И последние станут первыми

Телефонная связь сводила голос человека на другом конце провода к невнятному бормотанию: Тидельманн, прижимавший трубку к уху, слышал все, отвечал на реплики собеседника отрывистыми «Да» и «Так точно», а Скворцу оставалось лишь догадываться о предмете их разговора — впрочем, чутье его, сослужившее ему так много хорошей и так много дурной службы, нашептывало, что вести менее всего можно назвать благими. Так и оказалось — едва дослушав, что ему говорили, и положив трубку на рычаг, Тидельманн не оставил себе ни секунды на то, чтобы задуматься над услышанным: просто поднялся из-за стола, схватил с подоконника фуражку, а из ящика достал кобуру с пистолетом. — Меня срочно вызывают в Прагу, — сообщил он в ответ на вопросительный взгляд Скворца. — Фон Кумпен исчез. — Исчез? — переспросил тот, на секунду даже забыв, что комендант ненавидит в разговоре с подчиненными повторять более одного раза. — Похищен? Бежал? — Никто не знает. Вместе с ним исчез Дихтвальд, один фабрикант, которого я видел как-то раз в городе. В доме нашли кровь — скорее всего, их обоих… но больше ничего. Ни тел, ни машины. Меня вызывают, чтобы я разобрался. Отыскал обоих мертвыми или живыми. — Когда вы вернетесь? Тидельманн, застегивавший кобуру на поясе, на секунду остановился и посмотрел на Скворца так, будто тот задал какой-то неуместно сентиментальный вопрос. — Пока не знаю. Ты остаешься здесь главным. Я свяжусь с тобой при первой возможности. Разумеется, Скворцу не впервые приходилось брать на себя обязанности коменданта в его отсутствие, и когда-то он всерьез гордился тем, что вызывает к себе такое доверие, но все это было задолго до того, как в воздухе начал носиться, отравляя собою все, неотвратимый конец. Слишком живо представил Скворец, как ему (ибо больше некому) приходится под направленными на него дулами винтовок сдавать лагерь подошедшим русским, а затем… что ждет его после этого, не надо было даже долго представлять, чтобы в глазах у него помутилось от оглушительного, как удар чем-то плотным и тугим, приступа дурноты. — А… а как же… — комендант продолжал смотреть на него, и Скворец ухватился за первый подвернувшийся ему предлог. — А… делегация из Красного Креста? Она должна быть здесь через пару часов. Похоже, комендант ожидал чего-то более впечатляющего. — А, эти, — сказал он, пожимая плечами. — Впусти их. Проследи, чтобы все прошло без проволочек. Пусть забирают тех, кто им нужен, и катятся вон. — Так точно, — сказал Скворец, потому что больше ничего не мог сказать — только смотреть, как комендант забирает со стола перчатки и портсигар, проверяет, остались ли еще сигареты. Форменное пальто дожидалось его на вешалке у стены; тщательно застегнув его до последней пуговицы под подбородком, Тидельманн хотел покинуть кабинет, но задержался, поддавшись какому-то мимолетно тронувшему его порыву, чтобы приблизиться к оставляемому им подчиненному, посмотреть на него ясно и прямо, будто с намерением благословить, и произнести, явно силясь изобразить улыбку: — Прощай, Скворец, — а потом уйти, оставив его в заполненном пасмурной утренней влажностью кабинете наедине с этим странным, почти что дружеским или родственным «прощай». Предчувствовал ли Тидельманн уже тогда, что это будет их последняя встреча? *** Стефан не запомнил бы, что сказал ему, вручая подписанные бумаги, Фольке Бернадот, если бы не его взгляд, вонзившийся в Стефана, как огромный тяжелый бур, и накрепко засевший в его голове не хуже пущенной в затылок пули. — Вы будете там один и без оружия, — проговорил он, надеясь ли испугать или воззвать к Стефанову инстинкту самосохранения — и то, и другое было одинаково бесполезно, но Бернадот об этом не знал. — Немцы не дадут сопровождения. Они согласились пропустить вас по подконтрольной им территории, но если что-то пойдет не так — все предпочтут сделать вид, что вас не существует. Стефан был согласен. Он согласился бы идти в лагерь Тидельманна один и пешком, если бы это было единственным вероятным способом попасть туда, но до таких крайностей все же не дошло: с ним были несколько врачей (все — добровольцы из тех, кто оставался во Фридрихсру), и они передвигались на двух автобусах, готовых перевезти пятьдесят заключенных из лагеря — цифра, которую Стефан, покорпев немного над выданными ему документами, исправил на «51». Об остальном он старался не думать — ни о том, что увидит за воротами, ни о том, что его там может ждать известие, что Денис давно уже убит: погиб при перевозке, пытался бежать, попался кому-то из охраны под горячую руку… Стефан до того не желал мириться с этой мыслью, что она начала казаться ему невозможной, несопоставимой с реальностью столь же, сколь и, например, мысль о делении на ноль или падении вверх; если бы она оказалась правдивой, это значило бы то, что все было напрасно — не только экспедиция Стефана, его служба в Праге, его жизнь, но и сам он оказывался сведенным к ничтожеству, ничего не значащим, существующим в этом мире лишь благодаря бессмысленной