Значение тишины

      Она родилась в миг первого убийства.       Цвет глаз ей достался от грозового неба, что раскинуло свои плывущие нити прямо у неё над головой. Ребёнок? Она никогда не была ребёнком. Детство быстро меркнет, когда приходит жестокость.       К ней жестокость пришла в обличии человека.       У этого человека были длинные красивые ресницы и пухлые алые губы. Часть кинжала в его руках была того же цвета — вся в пятнах и какой-то странной стекающей на землю жидкости.       Она смотрела, как человек убегал от неё. В его глазах было что-то, что она смогла осознать лишь много веков спустя.       То был страх. И кровь — на лезвии кинжала.       Она обернулась, когда человек убежал.       На алтаре же, прямо позади неё, неподвижно лежал человеческий юнец. Его волосы были очень красивыми — светлыми-светлыми, прямо как какие-то странные драгоценности на его запястьях.       Она смотрела на его лицо, на его руки. Затем смотрела на собственные руки, сравнивая. Вокруг — небо, дождь, гроза. Где-то внизу — деревья с зелёными-зелёными листьями. Для неё это всё было чем-то странным и непонятным. Ко всему прочему, она ничего не слышала.       Солнце то гасло, и всё вокруг погружалось в темноту, то вновь озаряло всё светом, красиво освещающим кожу.       Она просидела рядом с юнцом на алтаре на холодной земле так долго, что застала момент, как его тело начало увядать. Ей не было от этого ни грустно, ни тревожно. Взглянув на него в последний раз, она встала и начала спускаться с холма.       Идти было тяжело. Но тот человек с кинжалом ведь как-то ходил? И ещё у него было что-то, прикрывающее его тело. Так странно. Зачем прикрывать чем-то тело? Она не понимала.       Она всё шла и шла, то падая на землю, то поднимаясь вновь. Она была такая слабая.       Однако после она всё же дошла до какого-то человеческого жилища. Она вошла в него.       Там тоже были люди. Они все склонились над кем-то, все что-то говорили, плакали — у них была влага на лице.       Печаль. Это было вторым, что она познала. И это было тем, что придало ей сил: идти стало легче.       Эти люди склонились над какой-то женщиной. Её лицо было не таким, каким оно было у других: всё скукоженное, измождённое. И волосы у неё были цвета пепла — того, что был у алтаря, около которого и родилась она.       Цвет волос — пепельный — ей достался от этой женщины.       Она ушла из человеческого жилица, так никем и незамеченная, будто никто и не был в силах увидеть её. Из страха ли, из печали ли — ей было всё равно.       Но в этом жилище она получила имя. Эти люди вечно что-то говорили, и она прочла по губам слово, что они повторяли чаще всего.       Смерть.       Ей понравилось это имя, хотя она и не могла услышать, как оно звучит: её окружала вечная тишина.       Смерть долго ходила по земле, наведываясь то в одно человеческое поселение, то в другое. Она была похожа на людей — видела собственное отражение в реке. И тогда она подумала, что ей стоит и выглядеть как люди.       Она училась из ткани шить платья, сидя рядом с вышивальщицами и учителями, которые не были в силах увидеть её или постичь её существование без должных условий.       Она училась делать обувь и удивлялась замысловатости поведения некоторых людей. Они огорчались, радовались, горевали, торжествовали, мстили — все эти чувства Смерти были неведомы. Она не могла их понять так же, как не могла услышать хоть что-нибудь.       Затем она всё чаще и чаще стала замечать, как некоторых людей другие люди закапывают в землю. Зачем? Смерть не могла понять и этого. Но отчего-то каждый раз, приметив этот странный ритуал, ей легче было дышать; её руки становились сильнее, в чертогах её разума появлялись странные образы, будто воспоминания, и она могла понять многие вещи, которые раньше совершенно не осознавала.       Она не чувствовала вкуса еды. Люди постоянно что-то ели, закалывали баранов и возносили руки к небу. Срывали плоды с деревьев, мыли их в реке, разрезали на части и совали в рот. Зачем?       Какой-то диковинный обычай. Его Смерть придерживаться не стала — к чему ей то, чем она не может насладиться?       