И последние станут первыми

— Нет, Стефан! Даже не думай! Это слишком опасно! Каро метнула на него взгляд, от которого хотелось закрыться; Стефан знал, сколь безоговорочно она права в своей попытке его вразумить, но так же хорошо знал и то, что у нее — ни у кого в целом мире, — не получится остановить его. — Союзники уже близко, Стефан! Даже англичане не дали нам никаких гарантий… А ты хочешь отправиться туда, где вот-вот будут русские! Вы даже до Терезина добрались только потому, что вам повезло! И здесь она была права — шведское правительство не желало иметь никаких дел с русскими, не предупрежденными об их экспедиции; тем утром, когда их автобусы готовились к отправлению на юг, Фрикману пришло предписание оставаться на месте — успел пройти слух, что Советы успели занять дорогу, ведущую к Терезину, и проехать по ней будет невозможно. Но они слишком долго ждали возможности отправиться туда, — германская сторона с большой неохотой дала разрешение на эвакуацию пленников с территории протектората Богемии и Моравии, — слишком обеспокоены были судьбой узников, ждавших их помощи, и Фрикман решил рискнуть: отдал приказ отправляться, хоть и прекрасно понимал, чем может кончиться для них подобная авантюра. Им действительно повезло: дорога была свободна, они добрались до Терезина и вернулись в Падборг без происшествий. Смог бы Стефан повторно выиграть в этой изматывающей, смертельно опасной игре, условия которой менялись даже не каждый день, но каждый час и каждую минуту? — Почему ты уверена, что русские причинят нам вред? — спросил Стефан рассудительно, на ходу пытаясь подобрать должное объяснение своим поступкам. — У них есть целая армия вермахта для уничтожения. Какое им дело до нас? — Я не знаю, Стефан, в этом все и дело! — горячо возразила Каро, явно не понимая, почему он упорствует. — Советский Союз не подписал Женевскую Конвенцию. Если вы им попадетесь, сможет ли Красный Крест вас защитить? Вы можете просто сгинуть, и никто никогда не узнает, что произошло с вами! Может, несколько месяцев назад ее слова если не испугали бы Стефана, то заставили бы его задуматься; но сейчас он, последовательно спустившийся по всем кругам ада и заглянувший, как ему казалось, даже в те его закоулки, о которых сам Данте не осмелился бы написать, в своем стремлении был близок почти что к помешательству. — Но подумай, Каро, — произнес он, — эти люди, которые остаются там, в этом месте, во власти Тидельманна — а мне хватило короткого знакомства с ним, чтобы понять, что самый кровожадный зверь не настолько опасен, как этот человек, — мы нужны им! Их нужно спасти! — Но кто спасет тебя, Стефан? — вопросила Каро, повышая голос; отблеск горевшей на столе лампы плеснулся в ее глазах как-то очень уж ярко, и по сердцу Стефана в очередной раз прошлась когтистая лапа стыда. — Если с тобой что-то случится — кто спасет тебя? — Мне все равно, — ответил он, прежде чем успел осознать, что говорит. — Клянусь тебе, мне все равно. В повисшей тишине они как будто утонули оба. С опозданием Стефан подумал, слышит ли кто-то еще в корпусе их ожесточенный спор — работников Красного Креста разместили по соседству с развернутым датчанами госпиталем, в здании, которое до войны служило казармой или общежитием; стены тут были тонкими, и если бы кто-то пожелал подслушать, то ему это не составило бы никакого труда — впрочем, сейчас Стефану не было до этого дела. Ему вообще не было дела ни до чего. — Ты… — медленно, на выдохе проговорила Каро; ее чистый, звенящий голос сорвался теперь на хриплый шепот. — Ты не просто так здесь. Ты хочешь кого-то найти. Конечно, она поняла. Она не могла не понять — от кого угодно он мог скрываться, но не от нее, знающей его едва ли не лучше, чем кто-либо из живущих; с самой беззаботной студенческой юности они делили все — секреты, сплетни, мелкие радости и незначительные жизненные неурядицы, первые поцелуи и первую ночь, проведенную в близости, — и даже теперь, когда жизнь разделила, оторвала их друг от друга, безжалостно разбросала в разные стороны, Каро не нужно было делать большого усилия, чтобы угадать то, о чем Стефан не допускал в разговорах с ней даже самого ничтожного намека. Он удивился только, что она поняла так поздно — впрочем, возможно, подозревала она давно, а сейчас лишь получила подтверждение своим подозрениям. — Да, — вздохнул он, не пытаясь уйти от ответа; для этого, пожалуй, он слишком устал. — Да, я ищу… одного человека. Все это время я искал его, Каро. И теперь я точно знаю, что он там, в лагере Тидельманна. — Этот человек… кто он? — Неважно, — Стефан мотнул головой, стараясь, чтобы картины из прошлого не облепили его, как жадные до крови слепни. — Это долгая история. Но я должен вызволить его, Каро. Может, он все еще жив. «Пусть ранен или болен, — вновь всплыло у него в голове, как всегда, когда к нему лезли настырным роем мысли о том, что могли творить с Денисом за колючей проволокой, — главное, что жив, а остальное уже не так важно». Каро смотрела на него с прежней тревогой — и состраданием. — Давно он попал туда? — Около месяца назад. Но я смог узнать, — добавил Стефан поспешно, будто высказанное вслух мгновенно становилось истиной, — что в лагере Тидельманна нет газовых камер. Это не лагерь уничтожения. Значит, шанс остается. Неизвестно, произвело ли сказанное им какое-то впечатление на Каро, но она, в любом случае, больше не стала протестовать или взывать к его здравому смыслу — просто заговорила, опустившись в кресло, печально и обреченно: — Завтра Фольке Бернадотт встречается с кем-то из немцев во Фридрихсру. Он будет вести переговоры по поводу эвакуации тех, кто еще остается в Нойенгамме. Тебе нужно ехать туда. Может, ты сумеешь его уговорить. Голос ее дрогнул, она не могла больше говорить; увидев, как горбятся ее плечи, как она порывисто роняет лицо в раскрытые ладони, Стефан подбежал к ней, взял за судорожно сведенные запястья, опустился на пол у ее ног. — Каро, — негромко позвал он, чувствуя, что у него самого внутри что-то дрожит, как готовая оборваться струна. — Каро, ты разбиваешь мне сер… — Нет, это ты мне его разбиваешь, — ответила она приглушенно, отказываясь даже посмотреть на него. — Видеть, какому риску ты себя подвергаешь, и понимать, что с этим ничего не поделаешь… — Пока война продолжается, мы все рискуем, — сказал Стефан, стараясь ее успокоить, но это было бесполезно — она не подняла головы, и он приподнялся, чтобы успокаивающе коснуться ее волос, обнять, пусть и безответно, за окаменевшие плечи. — Ради тех, кому еще возможно помочь. — Возможно помочь… — едва слышно повторила она, наконец-то взглянув на него, давая ему возможность рассмотреть, как глаза ее покраснели, веки посинели и опухли, и серые тени залегли на выцветшем, будто полинявшем лице. — Я каждый день провожу с ними, Стефан. Некоторые из них уже мертвы, хотя продолжают двигаться и говорить — для них слишком поздно, от них ничего не осталось, их организм переварил сам себя. Некоторые от потрясений едва могут вспомнить собственное имя. Некоторые останутся калеками навсегда… почему это происходит, Стефан? Как могут люди творить такое с людьми? Стефан потянул ее к себе, и она чуть не упала на его плечо, обняла его трясущимися руками, и они остались сидеть друг близ друга, посреди мира, в котором оказалось слишком много жестокости, чтобы не ощутить себя безгранично одиноким в его враждебном и хищном чреве. — Я не знаю, Каро, — признался Стефан, чуть отстраняясь, чтобы коротко поцеловать ее в лоб. — Каждый раз, когда я пытаюсь думать об этом, мне кажется, что это за гранью любого понимания — интуитивного или рассудочного… так хочется думать, что люди, сотворившие это, не могут называться существами человеческими, но каждый раз приходится напоминать себе всю опасность такого самообмана. Слишком легко полагать, что все зло в мире исходит от определенной породы людей, отличающейся от всех прочих — по сути, это значит повторять ту догму, которую они избрали в качестве оправдания своих преступлений. Может быть, зло не окружает нас, стремясь подчинить себе наши души — оно живет в нас с рождения, мы носим его в себе всю жизнь, как смертельно опасный вирус, что может в любой момент вырваться на свободу… и только от нас зависит, решим ли мы сдаться ему или будем бороться с ним. Наверное, Каро не ожидала от него такого монолога; по крайней мере, в обращенном на него взгляде он прочитал явные нотки изумления. Но это было лучше, чем оставаться простым свидетелем ее растерянности и горя, будучи неспособным произнести что-то в утешение; Стефан даже позволил себе улыбнуться, поднимаясь с пола и помогая подняться Каро. — Завтра утром я еду во Фридрихсру, — сказал он, отпуская ее изящную, теплую руку. — Шофер мне не понадобится. А машину я разыщу в городе. — Ты будешь осторожен? — Как никогда в своей жизни, — ответил Стефан, ничуть не кривя душой. — В конце концов, Каро, я несколько лет проработал в дипломатическом корпусе. Должно же это было чему-то меня научить. — Если честно, я в этом сомневаюсь, — Каро говорила по-прежнему с грустью, но на губах ее искрой мелькнула улыбка, и Стефан увидел в этом некое благое предзнаменование. — Возвращайся, Стефан. Пожалуйста. Она могла бы сказать «Ради меня» — и это придало бы всему какую-то неясную двусмысленность, которой, Стефан был уверен, искренне не желали они оба. Но Каро всегда умела подбирать слова — в чем-то, по его подозрению, не хуже него самого. — Обязательно, — пообещал он и, надеясь всем сердцем, что слова его не обретут окраску преднамеренной лжи, а сегодняшняя встреча с Каро не окажется их последней, удалился к себе. *** Может, отхожее место и не было достаточно презентабельным для обсуждения плана побега, но других вариантов, где можно собраться всем вместе, не привлекая лишнего внимания, ни у кого не было — так что теперь Денис с его новыми знакомыми и несколькими присоединившимися к ним «доверенными товарищами» расположился у выгребных ям, готовясь слушать соображения их негласно избранного командира — то бишь, товарища политрука, что в понимании Дениса было почти одно и то же. Стоявший у дверей на часах Александр махнул рукой — мол, все чисто, охраны не видать, — и Михаил, склонившийся с фонарем над Денисовым планом лагеря, который сам Денис держал перед ним на весу, заговорил сосредоточенным шепотом: — Самое сложное — добраться до арсенала. Потом все просто: захватим комендатуру, обезглавим лагерь. Дадим сигнал по радиосвязи… ты знаешь, где там рубка? — Знаю, — ответил Денис, указывая пальцем в нужное место на плане. — На втором этаже, рядом с кабинетом коменданта. А какой будет сигнал? — Пока не знаю. Главное — чтобы охрана не поняла сразу, в чем дело. А нашим все станет ясно. Если мы используем эффект неожиданности и будем действовать слаженно — они и пискнуть не успеют. Вот здесь, — он указал на небольшое, довольно узкое пространство рядом с площадью, между комендатурой и складом, — удобно будет взять их в клещи. Устроим настоящий котел… ты знаешь, что такое «сварить в котле»? — Нет, — покачал головой Денис. На лице его собеседника появилось многообещающее, в чем-то зловещее выражение. — Неважно. Я тебя научу. Денис хотел еще что-то спросить, но в этот момент их негромко окликнул Александр, по-прежнему зорко следящий за тем, что происходит снаружи. — Ребята, тихо! Кто-то идет. Появление нежданного гостя не вызвало в их кругу смятения — несколько секунд потребовалось собравшимся, чтобы разбежаться по разным углам помещения, сделав вид, что вырезанные в досках отверстия используются ими по назначению. Что до Дениса, то он, лихорадочно комкая план в руке, был готов в любую секунду отправить его вниз — и чуть не сделал это и вправду, услышав за своей спиной громкий, с нескрываемой ехидцей голос Мориса. — Добрый, добрый вечер, господа. Интересное вы выбрали место. Тут прямо-таки чувствуется дух близкой свободы. Денис резко повернулся к нему. То же самое сделали и все остальные; не сговариваясь, Александр