина Дихтвальда, не выдал Юльхен. Не выдал Стефана. Как его везли сюда, он и подавно не помнил. Помнил только ужасающую духоту, заставившую все его тело, несмотря на холод, покрыться клейким слоем пота, помнил ощущение колотящейся в висках крови и чьи-то кашляющие рыдания над самым ухом — может статься, что и его собственные. Может, это был вагон, а может — грузовик; в любом случае, теперь Денис был здесь, далеко от Праги, и никто больше не мог бы помочь ему. Подняться он все-таки сумел — осторожно, используя нары в качестве опоры. На то, что у него целы все кости, он даже не надеялся, но любая боль от побоев меркла перед лицом всепоглощающего, почти маниакального желания: пить! Наверняка он потерял много крови; найти воду было жизненно необходимо, и Денис, пошатываясь, сделал несколько неверных шагов в ту сторону, где, как смог различить его привыкший к темноте взгляд, находился выход. Дверь, конечно, была заперта; когда Денис приблизился к ней с намерением найти достаточное отверстие, чтобы выглянуть наружу, на доски с той стороны с рычанием бросилась собака. Отшатнувшись, Денис чуть не упал на спину, но в последний момент сумел устоять на ногах — к его радости, ведь он не был уверен, что, потеряв равновесие, не останется лежать на полу. Собачий вой снаружи не умолкал, но Денису уже не было до него большого дела: в углу неподалеку от себя он увидел силуэт бочки, собравшей в себя колышущиеся лунные пятна, и кинулся к ней, даже почти не хромая. Вода была мутной, пахла затхлостью и тиной, но для Дениса это был сейчас запах самой жизни; он не стал даже набирать ее в пригоршню, просто низко склонился над бочкой, держась за ее край, и принялся судорожно пить, как изможденная долгой скачкой лошадь. За его спиной с треском распахнулась дверь, и Денис оказался ослеплен хлынувшим внутрь помещения светом по меньшей мере десятка фонарей. — Эй, вы! Наружу! Быстро! — метался в этом белоснежном свету резкий командный голос. — Быстро! Все пришло в движение. Кто не успевал достаточно быстро спуститься с нар — того стаскивали за шкирку и пинками гнали к двери; Денис оказался в числе первых, кого выволокли на улицу, навстречу ночному холоду и выжигающему свету прожектора. Перед ним оказалась небольшая площадка, где всех заставляли строиться в шеренги, и по периметру этого пространства стояли солдаты, держащие на поводке истошно лающих, беснующихся собак. Чей-то протяжный, на одной ноте крик оказался оборван выстрелом; Денис, мало что понимающий, раздавленный в равной степени и светом, и звуком, хотел было обернуться, но тут его настиг новый приказ: — На колени! Все на колени! Живо! Резкий удар чем-то твердым обжег его поясницу, у Дениса подломились ноги, и он едва не рухнул лицом в мерзлую грязь. На колени ему удалось встать, справляясь с дрожью во всем теле — он видел, что его товарищи по несчастью делают то же самое, и был уверен, что никто из них, как и он сам, не имеет понятия, что происходит. — Молчать! — раздался все тот же голос. — Стоять смирно! Не двигаться! Денис чувствовал, как вырывающийся у него изо рта пар оседает на его разбитых губах; голова у него кружилась, но он предчувствовал, что если он упадет — подняться ему уже не дадут, и терпел, как мог, ожесточенно вгрызаясь в собственный язык и чувствуя, как рот мало-помалу наполняется кровью. Между шеренгами заключенных, как он видел, неторопливо бродили офицеры, быстро оглядывая каждого из людей, находившихся у их ног. Отношение было различным: мимо кого-то они проходили, ничуть не заинтересовавшись, а кого-то, задержавшись на секунду, быстро касались перчаткой или хлыстом. Последних сразу же поднимали с земли и толкали в спину, заставляя отойти куда-то в сторону; кто-то пытался протестовать, не желая быть отделенным от семьи, и его пристрелили тут же — Денис ожидал услышать крик тех, кто остался, но ни дуновения ветра не нарушило гробовую тишину, царившую над площадкой. — Этот, — услышал Денис вдруг над своей головой, и его по плечу коротко ударил хлыст. Он хотел было, расхрабрившись, сказать что-то или спросить, пусть это и кончилось бы для него плохо — но его схватили за локоть, дернули наверх, и любые слова так и не нашли выхода наружу, превратившись в гортанный, утробный вой. — Быстрее! — его с силой толкнули в спину, и он, спотыкаясь, засеменил в нужном направлении — прочь с площадки, к воротам, где стояли в ряд несколько грузовиков и образовалось уже небольшое столпотворение из отобранных пленников и тех, кто торопливо загонял их внутрь кузовов. — Шевелитесь! Шевелитесь! Дениса подмывало обернуться, увидеть, что происходит с теми, кто остался, но он так этого и не сделал. Он был уже внутри грузовика, стиснутый со всех сторон такими же несчастными, когда воздух снаружи оказался смят и разорван стрекотом пулеметной очереди.