Люди строили дома, рожали детей — таких маленьких скорченных красных комочков. Смерть порой прикасалась к ним из странного интереса, и те отчего-то замирали. Люди же вокруг начинали рыдать. И Смерть тогда уходила прочь.       Она не любила слёзы.       Одни люди помыкали другими, били их розгами, и те что-то строили и строили, иногда падая на песок и больше не поднимаясь.       Смерть смотрела на них, но ничего не чувствовала.       Иногда люди что-то писали на каких-то дощечках. Смерть училась и этому, сидя рядом с детьми — не теми сморщенными комочками, а вполне взрослыми существами, которые, правда, были намного ниже ростом своих учителей.       А потом люди стали надевать доспехи и протыкать друг друга копьями и мечами. Крови было так много, что она могла бы превратиться в реку.       Смерть ходила среди лежащих на земле неподвижных людей уже после того, как они заканчивали биться друг с другом. Она смотрела то на одного, то на другого. Склонялась над ними, прикасалась к ним.       Она считала их глупцами.       И ей не было их жаль. Люди убивали друг друга, их лица были похожи на маски — некрасивые и омерзительные, когда они сражались.       Смерть никогда никого не убивала. Но её питала людская гибель, людская боль, людская горечь и даже любовь.       Люди наивно полагали, что во всём виноваты боги или же она сама — «Смерть забрала моего сына», «Смерть настигла моего мужа на поле брани», «Смерть сильнее старости и опыта». Как глупо.       Люди сами питали её. Так было всегда. Пусть же и расплачиваются за свою глупость, сражаясь за клочки земли, что в сущности ничего не значат, и следуя чужим жестоким приказам. Ребёнок родился слабым и больным — так в чём же её вина? Человек устал смотреть на мирскую боль, устал быть рабом — где же здесь она виновата?       Но были и те люди, которых Смерть уважала. Их чувства, такие светлые и искренние, были сильнее гибели и навсегда оставались в её памяти.       Умереть во имя праздной эгоистичной любви — так забавно. Смерть это смешило, но она не умела смеяться — могла лишь двигать губами, имитируя человеческие движения.       Но жертва во имя любви — вот что вызывало в Смерти уважение. Отринув страх и боль, люди отдавали свою жизнь ради жизни кого-то другого: любимого, матери, сына, дочери.       Над такими людьми Смерть никогда не смеялась; она собирала их голоса. И их голосами иногда говорила, хотя и по-прежнему ничего не слышала.       Ей нравилось осознавать, что эти голоса никогда не исчезнут. Было в этом что-то такое… человеческое.       Но были и такие люди, которые вызывали в Смерти что-то странное, что-то такое гложущее и скребущее все внутренности, которых у неё не было.       Такие люди умирали… просто. Безо всяких чувств, сожалений, без боли и страха.       Они не делали Смерть сильнее; она не могла забрать у них ни воспоминания, ни голоса.       Смерть их ненавидела. Не-на-ви-де-ла.       Они ничего ей не давали, не жертвовали собой ради других, не злились, не мстили. Просто тихо выдыхали в последний раз и закрывали глаза.       Они были похожи на неё.       И Смерть уходила от них прочь, бежала к чему-то, что могло быть доступно её пониманию: злость, любовь, отчаяние, время, сила, жестокость. К чему-то, что так похоже на человеческие чувства.       К чему-то, чем она никогда не сможет обладать по-настоящему.

* * *

      Столетия стали пролетать как мгновения. Листья то опадали, то вновь появлялись на ветвях деревьев. Реки высыхали и наполнялись водой снова и снова.       Люди рождались и умирали, любили и ненавидели, убивали и проявляли милосердие.       Смерть порой училась у них чему-то необходимому: новой письменности, новым языкам, новым странным обычаям. Но чаще она бродила по тем местам, где кто-то когда-то погиб.       Она дышала воздухом, пропитанным чувствами минувших столетий. Она наслаждалась чужими воспоминаниями. В таких местах Смерть никогда не ощущала себя слабой.       Смерть любила одно место. Там была река, в которой отражался тёмный лес, и мост, построенный самым первым убийцей — самым первым человеком, которого увидела Смерть. Она уже и не помнила его лица, что уж говорить об имени. