И последние станут первыми

Майор Фрикман, возглавлявший экспедицию, закончил вполголоса отсчитывать заключенных, которых мог вместить один из автобусов, что дожидались их за воротами, обменялся парой слов со стоящим подле него эсэсовцем-"наблюдателем» и, удостоверившись, что все в порядке, крикнул: — Ребята, можете выводить! Нестройной колонной пленники потянулись к выходу; лишь на лицах немногих можно было увидеть мутноватые следы радости, остальные же будто не понимали близости спасения — просто шли, куда им укажут, абсолютно безразличные к тому, что их ждет. Кто не мог идти — того поддерживали или вовсе несли на руках; пропустив мимо себя нескольких узников, что уже лишились способности передвигаться без чужой помощи, Стефан приблизился к Фрикману. — Могу я вас на минуту оставить? — А? — увлеченный какими-то невеселыми мыслями, майор не сразу понял, что вопрос обращен к нему. — А, вы. Конечно, идите. Роль Стефана в экспедиции была неопределенна — он числился «помощником», неофициальным лицом, не располагавшим никакими полномочиями, но в то же время не скованным никакими обязательствами, — но он, удовлетворенный таким положением дел, совсем не стремился как-то его изменить. На протяжении всей операции немцы не отступали от них ни на шаг; в дни, когда обескровленная армия Рейха под ударами союзников откатывалась все дальше и дальше, к самым стенам Берлина, в каждом втором перевозящем заключенных автобусе сидело по эсэсовскому офицеру; оказавшись в лагере, никто не мог сделать лишнего шага, даже переброситься лишним словом с охраной или, не дай Бог, теми, кто не входил в число «подготовленных к эвакуации» и кого они вынуждены были оставить здесь, бросить наедине со смертью, сделав вид, что их не существует. Даже Фрикману, которому неоднократно приходилось бывать в бою, от вида тех, кто смотрел на них, уезжающих, из-за колючей проволоки, было не по себе; что уж говорить о Стефане, к которому взгляды эти как будто пристали намертво, опутали его, как удавкой, и не ослабляли ее, даже когда лагеря оставались на километры, сотни километров позади. Могли ли представить это те, кто принимал решение? Могли ли понять, каково спасать десятки, сотни — и оставлять за своей спиной тысячи? Стефан не знал. В первые недели экспедиции он, до умопомрачения терзаемый ощущением собственного бессилия, не мог уснуть без двойной дозы снотворного; но первые недели экспедиции вообще дались ему нелегко. Маутхаузен. Шёнберг. Дахау. Теперь — Терезин. Стефан был в составе экспедиции с того момента, как первая колонна автобусов, украшенных шведскими флагами и эмблемами Красного Креста, выехала с их «базы», поместья Бисмарков во Фридрихсру, чтобы отправиться туда, право возврата откуда до сей поры было закреплено исключительно за кастой палачей. СС следовало за ними всюду, и при виде знакомых эмблем на погонах и мундирных воротничках Стефана начинало трясти; он знал, что может этим навлечь беду и на себя самого, и на тех, в чьем спасении принимает участие, но не мог должным образом укротить себя — никогда с того дня, как впервые оказался в лагерном бараке и увидел там людей, а вернее, то, что от них осталось: изможденные, похожие на скелеты, покрытые струпьями тела, в которых как будто по чьему-то недосмотру теплилась еще жизнь. Тогда он не выдержал долго: вышел на улицу, и там его долго, мучительно выворачивало себе под ноги; может, это и выглядело как слабость, но ни от кого он не услышал ни слова осуждения — только Каро, когда он вернулся во Фридрихсру, спросила, едва взглянув на него: — Ты уверен, что тебе необходимо… быть там? Ты можешь остаться здесь, помогать с теми, кому требуется уход. — Я ведь не врач, Каро, — Стефан пытался улыбнуться ей, но чувствовал, что улыбка получается деревянной и чужой. — Не волнуйся за меня. Все будет в порядке. Он не соврал — самая темная ночь, как известно, наступает перед рассветом, а самый мучительный, беспросветный ужас охватывает наши души перед тем, как наступает минута успокоения. Если поначалу у Стефана вызывало чуть ли не панику осознание того, какой густой, непроглядный кошмар