И последние станут первыми

— Стеф, на тебя больно смотреть. Появление господина Риттера в кабинете не было для Стефана неожиданностью — тот только скупо удивился про себя, что вице-консул заглянул к нему не с раннего утра, а будто дождавшись, пока Стефан закончит складывать в саквояж бумаги, папки и прочую утварь со своего стола. — Гестапо предписывает мне покинуть Прагу сегодня же, — надтреснуто ответил Стефан, не оборачиваясь; он знал, что не должен держать на господина Риттера зла за случившееся, но все равно избегал взглянуть в его морщинистое, улыбчивое лицо. — Скоро я избавлю вас от необходимости смотреть на меня. Может, это прозвучало грубо, но Стефан не ощутил раскаяния — способность испытывать любые эмоции как будто вырезали из него со вчерашнего дня, ничего не оставив на ее месте; дошло даже до того, что Стефан, проснувшись поутру, не узнал себя в зеркале — там отразилось угрюмое, с начавшими проступать отпечатками возраста лицо мужчины, который доселе был ему не знаком. Потрясения он не испытал — лишь легкое дуновение отвращения к этому новому облику, который ему, как он предугадывал, предстояло считать своим до конца жизни; от встречи со своим отражением он теперь уклонялся, но и других людей видеть не хотел — в последние минуты, остающиеся до отправления на вокзал, его единственным желанием было остаться в одиночестве, но господин Риттер, будто не заметивший его резкости, не торопился уходить. — Я знаю, что виноват перед тобой, Стеф, — начал он, делая шаг к столу, и Стефан ощутил себя так, будто его не просто ранили, но готовятся свежую рану залить расплавленным свинцом. — Из-за моей неосмотрительности этот мальчик угодил в неприятности… — Это не ваша вина, — произнес Стефан то, что должен был произнести. — Вы сказали то, что нужно было. Вы не могли знать, что это не провокация. — И все же, — господин Риттер остановился в паре метров от него; Стефан чувствовал его сострадательный взгляд, и это будило в нем одновременно стыд и глупую, нелогичную злость, — все же мне очень жаль, что так вышло. Насколько я знаю, мальчик… — Не надо, — вымолвил Стефан почти просяще; он не хотел слышать извинений, которые ничего не изменят, не хотел говорить о Денисе, которому было уже все равно, он хотел одного — чтобы его, опустошенного, лишившегося всякой воли к сопротивлению, наконец отпустили восвояси. — Для него уже все кончено. — Ты в этом уверен? Стефан все же сумел приподнять голову, посмотреть на вице-консула — и отчетливо увидел, как тот, обычно неколебимый в своей умудренной задумчивости, содрогнулся от его взгляда. — Что вы имеете в виду? — спросил он глухо, давая понять, что не потерпит жалости к себе — как и попыток дать ему ложную надежду из тех, что похожи на укол морфия для ракового больного: пусть заглушат, отстранят боль на время, но она, выждав положенный срок, неотвратимо вернется, чтобы не просто продолжить, а удвоить или утроить пытку. — Насколько я понял, его обвинили в изготовлении фальшивого документа, — пояснил господин Риттер, — почему ты решил, что он непременно убит? Его могли отправить в трудовой лагерь… Стефан, которого мало вдохновило это предположение, негромко хмыкнул, и вице-консул, подстегнутый его недоверием, добавил с большей горячностью: — Я знаю, что большинство своих пленников немцы убивают сразу — стариков, женщин, детей… смею думать, что сам не протянул бы у них и суток, ибо был бы для них бесполезен. Но им нужны сейчас также и бесплатные рабочие руки. Если твой друг молод и здоров, его могли оставить в живых. Знаю, участь немногим завиднее казни… но она дает ему шанс, а тебе — время на его поиски. Не был бы Стефан так утомлен, он бы, наверное, в голос рассмеялся. — Поиски? Как вы себе это представляете? Не буду же я подходить к воротам каждого лагеря с просьбой найти среди заключенных того, который мне нужен, и под честное слово его отпустить? — Это действительно было бы недальновидно с твоей стороны, — господин Риттер все еще не показывал, что горькие насмешки Стефана хоть сколь-нибудь ему неприятны. — Но существует и другой путь. — Другой?.. Господин Риттер вернулся на секунду к двери, чтобы проверить, тщательно ли она закрыта и не подслушивает ли секретарь; лишь затем, убедившись, что никто не станет нежелательным свидетелем их разговора, он вернулся к столу и продолжил, мягко взяв Стефана за плечи, глядя ему в глаза: — Шведский Красный Крест планирует операцию. Операцию спасения. Беспрецендентную, как я слышал. Фольке Бернадот потратил месяцы на переговоры с немцами… и те позволили ему вывезти из лагерей несколько тысяч узников. Подготовка идет полным ходом… между прочим, Каро сейчас там. Она вызвалась помочь. — Каро? — переспросил Стефан ошарашенно, пытаясь усвоить и принять, что вице-консул не лукавит. — Я знаю, что она уехала из Италии три года назад, но она ничего не писала мне о каких-то переговорах… — Должно быть, опасалась, что письмо перехватят. Детали операции находятся в строжайшем секрете. Но Бернадот, ты знаешь… мы с ним старые приятели, хотя у нас давно уже не было возможности скоротать вечерок за портвейном и партией в покер. Я черкну ему словечко. Думаю, он позволит тебе принять участие в их скромном мероприятии. Выпуская Стефана, он чуть отступил; на губах его искрилась улыбка, он с явным удовольствием наблюдал за реакцией, которую вызвали его слова — что до самого Стефана, то он в тот момент ощутил себя восточным фонариком, в бумажном нутре которого зажгли огонь, дарящий ему силу, возвращающий ему жизнь. — Отправляйся в Берн, чтобы не будоражить гестапо лишний раз, — посоветовал ему вице-консул, пока Стефан бессильно разевал рот, терпя полный крах в своих попытках подобрать слова, которые оказались бы достаточной мерой для исчисления его признательности, — а затем — в Стокгольм. Если Красный Крест предоставит тебе документы и транспорт… — Я могу попросить Кристофера, — выдохнул Стефан, — ему это не составит труда. — Прекрасно! — подытожил господин Риттер. — Тогда подожди еще пару минут, я набросаю для Фольке пару строк. Не могу гарантировать, что в гестапо не вздумали прослушивать телефон… а чем меньше людей знают, куда ты направился — тем лучше для тебя самого. Полтора часа спустя Стефан, делая вид, что не замечает сопровождающих его на почтительном расстоянии людей в штатском, сел на утренний поезд до Берна — чтобы неделей позже, прибыв в освобожденную Бельгию, ступить на паром, направляющийся к шведской столице. *** Куда бы их ни привезли, они были на месте уже к утру: когда грузовик остановился, кузов распахнули, и Денис чуть не задохнулся от хлынувшего ему в легкие потока свежего воздуха, первым, что он увидел, были забрезжившие над голыми, едва начавшими покрываться листвой деревьями первые розоватые лучи рассвета. — Быстрее! Быстрее! — донеслась до него знакомая уже команда, разве что произнесенная другим голосом: выгрузкой руководил молодой темноволосый офицер, и по его ленивым, расхлябанным жестам, по тому, как он давил зевки, видно было, что процедура эта стала ему глубоко привычна. — Да шевелитесь вы, ублюдки! Боль во всем теле никуда не исчезла, но Денис, пока его вместе с его товарищами по несчастью гнали куда-то вперед, не переставал, насколько было возможно, неустанно вертеть головой. Пусть видеть он по-прежнему мог всего одним глазом, но память его работала на удивление неплохо для человека, пережившего то, что выпало на его долю в последние полсуток: едва увидев колючую проволоку, ощетинившиеся пулеметами вышки и приземистые, грязные, напоминающие амбары бараки, он понял тут же, что место это ему знакомо. Он уже видел то, что открывалось сейчас его взгляду, на фотографиях от Юльхен, которые распечатывал в устроенной у Стефана мастерской; не оставалось сомнений, что его привезли в лагерь, и Денис, чуть напрягшись, смог даже выцарапать из своих воспоминаний имя коменданта. — Оберштурмбаннфюрер Тидельманн! Их выстроили на небольшой площади, со всех сторон окруженной солдатами; Денис, оказавшись во втором ряду, смог увидеть, осторожно выглянув из-за чужого плеча, фигуру приближающегося к ним офицера, высокого, статного, чьи выученно-четкие шаги отдавались в сердце Дениса гулким тревожным эхом. Офицер не произнес еще ни слова, но над площадью застыла тишина; даже те соседи Дениса по грузовику, кто всю поездку стонал, посылал немцам проклятия и жаловался на свою участь, примолкли, низко опустив головы. Комендант выдержал по-настоящему театральную паузу: наверное, миллион мыслей успели пронестись в голове Дениса, прежде чем их за секунду вымел оттуда уверенный, чуть хриплый голос: — Заключенные! В руке комендант держал черный хлыст, который со свистом опустил на раскрытую ладонь, и от этого звука Дениса будто коснулись между лопаток чьи-то ледяные пальцы. — Все вы — преступники, которых правосудие великого Рейха приговорило к