слепой случайности. Автобус качнулся, останавливаясь — колеса прошуршали еще несколько метров по гравию на одной только силе инерции. Дорога к лагерю была неважной: выглянув из окна, Стефан увидел, что следы множества автомобилей оставили на ней глубокую колею. — Приехали, — сказал водитель, выбрасывая в окно тлеющий окурок. — Ага, вон уже идут. Место это не изменилось с тех пор, как попало на пленку неизвестного фотографа, чью добычу Денис проявлял как-то у Стефана в квартире; разве что за воротами было больше охраны — очевидно, Тидельманн был предупрежден о прибытии гостей. — Ждите здесь, — сказал Стефан остальным и, спрыгнув на землю, двинулся к воротам первым. Ни разу еще на него не возлагали обязанность первым заговорить с встречающими их немцами — будучи «помощником», он оставался фактически лишь наблюдателем, — но он достаточно насмотрелся на Фрикмана и прочих, чтобы знать, как себя вести: чуть поднял руки с раскрытыми ладонями, показывая, что не вооружен, и принялся оглядывать тех, кто выстроился по ту сторону колючей проволоки, в попытке отыскать коменданта. Казалось бы, лишенное жизни, искусственное лицо Тидельманна должно было сразу броситься ему в глаза — но секунда шла за секундой, и Стефан понимал все отчетливее, что не видит его среди прочих. Коменданта не было — вместо него к воротам направлялся другой офицер, чье вытянутое, плохо выбритое лицо было Стефану не знакомо. — Оберштурмфюрер Детлеф Штурнберг, — представился он низким, будто простуженным голосом. — Я исполняю обязанности коменданта. Мне говорили о вашем прибытии. — Моя фамилия Леблан, — ответил Стефан. — Разрешение, подписанное господином Реннау, при мне. Вы пропустите наш транспорт на территорию лагеря? Офицер чуть приподнялся на цыпочки, чтобы смерить автобусы взглядом; очевидно, на этот счет ему не давали никаких указаний, потому что он ответил не без колебания: — Ладно. Ладно, хорошо. Открыть ворота! Пока что все складывалось наилучшим образом — и главнейшей в этой череде удач было, несомненно, отсутствие Тидельманна, к встрече с которым Стефан успел уже внутренне подготовиться, но был чрезвычайно рад тому, что ей не суждено было состояться. Что бы ни произошло с комендантом — бежал ли, был болен, уехал по срочным делам, — его присутствие, его вездесущий цепкий взгляд могли бы чудовищно осложнить Стефану задачу, но теперь, наблюдая, как автобусы, похожие на гигантские снежные глыбы, неторопливо заезжают в распахнувшиеся перед ними ворота лагеря, он чувствовал себя так, будто дело было почти сделано, хоть и старался не поддаваться преждевременной радости, напоминал себе, что главное еще впереди — то, что решит все, как ставка «на все» или выстрел в русской рулетке. — У нас здесь почти нет датских евреев, — сказал Стефану оберштурмфюрер, жестом приглашая того следовать за собой; даже находясь в полушаге за его плечом, Стефан чувствовал исходящий от него густой запах спиртного. — Всего четверо нашлось. Но мы подобрали еще кое-кого. Парочка венгров, с десяток словаков, есть даже трое французов. Остальные — чехи. Надеюсь, они вам подойдут. Всего пятьдесят человек. — Пятьдесят один, — поправил его Стефан, кивая на бумаги, которые передал своему спутнику за пару минут до этого. — Мы согласовали эвакуацию пятидесяти одного заключенного. — Разве? — неприкрыто изумился офицер, принимаясь на ходу перебирать листы и от того едва не спотыкаясь, когда под ноги ему подвернулся небольшой камень. — Да, действительно пятьдесят один… но нам не сообщали… — Наверняка произошло недоразумение, — сладко улыбнулся ему Стефан, — вы же понимаете, все это — одна бюрократия. Офицер поджал губы. Очевидно, даже столь незначительная накладка изрядно его смутила. — Решим на месте, — сказал он, возвращая бумаги Стефану. — Все ваши заключенные размещены в комендатуре. Идите за мной. Он проводил Стефана к просторному двухэтажному дому, сложенному из красного кирпича; не знал бы Стефан, где он находится, то решил бы, что стоит у порога виллы какого-нибудь писателя или артиста, а может, даже философа — пожалуй, лишь последний мог бы позволить себе такую глубокомысленную роскошь, как выбить над входом витиеватую готическую надпись: «Sic erunt primi novissimi». — «И первые станут последними», — перевел спутник Стефана, заметив направление его взгляда; сам Стефан был довольно эрудирован, чтобы в переводе не нуждаться, но офицеру решил об этом не говорить. — Комендант любит это изречение. Оно напоминает ему о том, что нельзя почивать на лаврах. Пусть сегодня ты на вершине, но уже завтра — ты никто. — Самокритично с его стороны, — пробормотал Стефан так, чтобы офицер не услышал, и, войдя в дом следом за ним, прошел туда, где их дожидались готовые к эвакуации узники — притихшие, сгрудившиеся посреди небольшого, душного помещения под охраной никак не менее десятка вооруженных солдат. Зачем было окружать измученных, явно не способных на бунт людей ощетинившимся кольцом из автоматных дул, Стефан не мог взять в толк; но это было уже