смыкается вокруг него, то в какой-то момент другая реальность, в которой он жил до того, как будто исчезла вообще или ее перестало быть видно за ожившими жуткими видениями, которые он наблюдал воочию каждый день — и от этого ему стало легче. Оставалась лишь одна нить, связывавшая его с прежней жизнью — на первый взгляд исчезающе тонкая, но служившая ему, как Тесею, путем наружу из того темного, душного, смрадного лабиринта, в который он угодил. Эта нить обычно была надежно скрыта в левом внутреннем кармане его пиджака — и в каждом из лагерей, куда по долгу экспедиции заносило Стефана, он хватался за нее, извлекал наружу, приближался к кому-то из спасенных или даже, расхрабрившись, к тому из охранников, а то и офицеров, кто больше всего казался ему похожим на человека. — Может, вы сможете мне помочь? Как ни странно, его вежливость, его улыбка, его отточенно-непринужденные манеры по-прежнему действовали на людей чарующе; в одном этом он видел причину того, что за свою тайную игру не оказался еще арестован или застрелен. Закуривающий рядовой, к которому Стефан обращался, глянул на него, чуть приподняв брови. — Вы мне? — Да-да, вам, — Стефан состроил пристыженный вид, будто был просителем на приеме у некоего высокопоставленного лица. — Видите ли, я ищу одного юношу. Может быть, вы видели его в числе пленников. Может, солдат и послал бы его к черту, но Стефан догадался уже, что их в преддверии приема «гостей» инструктировали не вступать с ними в конфликт без нужды; белая повязка с красным крестом на рукаве Стефана была его защитой, и солдат, с причмокиванием выпуская изо рта сигарету, посмотрел на протянутое ему фото. «Нет. Не знаю. Не видел». Сколько раз Стефан слышал эти фразы от тех, от кого пытался чего-то добиться? Ни в Дахау, ни с Маутгаузене, ни в других лагерях о Денисе никто не слышал — или делал вид, что не слышал, но для Стефана в этом не было разницы. Впадать в отчаяние, думать, что все безнадежно, что Денис давно убит и закопан где-нибудь в пражском предместье, Стефан себе запрещал; даже мимолетное размышление о том, что он напрасно бросился в эту бездну чужого страдания, грозило потерей рассудка, и он, возвращаясь из очередного лагеря ни с чем, повторял себе, как заведенный: все будет в порядке, в следующий раз удар будет в цель, в следующий раз обязательно найдется след. Но день шел за днем, стояла середина апреля, а в своих поисках Стефан не сдвинулся ни на шаг. Однако сдаться значило умереть, и он методично опрашивал эвакуированных, подсовывал фотографию под нос охранникам, не имея за душой ничего, кроме безрассудной веры, что один раз — больше он и не попросил бы, — хоть один раз ему повезет. Солдат вскинул на него глаза. На лице его отобразилась некая сложная работа мысли, прежде чем он произнес таким тоном, будто сидел за карточным столом и после долгих раздумий решил сделать рискованную ставку: — Хорошие у вас часы. — Сделаны в Швейцарии, — ответил Стефан вкрадчиво, будто слишком резкое или даже слишком громкое слово могло спугнуть его собеседника, разрушить то, что — пока еще зыбким миражом, — шло ему в руки. — Работа на заказ. Хотите, подарю? Солдат, нервно оглянувшись, кивнул, и Стефан принялся расстегивать ремешок, но вкладывать часы в осторожно протянутую ладонь не спешил. — Сначала расскажите о молодом человеке. Он здесь? — Нет, — сглотнув, солдат качнул головой. — Но он был здесь. Его привезли ночью где-то месяц назад. Его и еще почти сотню. Многих так и оставили здесь лежать. Если бы Стефан мог позволить себе потерять лицо, то отвесил бы себе оплеуху, чтобы у него не слишком сильно стучали зубы. — А его? — Он был среди тех, кого отобрали и увезли, — солдат все больше бледнел, и кончик сигареты меж его пальцев мелко-мелко дрожал. — Я помню, потому что… словом, меня тогда только перевели сюда. Его сочли пригодным для работы. — И где он сейчас? Вы знаете? — Я только слышал. Отсюда часто увозят в трудовой лагерь… у него нет названия, только номер — Ц-70. Это где-то в Судетах, под Теплице. Где точно — я не знаю. Знаю только имя коменданта. — И как же его зовут? Стефан мог поклясться, что ответ вспыхнул в его голове за секунду до того, как солдат успел открыть рот. — Тидельманн. Оберштурмбаннфюрер Эрих Тидельманн. Стефан недолго стоял оцепеневший. Дыхание у него перехватило, будто он получил удар в грудь. — Благодарю, — произнес он спустя несколько секунд, с трудом вспоминая, с чего начался разговор, и без дальнейших возражений вручил солдату часы, тут же исчезнувшие в его кармане. — Если вас не затруднит, когда продадите их — выпейте за мое здоровье. А я буду пить за ваше. Спустя пару часов он сидел рядом с Фрикманом в одном из автобусов, держащих курс на север. Пунктом назначения был Падбор: там был организован карантинный госпиталь, чему Стефан про себя был лишь рад — в первые недели, когда они не могли располагать тысячами коек, щедро предоставленными датским правительствам, эвакуированных приходилось размещать в специально освобожденных для них бараках Нойенгамме; и дело было даже не в том, что мест быстро стало не хватать — просто у несчастных, когда они видели, что их вновь везут за колючую проволоку, могла начаться самая настоящая истерика. Стефан не единожды срывал голос, пытаясь успокоить их, перекричать, убедить, что они находятся под защитой и никто больше не посмеет причинить им вред; несколько раз доведенные до исступления пленники угрожали убить его как «обманщика», и тогда Фрикману, чтобы утихомирить их, приходилось, хоть и без желания, применять свой последний довод, доставая из кобуры пистолет. До рукопашной или стрельбы, к счастью, не доходило, но каждый раз во время таких сцен Стефан, сколь это было ни глупо, ощущал себя так, будто и правда достоин смерти за предательство чужих надежд. — Вижу, вы тоже дни считаете, — вдруг сказал Фрикман, поглядев на него. Стефан, раздумывающий о том, что будет по прибытию в Падбор говорить Каро, а затем, по телефону или лично — Фольке Бернадоту, не сразу смог вернуть себя к действительности. — Простите? — До того, как это все кончится, — пояснил майор, пытаясь одновременно вытянуть ноги и не сверзиться с узкой скамьи. — Русские скоро будут в Берлине, вам уже сказали? То-то я смотрю, вы немного ожили. — Да, — Стефан, конечно, был весьма далек от того, чтобы открывать ему предмет своих истинных размышлений. — Война вот-вот кончится. Все это уже понимают. — Понимать понимают, а о перемирии пока не слышно, — майор стянул с головы фуражку и устало вытер платком затылок. — Только бы продержаться… «Только продержись», — подумал Стефан, безмолвно обращаясь к Денису. Он был жив еще месяц назад, и это оставляло шанс на то, что он жив сейчас («пусть истощен, пусть ранен, пусть тяжело болен — я буду с ним, найду для него врачей, они поставят его на ноги, я обо всем позабочусь»), и Стефан должен был успеть к нему до того, как немцы, познавшие всю безвыходность своего положения, решат оставить на месте лагеря Ц-70 только пепел. *** — Скворчик. Ты невовремя. В голосе Себастиана звенела досада. Скворец, заставший его под утро в регистрационной комнате — в который раз решивший отказаться от снотворного и от того не смыкающий глаз, увидел свет и неясное шевеление за закрытыми ставнями комендатуры и решил зайти, проверить, раз часовые хлопают ушами, — замер, как парализованный, увидев направленное на него пистолетное дуло. — Что за… — он с трудом осознавал то, что видит: Себастиан, одетый в гражданское, сидел за месте, где обычно сидел Морис — за аппаратом для нанесения татуировок, — и, закатав рукав на левой руке, правой только что привел аппарат в действие, бестрепетно отпечатав номер на своем запястье. — Ты что делаешь? — Черт бы тебя побрал, Скворчик, — процедил Себастиан, будто тот застал его с женщиной, нарушив чувственное и обоюдно приятное уединение. — Вечно ты являешься не в то время и не в том месте. Скворец перевел взгляд с пистолета в его руке обратно на его лицо. Ему все еще хотелось думать, что он стал жертвой странной, мало уместной в их текущем положении шутки. — Ты что, спятил? — осведомился он, поняв, что Себастиан не стреляет, но и продолжает держать его на прицеле. Тот усмехнулся, будто Скворец рассказывал