справедливому наказанию, — продолжал Тидельманн, делая несколько шагов из стороны в сторону; приглядевшись, Денис заметил, что другие офицеры, сгрудившиеся позади него, с ухмылками шевелят губами, повторяя слова, которые, должно быть, успели уже выучить наизусть. — Правосудие сурово, но милосердно, ибо Рейх дает вам возможность искупить вину перед ним — честным и упорным трудом во его благо! Здесь вы получите работу, получите и лучшие условия для нее. Тому, кто не будет отлынивать от своих обязанностей, нечего бояться! Посвятите себя и все свои силы скорой победе Германии — это лучшее, что вы можете сделать для скорейшего установления нового, справедливого мирового порядка. Закончив свою речь, немало собой довольный, он отступил, предоставив слово одному из своих помощников — тот, невысокий, с очень бледным длинным лицом и кривовато сбритой щетиной вокруг тонких губ, обладал куда более зычным голосом, нежели комендант, и смог, быстро оглядев заключенных, крикнуть так, что с крыши одной из вышек с шумом сорвалась птица: — На дезинфекцию шагом марш! Дезинфекция прошла быстро — всех прибывших обрили наголо, обсыпали едким, разъедающим глаза порошком, а затем затолкали, точно рыб в бочку, в темное полуподвальное помещение, где облили со всех сторон еле теплой водой; с одеждой тоже пришлось распрощаться, сменив ее на одинаковые штопаные, совсем не хранящие тепло серые робы, но Денис не был склонен горевать о рубашке и брюках, успевших после всех потрясений минувшей ночи превратиться в лохмотья (пальто он лишился еще у Петшеков и теперь смутно подозревал, что оно стало добычей какого-нибудь предприимчивого часового или кладовщика). После этого всех отправили на «регистрацию», построив в очередь перед двухэтажным кирпичным зданием, где находилась, должно быть, комендатура; рядом прохаживались солдаты, награждая руганью и тычками всех, кто пытался опуститься на землю, и Денис, впавший в онемелую прострацию, почти потерявший счет времени, заставлял себя держаться на ногах все то время, которое прошло до наступления его очереди. — Имя? — за столом, заполняя бланки, сидел другой заключенный; еще один неумело поправлял в углу свет, чтобы сфотографировать очередного несчастного, и еще один — занимал место за необычного вида аппаратом, предназначение которого, как догадался Денис, заключалось в нанесении прибывшим на руки татуировок с предназначенными им номерами. — Денис Александров, — одного коренного зуба во рту недоставало после ночи у Петшеков, еще два угрожающе шатались, но в его положении можно было только радоваться, что он вообще может еще изъясняться внятно. Заключенный принялся записывать; Денис воспользовался паузой, чтобы перевести дух и постараться собрать в кулак норовящее затуманиться сознание — не зная, с какими вопросами еще придется столкнуться, он догадывался, что надо быть начеку, — и тут сбоку от него раздался язвительный голос Тидельманна. — Что я слышу? Русский? В груди у Дениса что-то тошнотворно ухнуло, и он повернулся, гадая, не последует ли за этими словами приказ немедленно его расстрелять. — Не совсем, обер… я хотел сказать, господин комендант, — поправился он, поняв, что совершить ошибку в произнесении звания сейчас будет равносильно самоубийству. — Мои родители родом из Латвии. Мой отец был… рожден вне брака. Поэтому я ношу такую фамилию. — Вот как? Денис не успел опомниться: Тидельманн тотчас оказался рядом с ним, посылая ему в лицо клубы невыносимо крепкого табачного дыма, и свободной от сигареты рукой схватил его за подбородок, повернул его лицо вправо и влево, точно пытаясь разглядеть в, как Денис догадывался, беспорядочном месиве синяков и подтеков некие тайные знаки. — Слышал, Скворец? — усмехнулся комендант, обращаясь к своему длиннолицему помощнику, который стоял у дверей и тоже курил сигареты одну за другой. — В нем может быть капля арийской крови! Денис не готов был поручиться, что эта пресловутая капля не была выбита из него при аресте или не осталась, например, у Тидельманна на перчатке; в любом случае, коменданта мало волновали подобные соображения — на Дениса он теперь смотрел так, будто тот был куском мрамора, из которого ему самому предстояло высечь шедевр. — Да и немецкий недурной, — бормотнул он себе под нос и сказал громче, обращаясь к Денису прямо, — чем ты занимался, пока не попал сюда? Где зарабатывал на жизнь? Денис никогда не считал себя человеком с чрезмерно развитой