не важно, ведь для этих бедняг кошмар почти завершился. Появление Стефана и сопровождающих его врачей несчастные встретили недоверием и даже опаской — очевидно, никто из них не был уверен в том, что их не готовятся под благовидным предлогом отвезти на смерть, и даже эмблемы Красного Креста на одежде вошедших не особенно их успокоили. — Вот, — произнес офицер тоном мясника, вывалившего на прилавок истекающий соком отруб и расхваливающего его покупателю. — Ну что? Будете их забирать? — Д… да, — Стефан ответил с запинкой, ибо все его внимание в тот момент было безраздельно посвящено заключенным; Дениса среди них не было, но его это не обескуражило. — Если вы позволите… наши врачи осмотрят их, чтобы понять, как лучше организовать транспортировку. Это не займет много времени. — Не больше часа, — предупредил его офицер и вышел. Стефан, препоручив освобождаемых пленников своим спутникам, тоже поспешил покинуть здание: времени было немного, он почти видел перед собой огромные песочные часы, что перевернулись в такт словам заместителя коменданта — каждая песчинка в них все равно что один шанс разыскать Дениса, но каждая песчинка, что протиснулась через горлышко и упала на дно, на стремительно возвышающуюся горку из своих сестер — тоже шанс, который он, Стефан, не использовал. Что было делать? Лагерь как будто был невелик, но никто не позволил бы Стефану свободно разгуливать между бараками; как ни велико было его желание бежать на поиски, сломя голову и забыв про всякую осторожность, он что было сил воззвал к своему хладнокровию, вынудил себя остановиться в нескольких шагах от дверей, от вперившейся ему в спину зловещей надписи. Сейчас он не мог позволить себе ошибиться, нужно было придумать что-то, что сработало бы непременно и без осечек — пройтись до автобуса, сделав вид, что забыл там что-то важное, и между делом завести доверительный разговор с кем-то из охраны? А может, чем черт не шутит, и с самим оберштурмфюрером? Он, судя по всему, был отнюдь не дурак выпить, а во фляге Стефана оставалось еще некоторое количество превосходного американского виски… Все эти соображения были зыбки, призрачны и разрозненны; сколько Стефан ни пытался схватить хоть одно из них, они ускользали от него, точно крошечные юркие птицы. Но он не успел преисполниться раздражением и на них, и на себя самого: из-за угла комендатуры качнулась, выходя ему навстречу, знакомая фигура, и для Стефана они вдвоем мгновенно очутились одни посреди глухой, всеобъемлющей пустоты. — Денис, — может, он вскрикнул бы, останься у него силы, но крик разбился, издох еще в горле, вырвавшись наружу лишь бормотанием, похожим на невнятный стон бредящего. Денис тоже увидел его — и тоже замер, пошатнулся, схватился за стену, будто внезапно ослеп. — Денис, — повторил Стефан, и это будто чуть привело его в чувство: он смог оторвать от земли ноги, метнуться Денису навстречу, крепко схватить за исхудавшие костистые плечи, только чтобы убедиться, что это не мираж, не видение истерзанного потрясениями рассудка — он здесь, он жив и даже стоит на ногах. Как сквозь туман, он чувствовал, что Денис растерянно ощупывает его тоже — осторожно касается грязными, исцарапанными руками его туловища, плеч, но не решается дотронуться до лица. — Стефан, — голос его ослабел, лишился мальчишеских звенящих ноток, но это, несмотря ни на что, был все еще его голос, а не обессиленный шепот полумертвого, теряющего последние силы человека, — ты здесь… что ты здесь делаешь? — Я… — «Боже, что я здесь делаю?», — я… я пришел сюда… пришел за тобой. — За мной? — Да, — Стефан так и не обнял его, и дело было вовсе не в охватившем его смятении: объятия были чем-то, что здесь, в кольце колючей проволоки, на пропитанной кровью земле, он не мог себе позволить. — Красный Крест эвакуирует заключенных. Мы здесь, потому что я тебя искал. Что они перешли на «ты», он не заметил. Условностям, наверное, просто не осталось места — не здесь, не сейчас, не после всего. — Я искал тебя все это время, потому что… потому что… — и говорить об этом тоже было святотатственно в месте, где не осталось ничего, кроме человеческого страдания, — неважно. Потом. Идем. Мы вывезем тебя тоже. — Нет… Стефану почудилось, что он оглох. Наверное, так себя чувствовал Денис, когда пришел в себя после бури упавших на Прагу бомб — жуткое, леденящее ощущение полной оторванности от мира, который ты не слышишь, и вдобавок не знаешь, слышит ли он тебя, или самый истошный твой крик рассеется в ничто, оказавшись не более чем бесшумным сотрясанием воздуха. — Что? — Нет, Стефан! — повторил Денис с отчаянием и попытался отстранить его руки, а вернее — просто взял его ладони в свои и крепко сжал, не решаясь отвести в стороны. — Зачем ты здесь? Тебе нужно немедленно уехать! Прямо сейчас! В заключении он повредился умом — вот единственное объяснение, которое шло Стефану в голову, но совершенно не складывалось при этом с тем, что взгляд Дениса, выражение его лица были полностью осмысленными, он как будто всецело