ему анекдот. — Наборот. Наоборот, дружище. Похоже, что я — самый здравомыслящий человек из всей нашей здешней братии. А вы все… ну, я не знаю, может и спятили. А может — просто кретины. — О чем ты? Свободную ладонь Себастиан использовал, чтобы с силой хлопнуть себя по лбу. — Очнись, Скворец! Посмотри вокруг! Здесь вот-вот будут русские, а они, как я слышал, не особенно жалуют тех, кто служит в СС. Я их понимаю — мы здорово подпортили им кровь, они в своем праве мстить… но я не собираюсь ждать, пока они до меня доберутся. Я ухожу. — Уходишь?.. Похоже, первый испуг оставил Себастиана — а, может, он просто понял, что Скворец слишком растерян, чтобы оказывать сопротивление или хотя бы звать охрану. Опустив пистолет, он принялся расправлять закатанный рукав, скрывая под ним только что нанесенную отметину. Бродившее на его лице деловитое выражение сменялось непонятной печалью. — Время притворяться порядочными людьми, Скворчик, — наконец сказал он тоном, в котором веселость причудливо мешалась с горечью. — Обычными бюргерами, которые ничего не знали и не имели ни к чему отношения… а лучше — сами оказались жертвой случившихся зверств, — на этих словах он выразительно взмахнул рукой и улыбнулся, будто не замечая потрясения своего собеседника. — Наше время заканчивается, дружище. Теперь мы будем не охотниками, а добычей, а те, кто недавно прятался от нас по щелям, будут землю рыть, чтобы разыскать нас… и призвать к ответу. Вот ты, например… ты за все время, что был здесь, отправил в Дахау, на смерть, по меньшей мере двадцать тысяч. Думаешь, тебе это простят? Думаешь, когда все кончится, тебя не вздернут здесь же, на воротах, даже не доводя до суда? Скворец издал сдавленный хриплый звук, будто шею его уже успела обвить петля, и шарахнулся было назад, но ноги плохо слушались его, и он неловко шатнулся в сторону, чуть не споткнувшись о прислоненный к стене солдатский мешок, набитый чем-то твердым и тяжелым. — А это еще что за чер… — начал он, наклоняясь, и задохнулся снова, когда края мешка разошлись в стороны и он увидел блеск золота — безмолвный, но манящий, резанувший ему по глазам до того ярко, что он на секунду зажмурился. — Что… откуда… — Взял в доме коменданта, — непосредственно пояснил Себастиан, подступаясь к нему и мягко, как игрушку у уснувшего ребенка, забирая мешок из его каменеющих пальцев. — Раньше их было больше… но пришлось довольствоваться тем, что осталось. — Ты обокрал Тидельманна? — Скворец понимал, сколь наивно его изумление, но не спросить не мог — в его понимании, Себастиан не иначе как попрал закон, на котором покоится мироздание. Сам Себастиан, правда, явно не разделял его чувств: — Ну что ты. Украсть можно у собственника, у того, кому украденное принадлежит… а наш дорогой комендант сам, по сути, обыкновенный вор. Он забрал слитки у одного банкира, который думал, что купит ими свободу, а они, как оказалось, стоили ему жизни. Тидельманн не оставлял свидетелей… когда кто-то из его прислуги увидел его добычу, он убил всех, кроме мальчишки-садовника, которому те бедняги обо всем рассказали. Правда, потом он одумался и мальчишку тоже убил, но тот успел поделиться новостью с Морисом. А Морис — со мной. — И ты… — Соглашусь, было сложно, — Себастиан, продолжавший держать мешок на руках, как младенца, коротко погладил грубую шерховатую ткань, — я не знал, где в доме коменданта находится тайник, и это сильно осложняло мне задачу. Пришлось нацарапать идиотский донос группенфюреру. Я знал, что он не удержится от соблазна — явится сюда и потребует свою долю… а дальше оставалось только подслушать их разговор, чтобы понять, что Тидельманн прячет золото у себя в кабинете, а там, прямо скажу, не так уж и много места… в общем, остальное было раз плюнуть. С сейфом пришлось повозиться, но Морис хорошо проинструктировал меня насчет замка. Он вообще славный малый — я сказал ему, если он выживет, то мы с ним, забыв про старые предрассудки, выпьем как-нибудь по стаканчику в Буэнос-Айресе… — В Буэнос-Айресе? — Ну да, — Себастиан просиял — очевидно, это была его любимая часть плана. — В Европе на дно