и Дима глянули на Михаила, будто ждали его разрешения или приказа, но Морис не дал ему произнести даже слова, вовремя оценив грозящую ему опасность. — Подождите, подождите. Утопить меня в дерьме — вот ваша благодарность за то, что комендант до сих пор не знает, что вы затеваете? Заговорщики из вас, скажу вам, никакие — повезло вам, что основная часть присутствующих здесь только и ждет, как бы накормить Тидельманна свинцом. Даже те, кто думал, что все обойдется, изменили свое мнение после того, как он перестрелял тех бедолаг, как цыплят. — И ты тоже? — решился спросить Денис, делая шаг вперед. Морис с притворно покаянным видом пожал плечами. — И я тоже, дружище. А что делать? У Тидельманна последнее время подтекает крыша, да и Скворец ничем его не лучше. Эти двое нас тут всех прикончат, если мы, конечно, не постараемся прикончить их первыми. — Откуда мы знаем, что ты нас не выдашь? — коротко поинтересовался Михаил по-немецки, тоже приближаясь к нему; эта подозрительность, очевидно, прозвучала для Мориса оскорбительно. — Я жить хочу, не понимаешь, что ли? — спросил он, глядя на Михаила сверху вниз; разница в росте между ними была значительной, что отнюдь не мешало последнему буравить Мориса взглядом, точно на допросе. — А у вас, коммунистов, это не в счет? Надо как-то по-другому? Клясться на красном знамени? Или на портрете Сталина? — Для начала надо бы перестать нести чушь, — отозвался тот с неприязнью, но дальше этого его недружелюбие не простерлось — он только обратился к Денису, указав на Мориса кивком головы. — Ему можно верить? Денис внимательно посмотрел на новоиспеченного союзника. Может, витавшие в воздухе испарения настолько ударили ему в голову, что он забыл об осторожности, но, прежде чем он успел задуматься, не является ли все это частью какой-то хитроумной игры, с языка у него слетело: — Да. Я думаю, можно. «Ну хоть ты здесь нормальный», — прочитал он в брошенном ему Морисом взгляде. — Ну ладно, ладно, — проговорил Михаил после короткого молчания и жестом пригласил остальных собравшихся приблизиться. — В конце концов, это облегчает нашу главную задачу. Морис и в особенности ты, Денис — теперь от вас зависит все. Денис кивнул; Морис, от которого не укрылась овладевшая им нервозность (не смерть его пугала, конечно — за последний месяц она успела стать ему близким знакомым, которого видишь так часто, что считаешь уже кем-то вроде родственника, — а осознание, сколько судеб передают ему под ответственность), легко пихнул его в бок локтем. — Не трясись так, дружище. Будет точно не так жарко, как в тот раз, когда я решил заглянуть в гости к помощнику мэра в Пльзене, а у него дома, черт его дери, сработала сирена. Гналась тогда за мной вся полиция города, это точно! Раз уж они меня не достали, то и какому-то немчуре не светит. — Я могу попытать счастья, — значительно сказал Михаил, — если ты не будешь сейчас слушать меня. — Ладно, ладно, командир, — ответил Морис, оказываясь под перекрестным огнем из взглядов всех собравшихся, — я весь внимание. *** Стук в дверь застал Дихтвальда за его привычным вечерним досугом — покончив с сегодняшними делами и уделив некоторое время чтению книги, сюжет которой из-за одолевавших его волнений вовсе не отложился в его памяти, он сидел в своем кабинете, держа в руке раскрытый футляр с покоящимся внутри орденом и полностью отдавшись размеренному течению собственных мыслей. Гостей в тот дождливый вечер он не ждал, поэтому объяснимо было, что дверь он пошел отпирать не без некоторого опасения — в первую очередь, конечно, не за себя, а за Юльхен, последние недели скрывающуюся в одной из дальних комнат и покидавшую дом, если на то была необходимость, лишь с наступлением темноты. Дихтвальд больше не пытался удерживать ее, но неоднократно ловил себя на том, что в ее отсутствие некая часть его будто замирает, впадает в томительное оцепенение — чтобы вздрогнуть и ожить вместе со звуком приоткрывающейся кухонной двери и следующих за ним