осознавал, что говорит — но то, что он говорил, было абсолютнейшим сумасшествием: — Уезжай, Стефан! Вывези тех, кого можешь… здесь много больных, тех, кому нужна помощь! А я остаюсь. Я не могу бросить товарищей! — Товарищей?.. — теперь Стефану казалось, что в теле Дениса находится кто-то другой — человек, в лексиконе которого могло найтись подобное слово. — О чем ты? Денис быстро обернулся, одновременно с сильной тревогой и столь же сильной обреченной тоской; никто не приближался к ним, но он все равно заговорил тихо и торопливо, будто у них оставались секунды до того, чтобы за ними снарядили погоню: — Я не могу сказать сейчас, это слишком… слишком… в общем, уезжай. Оставь меня здесь. Война скоро кончится, может быть, еще несколько дней… и я вернусь. Вернусь к тебе. — Денис… Стефан хотел сказать еще что-то, что, наверное, ничего бы не изменило, но не успел — все еще крепко держащий его руки, Денис неожиданно поднес их к своему лицу, коснулся губами, будто пытаясь оставить на коже Стефана отпечаток своего обещания. Это длилось не больше мгновения — но на этот миг Стефан перестал что-то чувствовать вообще, кроме этого короткого порывистого касания: ни жестокого напряжения прошедших недель, ни волнения, ни горечи, ни ощущения, что он играет не просто с огнем, но со всепожирающим пламенем, стараясь голыми руками отвоевать у него самое сокровенное и дорогое. Теперь его, подпустив совсем близко, отшвыривали назад — даже не так, а, что стократ хуже, хотели, чтобы он отошел сам, просто бросив Дениса посреди этого ада ради чего-то, что ему оставалось только принять на веру. Что произошло с Денисом здесь? Стефан мог только гадать. Но однажды этот мальчишка уже фактически спас ему жизнь, и усилия палачей фон Кумпена не смогли надломить его; Стефан не смог бы не доверять ему после этого. Очевидно, он вообще не мог не доверять Денису — даже помня, в какую цену уже обходилось ему его легковерие с теми, кто этого не стоил. — Хорошо, — произнес он, когда Денис выпустил его руки; тот кусал губы, подбородок его подрагивал, но Стефан знал, что он не отступит — и решил не подвергать его стойкость еще одному мучительному испытанию. — Я… я верю тебе. До встречи… после. «Если что-то случится, я снова тебя найду». Эта мысль оказалась спасительной, и Стефан держался за нее, как утопающий — за брошенный ему круг, пока неверным, чуть неровным шагом возвращался к дверям комендатуры. Наверняка его там ждали — нужно было руководить погрузкой… Когда Стефан различил шаги за своей спиной, было уже слишком поздно — в бок ему уперлось пистолетное дуло. — За мной. Без шума, — услышал он знакомый ему уже голос оберштурмфюрера Детлефа Штурнберга. *** Стефан не отпирался и не пытался сбежать — и то, и другое было бы весьма затруднительно под прицелом заряженного «Вальтера». Оставалось признать, что он окончательно утратил нить происходящего, а впридачу к этому оказался во власти человека, который либо помешался, либо был мертвецки пьян — хотя, говоря откровенно, одно вовсе не исключало другое. Намерения оберштурмфюрера оставались для Стефана загадкой: не произнося ни слова, тот препроводил свою жертву к одному из домов, находящихся по соседству с комендатурой — тоже кирпичному, более скромному на вид и, судя по висящим на окнах занавескам, приходящемуся кому-то жилищем. — Если вы хотели позвать меня на стаканчик, — Стефан все еще пытался сохранять остатки непринужденности, ибо это ненамного, но приглушало окатывающий его страх, — можно было просто… — Я же сказал, — зло прошипел оберштурмфюрер, сильнее вдавливая дуло в его ребра, — без шума. Пришлось замолчать, покорно принимая свою участь; ни на секунду не опуская оружие, Штурнберг заставил его зайти в дом, но не дал даже осмотреться — резко схватив за воротник пальто, почти подтащил к лестнице, ведущей вниз, в сырую подвальную темноту. — Спускайтесь. Вот тут Стефан окончательно сдался своему испугу — все это слишком напоминало приготовления к убийству с будущим сокрытием следов. — Зачем? — спросил он, оборачиваясь к своему пленителю. Наверное, его догадка сполна отразилась на его лице; едва посмотрев на него, оберштурмфюрер с досадой поморщился. — Я не причиню вам вреда, если вы не будете глупить. Спускайтесь вниз. Я хочу вам кое-что показать. Верить в искренность его слов у Стефана не было ни единого основания, но не было у него также и возможности увильнуть. Пришлось подчиниться; к счастью, у Штурнберга оказался с собой фонарь, и он зажег его, чтобы подсветить узкие, скользкие ступени, норовившие уйти у Стефана из-под ног. — А дальше? — спросил Стефан, оказавшись перед тяжелой, наглухо закрытой дверью. Тут оберштурмфюрер наконец убрал пистолет, но нельзя было сомневаться в том, что вздумай Стефан рвануться наверх — тому хватит времени, чтобы пустить ему пулю промеж лопаток. В конце концов, Стефан почти смирился с тем, что сбежать ему не удастся — оставалось только уповать на то, что заместитель Тидельманна не перенял в полной мере человеконенавистнические