интуицией, но сейчас сложно было не угадать, что от его ответа зависит очень многое; с другой стороны, его способность складно выдумывать на ходу была исчерпана во время допроса, поэтому он решил ответить правду: — Мой отец держал в Праге фотоателье. Я помогал ему, сколько себя помню. — Ага, — Тидельманн отпустил его, разогнал окутавший их дым взмахом ладони; получив наконец возможность близко разглядеть его лицо, Денис не мог не отметить про себя, что оно, чертами напоминающее слепок с античной скульптуры — правильное до неестественности, будто его сорвали с другого человека и перекроили до того, как сделать собственностью коменданта. — Так ты знаешь толк во всей этой фотомишуре? — Да, господин комендант. Уголки рта коменданта дернулись, и все лицо будто разъехалось в стороны; Денису стоило огромного усилия стоять спокойно, будто это зрелище нисколь не устрашало его. — Я думаю, для тебя у нас будет особая работа, — сказал Тидельманн, впиваясь в него взглядом, словно в намерении заглянуть в самую душу. — Будешь помогать нам со всем этим мусором. Нам давно нужен хороший фотограф… и тот, кто сможет присматривать за остальными. Повисшую паузу нельзя было объяснить замешательством: просто Денис, поняв, к чему клонит его собеседник, копил во рту побольше слюны для того, чтобы плюнуть ему под ноги, но сделать этого ему не дала случайность — случайность, которая, очевидно, оказалась его спасением. — Оберштурмбаннфюрер! Оклик принадлежал офицеру, шумно распахнувшему дверь помещения; привлеченные громким звуком, все невольно повернулись в его сторону, в том числе и Тидельманн, позабывший на секунду о своей жертве. — Что еще? — Вас к телефону. — Сейчас поднимусь, — буркнул Тидельманн, и офицер исчез; следом за ним вышел и комендант, напоследок адресовав длиннолицему короткий кивок. — Продолжайте. Я скоро вернусь. — Так точно. Осознание того, что получил хоть и краткую, но отсрочку вместо неминуемой гибели, ударило Дениса, как обухом; сидевший за столом заключенный продолжил что-то выспрашивать у него, но Денис слушал его вполуха и так же, едва раздумывая, отвечал. За захватившими его лихорадочными размышлениями он не понял даже, что к нему обращается еще один голос — таинственно приглушенный, почти заговорщицкий. — Эй, латыш. Латыш! Малахольный, что ли, а? Денис не сразу понял, от кого исходит голос. Оказалось — от заключенного, наносившего татуировки; тот выглядел на несколько лет старше Дениса и обладал, несмотря на внешнюю изможденность, приятными и располагающими чертами лица — он даже улыбался, вполне искренне, чего, на взгляд Дениса, в месте, подобном этому, происходить никак не могло. — Чего надо? — спросил он тоже шепотом. Татуировщик посмотрел на него покровительственно, как прошедший сотню битв рыцарь, наставляющий неопытного оруженосца. — На твоем месте я бы не отказывался. Комендант такими предложениями не раскидывается. Доверять ему у Дениса не было никакого резона, и он хмуро огрызнулся, порываясь отвернуться: — Я сам решу. — Видел я, что ты решишь. Скажи спасибо, что комендант не понял. Говорю тебе, соглашайся. Харчи будут нормальные. И работы помень… — Морис, — раздался за их спинами осипший от табака голос длиннолицего, — заткнись и займись делом. — Слушаюсь, оберштурмфюрер! — тут же отрапортовал заключенный и, возвращаясь к очередному своему «пациенту», все-таки добавил совсем беззвучно. — Будешь идиотом, если откажешься. А еще ни один идиот тут долго не протянул. Оставшиеся до возвращения коменданта минуты растянулись для Дениса в часы. Было ли ему что терять? Первый ответ, который приходил ему в голову, звучал, конечно, как «нет»; но возможность обдумать, оценить свое возможное будущее поселило в нем сомнение — и оно, как он ни пытался его отринуть, предательски подточило его решимость погибнуть, но не влачить в этом месте покорное скотское существование. Еще полгода назад сомнений бы не было — но теперь достаточно было одного мелькнувшего в голове вопроса: «Как бы поступил Стефан?» и ясного, как разыгравшееся за окнами солнечное утро, ответа, чтобы Денис разрешил себе думать, что не все кончено — и если он не погиб до сих пор, то он сможет выжить, сможет перехитрить коменданта, оказаться ловчее охраны, бежать. Сможет вернуться домой, где бы его дом теперь ни был — но он представлял себе точно, куда стремится с каждым ударом его сердце, все еще бьющееся, живое и полнокровное, и к тому