чуть слышных крадущихся шагов. Иногда он «забывал» для нее на столе что-нибудь из еды — с утра тарелка неизменно исчезала, но Дихтвальду казалось, что Юльхен не забирала оставленное, а, напротив, возвращала ему что-то, что всякий раз покидало его вместе с ней, отправляясь на ночные вылазки: брала в свои нежные руки и осторожно вставляла в его опустевшую грудь. Но сегодня Юльхен оставалась в доме, и поэтому ему надо было как можно быстрее отвадить нежданного визитера — поэтому, открывая дверь, Дихтвальд собрал в кулак всю имеющуюся в нем резкость и чуть не вывалил ее с порога на вымокшего, всклокоченного, будто только что вынырнувшего из драки фон Кумпена. — Группенфюрер?.. — в первую секунду Дихтвальд решил, что его пришли арестовывать, но тут же успокоил себя, увидев, что гость пришел один — ни охраны не было при нем, ни адъютантов, даже в оставленной у тротуара машине не дожидался шофер. — Это вы… так поздно… — Простите, что без приглашения, друг мой, — заявил фон Кумпен, неделикатно отодвигая хозяина дома в сторону и делая шаг через порог. — Вы можете сказать, что я обезумел — я, еще недавно переживший покушение, разъезжаю по Праге один! Наверное, в чем-то вы будете правы… но мне жизненно нужно было сейчас чье-то общество. Я знаю вас как человека порядочного и дальновидного… и, вдобавок ко всему, преданного Рейху. — Я рад заслужить столь лестную характеристику из ваших уст, группенфюрер. — О, бросьте! Ложная скромность никогда вам не шла… есть у вас что-нибудь выпить? — Несомненно, найдется, — откликнулся Дихтвальд, ни на минуту не переставая соображать: возможно, лучшим способом как можно скорее избавиться от группенфюрера было не спроваживать его под любыми предлогами, а, напротив, выслушать, дать совет и, возможно, узнать от него что-то важное; чуть не впервые в жизни Дихтвальд подумал, что ему не хватает Стефана — а, вернее, той безусильности, с которой он извлекал из людей то, что было ему необходимо. — Проходите в кабинет. В гостиной прохладно… В кабинете было немногим теплее, но до него с меньшей вероятностью донеслись бы звуки, которые могла по недосмотру произвести Юльхен; стараясь производить как можно больше шума, не стесняясь кашлять и звенеть бутылками, Дихтвальд налил гостю коньяка и, усадив его напротив стола, преподнес ему полный фужер. — Благодарю, — сказал группенфюрер и тут же сделал огромный глоток. — А где же ваша экономка? Вы ее отпустили? Странно было бы, если б он не задал такой вопрос. Конечно, он заметил отсутствие Юльхен, но это ровным счетом ничего не значит — так сказал себе Дихтвальд, чтобы угомонить ползущий по плечам холодок; надеясь, что чуть сбившееся дыхание не выдает его, он спокойно ответил: — Она уехала пару недель назад. Сказала, что ей нужно побыть с семьей. — Сбежала, — поправил его фон Кумпен с едкой ухмылкой. — Все бегут… бегут, точно крысы… Одним движением он залил в себя то, что оставалось в фужере; Дихтвальду пришла в голову мысль, что этот коньяк — возможно, не первое выпитое им за сегодня. По крайней мере, до этого за группенфюрером не было замечено столь расточительного отношения к тридцатилетнему «Курвуазье». — А что же вы? Не хотите бежать? — спросил группенфюрер, глядя на него исподлобья, чему способствовало то, что Дихтвальд остался стоять у стола, а не опустился на свое обычное место. — Хотя о чем я говорю, вы из тех вояк, что остаются на посту до конца, даже если всем уже ясно, что дело гиблое… — Вы снова льстите мне, — заметил Дихтвальд, тревожно прислушиваясь к тишине, ползущей из коридора. — Пусть я родом из Вены, но давно привык считать Прагу своим домом. Здесь все, к чему я привык и что мне дорого, здесь, в конце концов, моя фабрика… — Фабрика! — хохотнул фон Кумпен с таким видом, будто они с Дихтвальдом стояли на сцене и группенфюрер приглашал зрителей повеселиться вместе с ним над простосердечием его собеседника. — Помилуйте, кому есть дело до вашей фабрики? Скоро от нее останутся разве что стены! Сам о том не