черты своего патрона. — Идите вперед, — приказал оберштурмфюрер, открывая дверь, и, не дожидаясь, пока Стефан сделает первый шаг, подтолкнул его в спину. Подвал оказался состоящим из нескольких помещений, как бы перетекающих одно в другое; содержимым каждого из них были обыкновенные ящики, коробки, упаковки со снедью, сваленные в кучи вещи и разный хлам, не вызвавший бы интереса даже у самого невзыскательного старьевщика. Стефан, немного оправляясь и начиная думать о чем-то, кроме естественной тревоги за свою жизнь, успел удивиться, что именно в этом подвале могло показаться хозяину достойным того, чтобы вести сюда незнакомца, еще и угрожая пистолетом — но тут они оказались в последней, самой дальней от входа комнате, и у него вырвался потрясенный возглас. — Боже! Оказалось, что подвал был обитаем. На винных ящиках, расставленных в несколько рядов у стены, и устлавшем их стеганом одеяле лежала девушка — совсем юная, очень худая, одетая в мужскую, явно не по размеру ей одежду, вытянувшая перед собой замотанные бинтами руки. Стефан бросился к ней, желая в первую очередь понять, жива ли она, и, склонившись над ее лицом, смог различить слабое дыхание. Похоже, девушка просто спала. — Кто это? — спросил он у Штурнберга; тот стоял у входа в помещение, привалившись к стене, и наблюдал за Стефаном с каким-то болезненным умиротворением. — Это заключенная? — Была, — отозвался тот, усмехаясь. — Умерла полтора месяца назад и превращена в кучку праха в нашем крематории. Теперь она просто труп. — Но она жи… — начал Стефан и осекся, поняв, что пытается сказать ему его собеседник. — Постойте, вы… Лицо Штурнберга исказилось, усмешка превратилась в гримасу человека, с трудом сдерживающего подступающие рыдания. — У нас с ней много общего. Больше, чем мы оба хотели бы. Скажите, господин… Леблан, верно? — Да. — Так вот, господин Леблан, — ногой придвинув к себе один из соседних ящиков, Штурнберг уселся на него и посмотрел на Стефана внимательно и пытливо, — вам когда-нибудь приходилось чувствовать себя человеком второго сорта? Чувствовать, что вы отличаетесь от других — и что это отличие отправляет всю вашу жизнь под откос? Стефан подозревал, что его ответ не будет иметь большого значения, но отчего-то решил ответить честно. Размышления, ворошения давно забытых моментов из прошлого отняли у него пару минут; оберштурмфюрер его не торопил, даже наоборот — следил за ним с очевидным интересом. — Пожалуй, нет, — признался Стефан, качая головой. — Может быть, в чем-то… но явно не так, как вы описали. — Вам повезло, — откликнулся Штурнберг с ядовитой завистью бедняка, вынужденного смотреть на выставленные в бронированной витрине бесценные украшения. — Ваш покорный слуга с детства относился к другой когорте… и никогда не желал просто так принимать это. Как и любого изрядно выпившего, его тянуло на откровенные рассказы о себе; за пистолет он больше не хватался и вообще вид приобрел почти мирный, поэтому Стефан, присаживаясь на ящики рядом со спящей, спросил вкрадчивым тоном: — Расскажете? — Расскажу, — Штурнберг рассмеялся коротко и истерически, но удивительно быстро взял себя в руки. — Я родился в Дрездене в последний год войны. Моей семье повезло, у них были кое-какие средства, чтобы мы не голодали… но я довольно быстро понял, что достаток не так много значит в жизни человека, которому не повезло с родителями. Нет, они были замечательными людьми, они оба, но загвоздка заключалась в моем отце, ведь так получилось, что он, — тут он понизил голос, будто рассказывал чей-то постыдный и очень важный секрет, — был евреем. Стефан посмотрел на него, на нашивки на его воротничке, на офицерские погоны, лежащие на его плечах, и сумел только переспросить: — Евреем? — Евреем, — подтвердил его собеседник, нескрываемо смакуя столь ненавидимое им и столь неотрывно близкое ему слово. — Я тогда был другим человеком, господин Леблан. Даже звали меня по-другому. Мое настоящее имя Даниэль. Можете обращаться ко мне так… или любым другим образом, мне все равно. — Даниэль?.. — Да, да! Представьте себе, я возненавидел это имя уже в детстве. Оно было все равно что огромной светящейся вывеской прямо над моей головой: посмотрите на него, он другой, можете перешептываться у него за спиной или прямо в лицо называть его чертовым жидом! Все эти шуточки, все эти словечки… они были со мной всю жизнь, господин Леблан. Ту, прошлую жизнь, я имею в виду. Вы позволите? Последняя фраза относилась к тому, что он извлек из кармана небольшую плоскую флягу и, открутив крышку, приготовился сделать глоток; далекий от того, чтобы думать о каких-либо приличиях, Стефан просто кивнул — а затем зашарил по карманам пальто в поисках собственного горячительного запаса. — Я всю жизнь хотел стать музыкантом, господин Леблан. И, скажу вам, весьма недурно играл. Но, конечно, с моим происхождением поступить в консерваторию было той еще задачей. Один антисемитски настроенный маэстро — и вот ты уже оказываешься на улице, безнадежно провалив экзамен! Но мне