моменту, как вновь оказаться перед остановившимся, цепким взглядом Тидельманна, так же точно знал, каким будет его ответ. — Я согласен. Судя по всему, ничего другого коменданту здесь не отвечали. — Чудесно. Поступаешь в распоряжение оберштурмфюрера, — произнес он, кивая на длиннолицего, — он занимается регистрацией прибывших и выбывших. И не забывай: тебе представился шанс доказать свою полезность Рейху, — добавил он, и в наигранной торжественности его тона Денис отчетливо различил угрозу, — не упусти его. *** — Так на чем ты зарезался? Как тебя сюда занесло? Кажущийся бесконечным день наконец подходил к концу. Преимущества своего положения Денис ощутил сразу же, когда увидел, что для него предназначено место в дальнем конце барака по соседству с источавшей блаженное тепло печкой; соседом, правда, оказался тот самый Морис, который, кажется, с самого утра сгорал от любопытства и желания разговорить новичка. От основного числа заключенных, напоминающих искаженные, полупризрачные тени, он отличался весьма значительно, хотя и его сложно было назвать здоровым и полным сил — по крайней мере, на щеках его оставались следы румянца, в глазах не застыло бессмысленное, затравленное выражение больного животного, а еще он болтал, не умолкая — в общем, казался невероятно живым для этого царства смерти. — Фальшивые документы, — ответил Денис, пытаясь угадать, во вред ему послужит его искренность или на пользу; сейчас, когда он был готов многое отдать хоть за каплю проницательности Стефана, воспоминания об их последней ссоре шли в его душе рука об руку с острейшими муками совести. — А ты? Что ты сделал? — Сущая ерунда, по сути, — судя по всему, Морис обожал рассказывать эту историю, и появление нового слушателя чрезвычайно его радовало. — Хотел обчистить квартиру одного ублюдка, владельца пары ювелирных мастерских в Будейовицах. Специально подгадал время, когда он уедет погостить к тетке, и что ты думаешь? Его жена, якобы проводившая выходные у матери, тоже решила воспользоваться его отсутствием… а ее друг сердца, мать его, оказался гауптштурмфюрером СС. Но нашивок-то впотьмах не увидишь! Конечно, с испугу я как следует дал ему в морду… повезло, он оказался малым понимающим, не вышиб мне мозги на месте, хотя, сам понимаешь, мог бы. Так я и очутился здесь. — Давно? Морис присвистнул, выразительно закатив глаза к потолку: — Веришь — сам плохо помню! Когда меня сюда привезли, тут еще ничего не было — только колючая проволока и пара навозных куч, да еще дом, который занимает сейчас наш комендант. Пока мы тут разбирались да строили все необходимое, спать приходилось под небом, прямо на земле! То лето было, конечно, но грозы — просто черт знает что такое! Копаешь яму под фундамент с вечера, а утром опять все размыло, заново начинай! Много тогда народу полегло, конечно… но и комендант меня заметил. Опять повезло. — Повезло, — повторил Денис механически, справляясь с накатывающей на него дремотой — измочаленное, выжатое тело требовало отдыха, но вместе с усталостью от пережитого к нему, выйдя из-за спины чуть ослабевшего шока, подкрадывалось позорное, почти детское желание удариться в слезы. — Конечно! Ты не слушай, что говорят, а слушай меня — мы между офицерами и остальными, вроде как, передаточное звено. Без нас они никуда, это уж точно: офицеры, те, конечно, и наорать могут, и пулю меж глаз засадить — милое дело! А вот узнать, чего и как в лагере происходит, о чем болтают, о чем думают — это они без нас никак. А заключенные? Им мы тоже нужны. Раздобыть чего-то где-то, в нормальную смену пристроить — ты попробуй простоять пятнадцать часов у станка, если бригадир зверь! А если бригадир с пониманием, то можно и передохнуть вроде как, перекур устроить, все лучше чем… эй, ты чего? Как ни надеялся Денис на свою выдержку, она оказалась все же не беспредельной — и он понял это слишком поздно, когда щеки его оказались уже перечеркнуты мокрыми обжигающими прямыми. Понимая, что будет только хуже, он зажмурился, попытался вдохнуть поглубже, но вместо этого у него вырвался только унизительный болезненный всхлип. — У-у-у-у, — протянул Морис и, спрыгнув с нар, принялся ворошить собственную постель. — Понятно. Да ладно, не стесняйся. Со всеми бывает. Вот, держи. В его руке появилась полупустая бутылка с содранной этикеткой, и Денис, завидев ее, только и смог, что издать обрывочный икающий звук. — Хлебни-хлебни, — посоветовал Морис, заботливо