не заляжешь, слишком тесно, все у всех на виду. А за океаном я никогда не был, почему бы не податься туда? Говорят, в Аргентине чудесный климат… и там легко затеряться. Надо только добраться до Лиссабона и раздобыть билет на корабль… Впрочем, если будет совсем туго, я попробую сдаться американцам. С ними, по крайней мере, больше шансов, что меня оставят в живых. Его монолог Скворец оставил без ответа. Если быть честным, он не знал, что можно сказать — будучи знакомым с Себастианом не первый год, сейчас он увидел его с совершенно новой, доселе ему не знакомой и, признаться, в чем-то пугающей его стороны. Наверное, этот испуг был причиной того, что он не попытался остановить его — Себастиан не смог бы выстрелить, не привлекая внимания охраны, но нездоровый, почти сумасшедший блеск его глаз говорил о том, что терять ему нечего, и если ему придется быть пойманным, он сделает все, чтобы утащить за собой на тот свет и виновника своего поражения. — Так что же, — вдруг сказал он; забросив мешок за спину, он готовился уже уходить, но остановился у двери, будто вспомнив, что забыл перчатки или шляпу, — а ты не хочешь бежать? Думаешь умереть тут с Тидельманном, доказать ему, что ты вернейший из верных? Скворец продолжал оторопело смотреть на него. Может, Себастиан и надеялся, что подстегнет его, приободрит исполнить давно преследующее его намерение, но в этом он просчитался: ни раньше, ни сейчас Скворец помыслить не мог ни о чем подобном — до тех пор, пока в подвале его дома на пустых ящиках из-под вина спала та, ради которой он ежедневно и с полным осознанием рисковал жизнью; каждый день он спускался к ней, чтобы напоить, накормить и, преодолевая вялое сопротивление, заставить выпить очередную порцию таблеток — это было однообразно и беспросветно, как последние дни пораженного смертельной болезнью, но все его существование крутилось сейчас вокруг этих коротких минут, и воспоминание о них неожиданно придало Скворцу сил. — С чего ты решил, — произнес он, — что я дам бежать тебе? Себастиан не стал скрывать своего изумления, будто они играли ва-банк и Скворец, хоть ничто не предвещало, открыл каре на тузах; спустя секунду, правда, выражение его лица сменилось на понимающее, и он, закатив глаза, сдернул с плеча мешок. — Как обычно, — вздохнул он, развязывая узел, — стоит людям узреть воочию чужое благосостояние, они начнут стремиться приобщиться к нему всеми возможными способами. Может, я и смог бы оглушить тебя и задушить, чтобы ты мне не мешал… но мы, как-никак, друзья, а я считаю, что друзьями не стоит разбрасываться. И уж тем паче — убивать их собственноручно. Такого Скворец уж точно не мог ожидать, и ничего удивительного не было в том, что у него отнялся язык. Смерив его оценивающим взглядом, будто в попытке решить, сколько будет достаточно, Себастиан сунул ему в руку один из слитков — и, принимая его молчание за благодарность, своим обыкновенным жестом хлопнул по плечу. — Не стоит, дружище. В конце концов, ты мне всегда нравился. Приезжай тоже в Буэнос-Айрес, если решишь, что умирать тут с Тидельманном на пару тебе все-таки не по нутру. Между нами говоря, большей сволочи, чем он, я в жизни не встречал. Не стоит он того, чтобы из-за него дохнуть. Последние слова Себастиан произнес с глубочайшей уверенностью, выдававшей часы или даже дни, проведенные в размышлениях над личностью коменданта; затем, посчитав долг перед Скворцом исполненным, он все-таки развернулся, чтобы уйти — и тут же замер вновь, вполголоса проклянув собственную забывчивость. — Ах да. Сущая мелочь. Если вдруг кто-то будет про меня спрашивать — не Тидельманн, тот-то сразу все поймет, — скажи, что видел меня очень подавленным, измученным и все такое. Можешь даже сказать, что я плакал. А потом уехал. — Зачем? — тупо спросил Скворец, судорожно сжимая в пальцах доставшееся ему золото — не из опасений, что Себастиан, передумав, может отнять его, а желая лишь убедиться, что это не иллюзия и не раскрашенный муляж. — Тидельманна я уже не боюсь, — объяснил Себастиан, махнув рукой, — он меня не достанет. А вот тех, кто сюда придет, неплохо бы пустить