повезло. Моя матушка выступала когда-то в Венской опере — она не была примой, но ее знакомств хватило, чтобы меня зачислили на первый курс. Там, конечно, ничего не изменилось: кто считал себя небрезгливым, тот изображал дружеское отношение ко мне, кто предпочитал не сковывать себя приличиями — едва ли не плевал мне вслед. Сколько записок с карикатурами и оскорблениями я находил в своих карманах… пожалуй, только один из моих однокурсников относился ко мне как к человеческому существу, а не к недоделанному подобию человека, — Даниэль чуть приподнял флягу, показывая, что пьет за его здоровье — или за его память, — Детлеф Штурнберг. Sturnus vulgaris. Или, как его называли друзья — Скворец. Девушка забормотала что-то во сне, пытаясь перевернуться на другой бок. Стефан, думая, что она готова проснуться, дернулся в ее сторону, но его собеседник остановил его: — Не стоит. Я даю ей снотворное, чтобы она не шумела… сейчас она точно не придет в себя. Так вот, Детлеф был моим другом — единственным другом, смею сказать. А еще он был исключительно талантлив — представьте, насколько мог он поразить слушателей своей игрой, если ему, сироте из Майнца, удалось поступить в консерваторию, не имея за душой ни гроша? Мы были ровесниками, его родители погибли в войну, но его это не сломило. Он вообще удивительно легко относился к жизни для человека со столь незавидной предысторией. «Не повезло тут — повезет там» — вот как он думал, и, что удивительно, у него всегда получалось. Вечно улыбающийся, свой в любой компании, любитель виски и красивых девиц, уверенный в своем будущем, не скрывающий того, как гордится своими успехами… иногда я, глядя на него, думал: ну и за каким чертом ему сдался я? Не таскает ли он меня за собой всюду лишь в ранге бесполезного и тупого болвана, единственное назначение которого — оттенять должным образом его блестящее обаяние? — Где он сейчас? — поинтересовался Стефан, уже зная, каким будет ответ. — Сидит перед вами, — ухмыльнулся его собеседник, делая еще глоток из фляги; свет фонаря колыхнулся, и лицо Детлефа-Даниэля оказалось будто разбитым напополам: одна половина была высвечена, вторая осталась погруженной в застывающую вокруг них тьму. — Даниэль, чтоб вы знали, трагически погиб в аварии больше десяти лет назад. Молодые люди отправились на выходные на озеро Балатон… дорога была темная, оба были изрядно выпивши. На полном ходу они врезались в растущее у обочины дерево, пассажир успел выбраться из машины до того, как вспыхнул бензобак, а тот, кто был за рулем, оказался не так удачлив. В Дрездене его похоронили в закрытом гробу… да там, по правде сказать, и хоронить было нечего. От тела остались одни обгоревшие головешки. Он издал сокрушенный вздох. Взгляд его становился мутен и недвижен — очевидно, часть его разума, оказавшись в кольце воспоминаний, все больше и больше отрешалась от окружающей действительности. — Я видел, как он сгорел, господин Леблан. Слава Богу, он не кричал — должно быть, был без сознания, и я надеюсь, что он умер без мучений. Сам я отделался множественным переломом руки… дорога в музыканты после этого была для меня закрыта, но в тот момент, глядя на бушующий огонь, я совсем об этом не думал. Я думал только об одном — сама судьба посылает мне необыкновенный шанс. Шанс навсегда распрощаться с прошлым, перечеркнуть все, что было. Шанс начать новую жизнь, в которой я не буду вечно неприкаянным, вечным чужаком. Вы, наверное, никогда не поймете меня до конца, но попробуйте поверить мне на слово: я не мог просто так отказаться от этого шанса. Остальное оказалось до смешного просто. У Детлефа не было родственников, кроме тех, кто помнил его еще младенцем; в приюте, где он воспитывался, после войны полностью сменили руководство. Пришлось немного изменить внешность, чтобы стать похожим на него — но это было лишь мерой предосторожности, ведь никто не заподозрил обмана. Ни в Дрездене, ни в Вене я больше не появлялся… а восемь лет назад вступил в СС. — Но почему? — решился спросить Стефан. — В вашем положении благоразумней было бы спрятаться, уехать как можно дальше… такая мысль не приходила вам в голову? Его собеседник хмыкнул: — Сразу видно, вы не умеете мыслить наперед. В те годы не надо было быть идиотом, чтобы понять — грядет буря. Буря, которая охватит всю Европу, а затем и весь мир, не оставив от него и камня на камне. Я не хотел стать жертвой нового порядка, господин Леблан. Я решил стать его частью. Да и прятаться, как вы сказали, лучше всего не там, где будут искать, а среди тех, кто ищет. Нельзя было не признать наличие в его словах своеобразной, пусть и монструозной логики; виски во фляге так некстати закончился, и Стефан, опрокинув себе в рот последние терпкие капли, продолжил смотреть во все глаза на человека, который был, если судить по его рассказу, младше него самого — и с совершенным спокойствием говорил о вещах, самому Стефану напоминавших оживший кошмарный сон: — В дивизию «Мертвая голова» я попал не сразу, только благодаря протекции нашего