откручивая крышку и почти впихивая бутылку ему в ладонь. — Успокоит нервы. Только не слишком много, я храню, понимаешь, на черный день. Денис не стал задавать вопросов, просто глотнул и закашлялся, решив в первый момент, что проглотил огненный шар. — Отку… откуда это у тебя? — спросил он, неловко утирая рот рукавом. — Я же говорил — господа офицеры без нас никуда, — пояснил Морис, забирая у него бутылку и любовно поглаживая горлышко, прежде чем тоже приложиться к содержимому. — Принцип такой: ты мне — я тебе. Так и живем. — Живем? Денис не знал, что заставило его уточнить, но Морис, казалось, совершенно не понял вопроса. — Живем, — подтвердил он, усмехаясь. — И получше, чем кое-где еще. Вот на фронте, например — сидишь и гадишь себе в штаны, пока по тебе палят. Потом кто-то орет: «наступаем», бежишь вперед, и все — ты труп. Ну его к черту, скажу, мне лучше уж здесь. Здесь правила два — коменданта не злить и ушами не хлопать. Правда, и с тем мало кто справляется… — Насколько мало? Вопрос был из тех, что волновали Дениса в первую очередь, но Морис, видимо, никогда раньше над ним не задумывался: по крайней мере, когда он задумался сейчас, улыбка, дрогнув, сползла с его лица, сдавшись наступлению растерянности и даже смущения. — Вообще-то… кроме меня — никто. Но кто знает, — тут же произнес он примирительно, встряхивая бутылку, будто произносил тост, — вдруг ты окажешься еще одним исключением? *** Начались дни, похожие один на другой. К постоянной ноющей в животе голодной боли Денис привык быстро — при том, что перепадавшие ему порции были много лучше, чем у остальных заключенных: твердого, похожего на цемент хлеба давали больше, а в мутной жиже, исполнявшей роль похлебки, плавали кости, на которых можно было при должном везении найти миниатюрные волокна мяса. Прочие тщетно стремились насытиться подогретой водой, которой придавали вид «супа» картофельные и брюквенные очистки; не в силах выносить этого, Денис пытался делиться едой с другими, выбирая тех, кто выглядел самым ослабшим и еле стоящим на ногах: приближался будто невзначай, вкладывал ломти хлеба в чужие карманы, пока однажды его не застукал за этим Морис — и, оттащив в сторону, устроил ему настоящую выволочку. — Малахольный, да ты, я гляжу, спятил! Ты видел, сколько их, а тебя сколько? Ты один! — Пусти, — прошипел Денис, пытаясь оттолкнуть его, но ладони его будто уперлись в тысячетонную скалу — и Морис, воспользовавшись его смятением, только усилил свой натиск. — Знаешь, сколько я их здесь видел? У них, как у фонарика, срок годности — три месяца! У тех, кому повезет — шесть! Хочешь героя из себя строить? Думать забудь об этом. Либо ты один выживаешь, либо вместе со всеми дохнешь! Денис, стиснув зубы, промолчал, но про себя не мог не признать его правоту, сколь ни крепко било это по его чувству долга перед теми, кому не так «повезло» как ему. С другой стороны, работа у станков, на которую их сгоняли каждый день ранним утром и разрешали разойтись по баракам тогда, когда солнце давно укатывалось за горизонт, действительно выедала поедом все его силы. В один из первых дней он чуть не упал в обморок, одурев от обступившего его грохота, густо смешанного с царапающим ноздри и горло запахом металлической пыли; он был готов уже сползти на пол, но рядом снова оказался Морис, решивший, видимо, взять на себя роль его ангела-хранителя. — Точно спятил! Стой, кому говорю! Не сможешь — тебя сразу в расход! Комендант дал приказ — ленивых не жалеть. Больше его бесят только те, кто обворовывает лагерную кухню… Денис устоял, сколь много бы это ему ни стоило — но, очутившись в тот вечер в бараке, рухнул на нары и пролежал неподвижно, как труп, до утра, не засыпая даже — просто пребывая в могильном оцепенении, ничего вокруг себя не слыша и не видя; столкнувшись с ним на побудке, Морис сказал только, едва взглянув на него: — Мда уж. Ты так с непривычки загнешься. Попробую устроить тебя на неделю на прополку грядок. Только имей в виду, — уточнил он значительно, — будешь должен. — Что именно? — поинтересовался Денис безразлично; все его существо было устремлено на то, чтобы хоть как-то передвигать ногами. — Сигареты, — сказал Морис после недолгого раздумья. — Наш Скворец курит только американские — это комендант его приучил. На комендантские, конечно, нечего и надеяться, но и у Скворца они что надо! Стяни у него пачку или выспроси в обмен на что-нибудь — достань, в