подозревая, своими словами он вернул к себе безраздельное внимание хозяина дома; отвлекаясь от раздумий, слышит ли их Юльхен и сможет ли она ничем не выдать свое присутствие, Дихтвальд впервые прислушался к тому, что говорит фон Кумпен — и его окатило горячей волной дурноты. — Но позвольте, — произнес он, с усилием ворочая вмиг отяжелевшим языком, — согласно нашим договоренностям… — Договоренностям! — вновь передразнил его группенфюрер. — Очнитесь, Дихтвальд! О каких договоренностях речь? Война проиграна, русские будут здесь со дня на день! Все, что мы можем сделать — омрачить их триумф… не оставив им желанной добычи. Дихтвальд недолго собирался с мыслями. В груди у него начало медленно разрастаться знакомое жжение, сжигающее в легких весь воздух, оставляя вместо него лишь удушающий газ. Тот самый газ, что Дихтвальд вдохнул когда-то и забыл, как надо выдохнуть — в тот день, когда он понял, насколько бездумным и всепоглощающим может быть желание спасти человеческую жизнь. — Я не понимаю, о чем вы говорите, — произнес он, снова наткнувшись на насмешливый смех фон Кумпена. — Бросьте, вы же умный человек! Пусть мы проиграли — мы оставим за собой последнее слово! Покажем нашим врагам, на что мы способны, даже когда загнаны в угол! — Что вы хотите сделать? — спросил Дихтвальд очень тихо. Про себя он надеялся все еще, что осенившая его догадка хоть и ужасна, но смешна, нелепа в своей абсурдности, но группенфюрер был серьезен — и он сказал точно то, о чем Дихтвальд испугался даже помыслить. — Прага будет зачищена, друг мой. Последнее время я много думал об этом и завтра вынесу инициативу на рассмотрение Герке… а, может, и более высоких чинов. Всю эту местную шваль давно стоило призвать к ответу — я-то знаю, они спали и видели, как сюда вкатываются русские танки! Пусть получат по заслугам; не говорю уже про коммунистов, евреев… хотя усилиями нашего знакомого Тидельманна их здесь и без того немного осталось. Я знаю доподлинно только про тех, кто работает у вас на фабрике. Остальные… что ж, мы их достанем. От нас не уйти никому! — Вы уверены, — скрывать потрясение было бессмысленно, и Дихтвальд решил, что в текущей ситуации ему простителен недостаток патриотического энтузиазма, — что в этом есть смысл, группенфюрер? — Как будто в чем-то ином есть смысл, — отозвался фон Кумпен с внезапной пронзительной горечью, ставя фужер на стол. — Вы не нальете еще? Окажите любезность… Будто сомнамбула, Дихтвальд исполнил его пожелание. — И все же, — заметил он, наблюдая, как фон Кумпен опять опустошает фужер, — вы уверены, что стольким жителям этого города… необходимо умереть? — В вас проснулось излишнее человеколюбие? А они бы вас не пощадили! Если уж они убили даже Изольду… которая в своей жизни не сделала никому никакого зла… — Вы уверены, — продолжил Дихтвальд значительнее, уже не боясь того, что маски вот-вот окажутся сорваны, — что каждый из тех, кто был убит при вашем участии, являлся источником зла? Группенфюрер поднял на него взгляд, и на лице его отразилось выражение учителя, которому приходилось в десятый раз объяснять элементарные вещи ловящему ворон ученику: — Враги Германии — это и есть источник зла. До поры до времени мы были готовы мириться с существованием некоторых из них. Делали вид, что для нас имеют значение все эти прекраснодушные возгласы о ценности отдельно взятой человеческой жизни… вы слышали когда-нибудь больший бред, Дихтвальд? Что может значить жизнь единицы, когда речь идет о величии целой нации! Жжение в груди становилось невыносимым; Дихтвальду почудилось, что внутри него раздувается тугой шар, готовый вот-вот лопнуть — или сломать ему ребра. — Любая нация состоит из единиц, — проговорил он, но фон Кумпен уже не слушал: не замечая ничего в охватившем его порыве, он опрокинул фужер на ковер и подскочил со стула, быстро подошел к окну — и от него тут же направился к противоположной стене. — Мы говорим о недолюдях, Дихтвальд! О тех, кто самим своим существованием тянет цивилизацию назад. О тех, кто пожрет, поглотит все, если не давать им отпора. И вот они скоро накинутся на нас всей своей дикой ордой, будут плевать нам в лицо, вытирать о нас ноги… Вы бы позволили им это? Скажите — вы бы позволили? — Я считаю, — Дихтвальду нужно было за что-то схватиться, и он нашарил на столе за своей спиной футляр с орденом — знаком, что долженствовал обозначать славу и почет, но оказался в итоге бесполезной игрушкой из тех, что можно купить за бесценок у любого антиквара, — что история расставит все по своим местам, группенфюрер. Фон Кумпен обернул к нему покрасневшее, искаженное лицо, в котором осталось ничего от его обычного благообразия — только безобразная яростная гримаса. — Историю пишут победители, Дихтвальд! Чего будет стоить история, написанная теми, кто недостоин жи… Дихтвальд не дослушал — одна неуловимая секунда сменилась другой, и он стоял уже не у себя в кабинете, а на балконе главного зала швейцарского консульства, где играла музыка, носился под высокими расписными сводами гомон и смех множества людей, собравшихся внизу, и выделялся из этого многоголосья один — вкрадчивый, мягкий, выговаривающий ему, Дихтвальду, не то с любопытством, не то с ласковой снисходительностью: «Так что же стало отправной точкой вашего бескорыстного альтруизма?.. Вернее, сколько в нем действительного бескорыстия, а сколько — взирания снизу вверх на ваших несостоявшихся однопартийцев и желания подспудно доказать им, что вы были правы, а они ошибаются?» Шар в груди Дихтвальда взорвался, как бомба. Поднятая взрывом волна содроганием прокатилась по всему его телу, уничтожила все сколько-нибудь связные мысли в его голове, но вместе с тем вернула ему возможность дышать — а вместе с нею и всю полноту его сил. И голос инстинкта, и доводы рассудка оказались стремительно им отринуты; ему не впервые было переживать подобное помрачение, но в тот, другой раз он был ведом желанием спасти — а ныне, в этот растянувшийся в вечность момент, им овладело, погребло под собой, как лавина газовой пелены, желание прямо противоположное. Он ударил группенфюрера футляром в висок — достаточно сильно, чтобы тот, вскрикнув, повалился на пол, как подкошенный. Если он пытался сопротивляться, Дихтвальд этого попросту не заметил: оказался над ним, крепко прижав к полу свободной рукой, а второй продолжил наносить удар за ударом — беспорядочно, не рассчитывая силы, вымещая всю так долго копившуюся в нем ярость и боль, не обращая внимания, что в руках его в какой-то момент осталось лишь безжизненное тело, и вместо лица на этом теле — только скомканное кровавое месиво, от которого разлетались в стороны, попадая Дихтвальду в глаза, теплые мелкие капли, осколки костей, ошметки мяса и того, что некогда было содержимым черепа. Дихтвальд не говорил ни слова, только каждый удар сопровождал громким клокочущим выдохом; наверное, он не остановился бы, пока не превратил группенфюрера в ничто, не истребил бы самую крошечную частицу, что могла бы напоминать о его существовании, но тут за его спиной скрипнула половица — и он, поняв мгновенно, кто стоит в дверях, остановился, замер с поднятой, перемазанной в крови рукой. Девушка стояла на пороге, прижав ладони к основанию горла в явной попытке унять поднявшуюся тошноту. Это Юльхен, ее зовут Юльхен — вспомнил Дихтвальд, а вслед за этим вспомнил и все остальное. — Юльхен… — он поднялся на дрожащих ногах, как очнувшийся от кошмара или летаргии, чувствуя, как чужая кровь мелкими струйками стекает по его коже. — Вы… вы… Наверное, он, стоящий над изуродованным телом, имел сейчас просто чудовищный вид, но для Юльхен это будто не имело никакого значения — она подбежала к Дихтвальду, чтобы обнять его, и это прикосновение было наполнено благодарностью — и состраданием. — Нет-нет, ни слова, — попросила она, когда к ним обоим вернулось понимание того, что происходит, и Дихтвальд открыл было рот, чтобы попробовать объяснить (или объясниться), — для начала надо избавиться от трупа.