господина коменданта. Мы с ним познакомились в Берлине вскоре после вторжения наших войск во Францию. Его называли одним из самых способных офицеров, предрекали ему самые высокие назначения… из всего, что ему поручали, он неизменно выжимал максимум, не считаясь ни с какими внешними условиями. Поэтому его ценили. И я, оказавшись в его подчинении, отдал все силы, чтобы зарекомендовать себя наилучшим образом. Мы зачистили несколько гетто в протекторате, это было просто: он приказывал, я — подчинялся. Иногда он оставлял мне, по его словам «простор для самодеятельности». Я старался пользоваться открывшимися возможностями так, чтобы не разочаровать его. Что ни сделаешь ради того, чтобы быть на хорошем счету, верно? Его улыбка стала лукавой и многозначительной — возможно, именно с таким выражением на лице Мефистофель беседовал с Фаустом. Стефан передернул плечами, будто пытаясь стряхнуть что-то липкое, приставшее к его спине. — Так вы меня сюда привели, — кротко осведомился он, — чтобы я вам посочувствовал? — Нет, — ответил его собеседник. — Я привел вас сюда, чтобы вы спасли ее. Вздрогнув, Стефан обернулся к девушке. Она продолжала пребывать в плену сна, нисколь не потревоженная их беседой; осторожно взяв ее тонкую перебинтованную руку, Стефан обратился к Детлефу-Даниэлю: — Вы это сделали? — Не я, — ответил он, недовольно хмурясь: очевидно, подозрения Стефана болезненно укололи его. — Тидельманн. Он не убил ее только чудом. А если бы узнал, что она здесь — нам с ней пришел бы конец. Похоже было, что он говорит правду, и Стефан не стал скрывать того, что до глубины души его озадачило: — Из всех, кто стал жертвами… вашего желания быть на хорошем счету, вы выбрали именно ее. Почему? На самом деле, он не ожидал, что получит ответ, но Детлеф-Даниэль все-таки ответил — тоном удивительно простым, выдающим, что вопрос не стал для него неожиданностью. — Я много спрашивал себя об этом, господин Леблан. Почему именно она? Наверное, сначала дело было в ее игре. Она чудесно управлялась со скрипкой — жаль, что вы не слышали этого, когда она только прибыла сюда. На моей памяти лишь покойный Детлеф чувствовал музыку так тонко… ее игрой я очаровался с первой секунды — а потом вышло так, что очаровался и ей самой. Сколько раз я мечтал о том, чтобы она хотя бы взглянула на меня, как на обычного человека рядом с собой, а не как на скалящего зубы бешеного пса! Может быть в ином, более милосердном мире, где нет больше разделения на мучимых и мучителей, где люди не лишают друг друга права называться людьми из-за их убеждений, происхождения, пристрастий — может, в этом мире мы с ней могли бы быть хоть немного счастливы… но к чему рассуждать об этом сейчас? Я знал, что не должен этого делать, не должен ставить под угрозу все то, чего так долго и тяжело добивался, но некоторые вещи в себе мы не в состоянии взять под контроль. И вот теперь мы здесь… потому что я не мог позволить ей умереть. Но и спасти ее не мог тоже. Никогда не мог — теперь я это признаю. Стремительно поднявшись на ноги, он приблизился к Стефану, и тот поднялся тоже, чтобы не смотреть на него снизу вверх; они были почти одного роста, и когда Даниэль-Детлеф вновь заговорил, Стефан видел, как мечется в его глазах окостеневшее, стоическое упрямство, опасно близкое к тому, чтобы переродиться в отчаяние — почти с тем же выражением Денис требовал оставить его, а теперь этот странный двуликий человек требовал совсем иного: — Заберите ее. Я не смог бы вывезти ее незаметно… а вы можете. Посадите ее в ваш автобус и увезите как можно дальше. Позаботьтесь о ней. Проследите, чтобы она попала в безопасное место. Это все, о чем я вас попрошу. — Попросите?.. Слишком странно, невероятно было слышать это слово из уст человека в мундире офицера СС — Детлеф-Даниэль, должно быть, сам это осознавал, но его это вовсе не заботило. Обогнув Стефана, он опустился перед девушкой на одно колено, чтобы, крепко зажмурившись, оставить на ее бледной щеке поцелуй — горький и болезненный, от вида которого у Стефана начали гореть запястья в том месте, где их — тоже сегодня, — касались чужие губы. — Да, — подтвердил Детлеф-Даниэль, отстраняясь от девушки и поднимая голову, чтобы устремить на Стефана взгляд, полный крайней безнадежной усталости. — Я попрошу. Потому что я знаю, что вы, господин Леблан, мне ровным счетом ничего не должны. Все, что я могу — постараться убедить вас… надеюсь, вы понимаете язык древнейшего аргумента, который только могло изобрести человечество. Ничто уже не могло поразить Стефана — так он, по крайней мере, думал, пока Детлеф-Даниэль не откинул в сторону край одеяла, служившего ей постелью; слепящий блик фонаря заставил Стефана прищуриться, и он не сразу понял, что видит перед собой золото. — Держите, — произнес Детлеф-Даниэль, вручая ему слиток; тот был весьма увесистым, никак не меньше килограмма, и почти идеально гладким — только покрутив его в руке, Стефан заметил отпечатанное на одной из его граней банковское клеймо. — Мне он уже ни к