общем, — и будем считать, что мы рассчитались. «Достать» в лагере, как Денис понял довольно быстро, можно было что угодно. В самом выгодном положении находились девицы из женского барака, разбиравшие вещи прибывших; то тут, то там они прикарманивали что-то, что могли унести, и угроза неминуемой кары в случае обнаружения кражи как будто совсем не волновала их. Когда смерть бродит рядом каждый день, понемногу перестаешь придавать ей значение; спустя какое-то время Денис понял, что и сам он понемногу сдается этому мертвящему равнодушию, и это испугало его до глубины души, точно он угодил в гиблую трясину, что засасывала его все глубже и глубже в свою смрадную внутренность. Сдаться ей означало утратить какую-то часть собственной самости, встать на путь превращения в отупевшее, загнанное животное, не живущее, но существующее от одной побудки до другой — и это была та последняя грань, за которую Денис, все еще ведомый какими-то смутными надеждами, не мог позволить себе заступить. Единственным, что могло поддержать в нем силы и волю, был возможный побег — и он думал о нем неустанно, продумывал любой, даже самый невероятный план, изучал до мельчайших деталей устройство лагеря, благо и ему, как «привилегированному», отмеченному милостью коменданта, дозволялось чуть больше свободы, нежели всем остальным. Он насчитал семь офицеров вместе с Тидельманном, тридцать солдат на вышках и сорок — патрулировавших лагерь на земле; измерил расстояние от одного барака до другого, едва ли не обнюхал, выгадав момент, здание комендатуры со всех сторон; особенный интерес у него вызвал «корпус номер семь» отличающийся своим видом от остальных, а белой окраской своих стен напоминающий скорее больницу, нежели барак. Сейчас он стоял в запустении: ни за одним из окон не было видно света даже глубокими вечерами, никто не входил в него и никто не выходил, только вокруг шныряли во время обходов охранники, но и они, как Денис заметил, стремились держаться от корпуса подальше. — Оттуда все вывезли совсем недавно, — неохотно ответил Морис, когда Денис спросил его об этом месте. — Говорят, перевезли дальше на запад. Должно быть, его скоро разберут. Слишком приметный с неба. Все равно что плакат показать: «Мы здесь! Бомбы бросать сюда!». А пока туда никто не ходит. — И ты тоже? — И я, — Морис пожал плечами. — Что я, на дурака похож? Денис успел достаточно узнать его, чтобы понять, к чему он клонит; вздохнув, он извлек из кармана свое главное сокровище, которому так и не нашел лучшего применения — пару сигарет, врученных ему Тидельманном намедни за «образцовую обработку кустарников». Неизвестно, какие хорошие вести сообщили коменданту, что он пребывал в столь благостном расположении духа, но от Дениса в тот момент требовалось только взять сигареты и исчезнуть из его поля зрения, что он и проделал самым стремительным образом. — Неужели? — Морис, увидев фильтры с тонким золоченым ободком, вытаращил глаза. — Комендантские? Откуда? — Должно быть, он ко мне неравнодушен, — ответил Денис, протягивая ему одну. — Так ты был в седьмом корпусе? — Раньше — нет, — выхватив у него сигарету, Морис разве что к сердцу ее не прижал. — Вообще никто из тех, кого туда отправляли, обратно не возвращался. Кроме одной девицы, но… это другая история. А сейчас там одни голые стены. Один этаж и подвал, тоже пустой. — Подвал? — Ага. Замок там сложный, но где наша не пропадала? Дверь-то я открыл, думал — сейчас-то мне откроются все тайны вселенной. А шиш. Ничего там нет. Вот и гадай, зачем нужна была такая дура… как в сейфе. Два часа потел с замком, а все… — Расскажешь, как его открыть? Морис многозначительно посмотрел на него, и Денис вложил вторую сигарету в его ладонь. *** Зачем ему может понадобиться этот подвал и эта дверь, Денис пока не мог вообразить даже в самых смелых своих мечтах — там, где он не просто бежал из лагеря, а подбивал других заключенных на восстание, и сообща они, перебив охрану и сломав ворота, устремлялись навстречу свободе. Пока он не знал даже примерно, как это возможно осуществить, но пообещал себе, что обязательно рискнет, если только ему выпадет даже иллюзорная возможность — а знание, что он обладает доступом туда, куда, по мнению коменданта и его присных, у него доступа нет и не может быть, служило ему пусть и непрочной, но очень важной опорой. Стремясь не упустить ничего из своих наблюдений, он скрупулезно записывал их на клочок бумаги, который