по ложному следу. Я спрятал тут в бумагах свой дневник… если они его найдут, то прочитают там, что я решил покончить с собой. Пусть и продолжают так думать. Всем будет легче. Ладно? — Ладно… Себастиан, распахивая дверь, широко улыбнулся: — Спасибо, Скворчик. Я знал, что ты настоящий друг. *** — Русские! Чертовы русские! Быстро их всех сюда! Никогда до этого Денис не видел коменданта в таком состоянии — с самого утра он, потерявший всякое подобие человеческого облика, напоминал разъяренного демона: орал, бесновался, на перекличке приказал расстрелять полдюжины тех, кто, по его мнению, недостаточно громко отзывался на свое имя, а затем, во время отведенного на «обед» перерыва обратил всю силу своей ярости на русских пленных, которых пригнали в лагерь откуда-то с востока за несколько дней до этого; ими беспорядочно «уплотнили» все подходящие бараки, и кое-где заключенным приходилось ночью спать по очереди, потому что нары больше не вмещали всех одновременно. Денис старался сторониться русских — не только потому, что повязка на его рукаве выдавала в нем «привилегированного», покорного прислужника немцев, но и из-за странной, едва ли уместной опаски, что он для них не просто чужак, но чужак вдвойне, потомок тех, кто на их родине навеки заклеймен как предатель и отщепенец — кто знает, не является ли он для них кем-то еще более достойным презрения, чем Тидельманн и шайка его палачей? Все эти дни он не показывал русским, что в чем-то близок к ним, что понимает доносящиеся до него обрывки их разговоров, не приближался к ним без лишней необходимости — но в тот момент, поняв, для чего именно комендант приказывает привести их, незаметно отделился от основной массы узников и стремглав (как только нашел в себе силы?) бросился к бараку. К сожалению, сходу он нашел только троих — они сидели на земле у входа и разговаривали, низко склонив друг к другу неровно обритые головы. Искать кого-то еще времени не было — солдаты могли появиться здесь в любую секунду. — Скорее! — крикнул Денис, с неожиданным трудом воскрешая в памяти язык, которым не пользовался уже почти год. — Скорее, идите за мной! Обернувшись к нему, все трое в одинаковом изумлении распахнули глаза. Конечно, они не могли ожидать ничего подобного, и если бы у него была хоть минута на объяснения, то он постарался бы объяснить им хоть немного — но с площади доносились уже первые выстрелы, и они явно сказали русским столько же, сколько сказали Денису. — Я знаю, где спрятаться, — сказал он, надеясь, что его поймут правильно; слова, слетающие с языка, казались ломкими, пущенными в пустоту, но сейчас бы его, наверное, поняли и без знания языка. Седьмой корпус находился от них недалеко — в нескольких десятках метров, но Денису показалось, что они вчетвером, прежде чем оказаться у безжизненно-белых, слепо смотрящих на них темными окнами стен, по меньшей мере обогнули весь земной шар. — Нас тут найдут, — брякнул один из русских, самый высокий, с удивительно светлыми глазами, в которые как будто налили чистейшей озерной воды. — Нет, — ответил Денис, надеясь, что выглядит достаточно уверенно в их глазах. — Корпус пуст. — Они все обыщут… — Подвал заперт. Вернее — они думают, что заперт. Можно спрятаться там. Наверное, кто-то из этих русских родился в рубашке и свое везение распространил на всех — себя-то Денис везучим подавно назвать не мог, но тем не менее его самоубийственный план сработал: подвальная темнота стала для русских надежным прибежищем, а он, заперев за ними дверь, поспешил обратно, надеясь, что его отлучка останется незамеченной. Его пока не начали искать — всем было не до того, ведь на площади разыгралась настоящая бойня. Всех, кого удалось поймать, выстроили в шеренгу, и комендант расхаживал перед ними, сопровождая каждый свой шаг выстрелом; была в этом какая-то дьявольская методичная размеренность, неумолимость выверенного механизма — Денис был готов поклясться, что вздумай кто-то следить за движениями коменданта по часам, выяснилось бы, что их разделяют абсолютно равные промежутки времени. Вполголоса отсчитывая секунды, ни разу Тидельманн