чему. Найдите ювелира, который разделит его пополам, и одну половину отдайте ей, а другую — возьмите себе за труды. Идет? О происхождении слитка Стефан спрашивать не стал, ибо его интуиция предсказывала, что история не будет короткой и понравится ему еще меньше, чем все, что он услышал в подвале до этого. Лучше было не спорить, не продолжать расспросы и вообще как можно скорее убраться отсюда, и Стефан, уместив золото под боком у спящей, крепко завернул ее в одеяло и почти без усилия подхватил на руки. — Люблю людей, понимающих язык денег, — заметил Детлеф-Даниэль удовлетворенно. — Впрочем, вы же, судя по акценту, из Швейцарии? У вас это в крови. Швейцарец и еврей всегда найдут общий язык — я давно это предполагал, а вы меня лишний раз в этом убедили. Должно быть, выпитое успело окончательно впитаться в его кровь, и Стефан не стал отпускать ответного замечания, а торопливо направился к выходу из подвала. Детлеф-Даниэль подсвещал ему дорогу; когда они оказались на улице, погрузка освобожденных узников в автобусы была уже почти закончена. — Стефан! — водитель, очевидно, нервничал из-за его отсутствия, и напустился на него, как родитель, дождавшийся домой непутевого сына лишь к поздней ночи. — Где тебя носило? И это еще кто? — Пятьдесят первая, — пропыхтел Стефан, укладывая девушку на свободные носилки, закрепленные у стенки и предназначенные для тех, кто не мог даже сидеть без посторонней помощи; при виде спасенной, как он заметил, у нескольких заключенных на лицах проступило выражение смертного ужаса, но он решил пока не любопытствовать о подробностях — нужно было покидать лагерь и как можно скорее, если они хотели успеть в Падборг к завтрашнему утру. — Все готово! — крикнул он в окно, и Детлеф-Даниэль, оставшийся у дверей снаружи, вскинул руку. — Открыть ворота! Автобус тихо тронулся с места, постепенно набирая скорость. Стефан, занявший место у окна, говорил себе не оборачиваться, но все равно обернулся в дурацкой надежде напоследок увидеть Дениса. Дениса он не увидел. *** Приказав солдатам вернуться на свои обычные посты, Скворец провел еще несколько минут у ворот, вглядываясь сквозь колючую проволоку в исчезающую меж деревьев дорогу, а затем неторопливо, закуривая на ходу, побрел обратно в комендатуру. Всех ее сотрудников — как офицеров, так и заключенных, — сегодня распустили из-за прибытия делегации, оставив только несколько человек из охраны, но они не должны были помешать Скворцу скоротать за бутылкой время, остающееся до вечерней переклички. В его запасах оставалась еще полупустая бутылка шнапса, и он, крепко сжимая ее в руке, проследовал в комендантский кабинет. Может, Тидельманн не одобрил бы такого самоуправства, но Скворцу было сейчас все равно — здесь мало кто решился бы нарушить его одиночество, и это было для него самым важным. Сколько он просидел за столом, отхлебывая один глоток за другим — сначала из стакана, затем, презрев приличия, и из горла, — он не знал. Может, прошло несколько минут, а может, и больше часа или двух; от овладевшего им оцепенения его смог пробудить лишь зазвонивший по левую руку от него телефон. — Алло, — сумрачно сказал он, подняв трубку. — Алло, кто это? — Скворец? — услышал он приглушенный, но узнаваемый голос Тидельманна. — Скворец, это ты? — Это я, — подтвердил он, надеясь, что из-за помех связи не слышно, как у него заплетается язык. — Господин комендант? Вы в порядке? Тидельманн проигнорировал его вопрос: — Красный Крест еще в лагере? Они еще у вас? — Нет, уже нет, — доложил Скворец, бездумно перекатывая опустевший стакан в ладони. — Все прошло без проволочек, как вы и хотели. Думаю, они уже на пути в Данию. — Отлично, — сказал комендант. — Тогда уничтожь остальных. Рука Скворца дрогнула, и он едва не выронил стакан на пол. — Я не расслышал, господин комен… — Уничтожь остальных, — повторил Тидельманн четче, исключая всякое недопонимание. — Всех, кто остался. Когда закончишь с ними, позаботься о постройках. Бараки, фабрика… я хочу, чтобы к утру ничего не напоминало о том, что там был лагерь, это тебе понятно? — Да, — сказал Скворец, чуть помолчав. — Да, мне понятно. Тидельманн, не прощаясь, положил трубку; Скворец снова остался один, встречая наступающие на него со всех сторон вечерние сумерки. Несколько минут он сидел, подперев щеку ладонью и рассматривая, как ложатся розовеющие солнечные лучи на опустошенную им бутылку — о чем он думал тогда, неизвестно, но в какой-то момент он решил встать из-за стола и, на ходу поправляя смявшийся в нескольких местах мундир, сделал шаг к двери с намерением открыть ее. Дверь открылась сама. В лицо Скворцу смотрели два ружейных дула. — Ну привет, ублюдок, — сказал низкорослый, востроносый заключенный, не пряча ни явного русского акцента, ни мрачно торжествующей улыбки; стоявший с ним плечом к плечу латыш, в чьем круглом славянском лице Тидельманн разглядел как-то «каплю арийской крови» не сказал ничего, только решительно сдвинул брови и выразительно положил палец на спусковой крючок. — Руки вверх!