стащил вместе с обломком карандаша из мусорного ведра в комендатуре. Ночь за ночью, вернувшись с работ и проглотив безвкусный паек, преодолевая слабость и тошноту, заставляя себя шевелить окаменевшими от напряжения пальцами, он кропотливо воссоздавал план лагеря, чтобы в случае чего видеть все, как на ладони; единственным источником света были гаснущие в печке угли, и Денис продолжал обогащать свой рисунок все новыми и новыми деталями — пока однажды не услышал над собой голос Мориса: — Не спится? — Чт… — не зная, что сказать, Денис обернулся, и его оторопь, должно быть, выдала его красноречивее, чем что-либо. — Я просто… — Да знаю я, о чем ты думаешь, — сказал Морис тише, садясь на нарах и потягиваясь, будто кот. — Хочешь отсюда свалить. Это по тебе давно видно. Скажу больше — прямо с того дня, как тебя сюда привезли. Отступать было некуда, а врать Денис умел плохо — по крайней мере, не ему было состязаться в этом искусстве с Морисом. — И что? — спросил он с вызовом, стискивая бумагу в ладони. — Сдашь меня коменданту? — Делать мне нечего, — отозвался Морис скучающе, — какой мне от этого прок? Я о таких вещах не говорю, пока не спросят. А о тебе, вроде, никто ничего не спрашивает. Но ты сам подумай, дружище: кто смог отсюда сбежать? Я тебе скажу — один человек за все время. Один. Остальные тоже пытались, только для них был один конец — либо охрана подстрелила, либо сам комендант (а он жутко это любит, говорит, карает предателей), либо, даже если удалось уйти, местные привели обратно. Они тут народец запуганный, а комендант им неплохо платит. В общем, захочешь отсюда сбежать — будешь лежать в земле. А в земле — все хуже, согласись, чем здесь. Если не идиот, то и сам понимаешь. А с идиотами тут… сам знаешь, что происходит. Должно быть, он увидел по лицу Дениса, что его проникновенный монолог не возымел ожидаемого эффекта; тогда, быстро что-то про себя взвесив, он шмыгнул носом и продолжил так тихо, что Денис разбирал смысл сказанного лишь по обрывкам слов. — Да и потом, все понимают, что войне конец. Не американцы, так русские скоро здесь будут. И пойдешь ты, дружище, на все четыре стороны. Неужели не хочешь просто подождать? Может, его слова стоили бы чего-то в глазах Дениса, если б не зазвучал у того в ушах голос Стефана — по-прежнему мягкий, удивительно отчетливый, будто не существовало разделявших их несчастий и расстояний: «Отступая, они стараются не оставить от своих лагерей ничего. Только витающий над землей пепел». «Только пепел», — повторил про себя Денис. Но Морису, конечно, он ничего не сказал. *** Дневник Себастиана 15 апреля 1945 Все кончено. Все знают об этом, просто боятся говорить об этом вслух. Кто скажет первым — того назовут паникером, отправят под трибунал. Все делают вид, что если не говорить о грядущем — оно каким-то образом испарится или обойдет стороной. Но этого не произойдет: оно все ближе, я слышу его в каждом отзвуке самолетных двигателей, разрывающихся снарядов, артиллерийских расчетов, в каждой новости, что долетает с фронта до нашей глуши. Все кончено. Германия проиграла войну. Я пишу эти слова, и, без преувеличений, мое сердце обливается кровью. Давно ли верил я, впервые примеряя мундир, в благополучное и счастливое будущее, которое наш народ сможет выковать в грядущем испытании? Все, что ждет нас теперь — новый виток позора; союзники разорвут страну на части, каждый отщипнет себе во владение по куску. Все, что ждет немецкий народ — судьба рабов у ног победителей. От этого мы не оправимся никогда — слишком далеко мы позволили всему зайти. Я не смогу этого выдержать. К черту все; я поклялся когда-то, что не увижу Германию побежденной, и слово намерен сдержать. Я не собираюсь дожидаться, когда за мной придут: выберусь отсюда под любым предлогом, зайду в чащу погуще и там сведу счеты с жизнью. Пуля в лоб и концы в воду — волки или другие дикие звери, которых, я уверен, в здешних местах достаточно, не позволят, чтобы нашим врагам достался хотя бы мой труп. Пусть это звучит ужасно, но смотреть, как рушится на твоих глазах все, ради чего тебе стоило жить — не в пример мучительнее; намерение мое созревало постепенно, а теперь отвердело, выкристаллизовалось окончательно, и я намерен воплотить его в самое ближайшее время. Нужно будет только написать прощальные слова для семьи — я займусь этим перед тем, как уехать и провести свои последние мгновения в гостеприимном лоне природы.