не сбился со своего ритма: шаг — выстрел — гулкий звук, сопровождающий падение на землю безжизненного тела — новый шаг. Никто не молил о пощаде — наверное, все понимали, что это бесполезно, коменданта не остановит даже спустившийся с небес ангел — но то, что было бы не под силу всем высшим силам, оказалось по зубам закончившимся патронам: и в основном, и в запасном магазине его пистолета. — Твари, — выдохнул комендант, в третий раз нажимая на спусковой крючок и получая в качестве ответа лишь бесплодный щелчок. — Скворец! Займись остальными! Скворец (Денис даже успел подзабыть, что у оберштурмфюрера есть и обычное, человеческое имя) стоял слегка в отдалении, но Денис смог разглядеть гримасу страха, перекосившую его лицо. Могло ли случиться такое, что самому верному из приближенных Тидельманна было чего бояться? Неужели комендант прежде не проявлял такой жестокости? Или дело было в чем-то другом, о чем Денис не имел понятия? — Сам не свой он последнее время, — проговорил появившийся рядом Морис; он был непривычно бледен и говорил как бы через силу — видимо, зрелище массовой казни повергло в шок и его. — Скворец-то точно, а комендант… на твоем месте я бы неделю посидел тише воды ниже травы, дружище. Сейчас ему и повода не надо, чтобы кого-то прикончить. Может, Денис и рад был бы последовать его совету, но обстоятельства сложились так, что он действовал прямо противоположным образом: на следующий день, перебирая дела «выбывших», нашел в них своих вчерашних знакомых — и, дождавшись, пока Скворец отлучится, произвел своеобразную рокировку: поменяв местами фотографии, присвоил им другие имена — еще одних «выбывших» несколько дней назад, и исправленные дела втихую подсунул к стопке «действующих», одновременно убив своих новых знакомых и тут же их воскресив. Такие рокировки в лагере были делом хоть и нечастым, но обиходным: тот, кому лучше было считаться погибшим, приобретал новую личность за счет того, кому было уже наплевать. Оставалось только перешить номера на их одежде, а при самом лучшем раскладе — подправить те, что были у них на руках; размышляя, как будет договариваться с Алешкой, возглавлявшей швей из женского барака, Денис припрятал свою вечернюю пайку хлеба и, добавив к ней кое-что из собственных запасов, прокрался к своим новым знакомцам. Отпирая замок на двери подвала, он запоздало подумал, что реши, например, комендант убить вчера и его за компанию — вышло бы, что он не спас этих бедолаг, а привел на верную голодную смерть в кромешной тьме; правда, если они решили, пока ждали его появления, что им уготована именно такая участь, то никак этого не показали. — Эй! Вы живы? — Денис зажег еле дышащий на ладан фонарь, одолженный им у Мориса, и мерцающий желтоватый свет хоть немного разогнал темноту. Русские были целы, но все трое были порядком измучены жаждой: Денис протянул им бутылку, наполненную дождевой водой, и они осушили ее меньше чем за минуту. — Завтра я выпущу вас отсюда, — пообещал он, переводя взгляд с одного на другого: сложно было определить, сколько им лет — жизнь в лагере удивительно быстро лишает людей возраста, — но Денис предположил, что все они, должно быть, ровесники друг друга, и его тоже. — Но вам придется походить под чужими именами. Если не выдадите себя сами, вас никто не выдаст. «Кроме Мориса, может быть», — подумал он с тревогой, но мысль эту предпочел держать при себе — по крайней мере до того, как сможет поговорить с ним сам. Один из русских, видимо главный в троице, подошел ближе к нему. Ростом он был пониже Дениса, на лице его, изнуренном, но сохранившем мальчишеские черты, светилась необычайная решимость, а темные, какие-то лисьи глаза горели, как два угля. — Так ты, получается, свой? Советский? — спросил он недоверчиво, протягивая для пожатия руку. — Михаил. — Александр, — донесся из угла голос светлоглазого. — Дима, — донеслось оттуда же, и Денис ощутил себя так, будто сейчас провалится сквозь землю. Похоже, сейчас ему предстояло столкнуться с тем, о чем он успел столько передумать за эти несколько дней. — Денис, — представился он, пока не отвечая на рукопожатие — чтобы не делать еще более вопиющей грядущую неловкость. — Только я… не советский. Михаил прищурился. — А кто? — Я… — не время и не место было для того, чтобы вести политические дискуссии о стране, от которой Денис всю жизнь был несоизмеримо далек, но, похоже, этого было не избежать. — Мои родители, они… они бежали из России… давно. Как он и предполагал, стало тихо. Из темноты неторопливо выплыли фигуры остальных двоих, и Денис почувствовал, будто угодил в тиски. — Но я ненавижу немцев так же, как и вы, — добавил он беспомощно, не представляя, поверят ли ему хоть на йоту. — Ненавидишь? — переспросил светлоглазый. — А мы думали, они тебя тут и кормят, и поят, и в масле катают… — Да ладно тебе, — вдруг заявил тот, который назвался Димой, — я слышал про этого парня, что он делился с кем-то едой. Похоже, сказанное им имело в глазах его товарищей какой-то вес: решив не тратить попусту секунду чужой нежданной поддержки, Денис поспешил добавить: — Да я каждый день только и думаю, как сбежать отсюда. Я согласился на них работать только потому, что думал, что это поможет… — Поможет чему? — Сбежать, — ответил Денис, не раздумывая. — И не мне одному, а лучше — всем вместе. Вновь установилась тишина, но на этот раз в ней не было ничего, что вселяло бы в Дениса смущение или беспокойство: похоже, все трое его собеседников одновременно о чем-то задумались, пытаясь, скорее всего, понять, можно ли ему доверять. — И ты тут всюду ходишь с этой штукой, — проговорил Михаил, указывая на его украшенный повязкой рукав, — и в комендатуру можешь зайти… да? — Да, — ответил Денис, кивая. — Арсенал, — веско бросил Александр, переглянувшись со своими товарищами. Денис сразу понял, о чем идет речь, и от этого понимания за его спиной будто выросли крылья. — Пристройка по соседству с комендатурой, подвал. На часах там всегда стоят трое. Если справиться с ними бесшумно… я знаю одного человека, который откроет любую дверь. — Он поможет? — Пока не знаю, — честно ответил Денис, думая, насколько дерзкий план созревает у него в голове — и как долго будет смеяться Морис, вздумай Денис ему об этом плане рассказать. — Но я попробую его уговорить. Все трое снова переглянулись. По лицам их пробежала чуть заметная рябь сомнения. — Что скажешь, товарищ политрук? — наконец спросил Дима, обращаясь к Михаилу; интуиция не обманула Дениса, тот действительно был в троице главным, вот только, не поняв последнее произнесенное слово, он не мог пока и распознать, на чем основывается это главенство. Михаил подождал немного, обшаривая Дениса взглядом; видно было, что решение его сложно посчитать легким, но вместе с тем оно будет и окончательным. — Мой отец был красным командиром, — произнес он глухо, но непреклонно, — однажды он не вернулся из боя. Твой отец оказался более удачлив… но им обоим, как и многим другим, не повезло жить во времена перемен, и они проливали кровь друг друга за цели и убеждения, которые считали достойными того, чтобы пожертвовать ради них жизнью. Может, они думали, что войны хуже той уже не будет… но теперь мы находимся перед лицом врага, которому нет дела ни до чьих убеждений. Он просто хочет нас уничтожить. Он снова протянул Денису ладонь — более резко, настойчиво и открыто. — Попытаемся не дать ему это сделать. Раз уж мы здесь все вместе — вместе и нанесем удар. Как ни подмывало Дениса побыстрее вцепиться в его руку, чтобы разом перечеркнуть любые возможные колебания, он все-таки сделал это степенно, почти величаво, но рвущийся из груди облегченный вздох сдержать все-таки не смог. Впрочем, и остальные как будто выдохнули, радуясь возможности рассеять опустившееся между ними напряжение. — Ну что же, — подытожил его новоиспеченный соратник, — действовать надо быстро, пока о наших планах не узнали. Агитацию среди заключенных мы уже провели. Многие из них готовы сражаться. Залог нашего успеха — слаженность и бесшумность. Продумаем все до мелочей, товарищи… или тебя надо называть как-нибудь вроде «месье»? — Лучше просто Денис. — Хорошо, товарищи и Денис, — покладисто согласился Михаил, — приступим к обсуждению диспозиции.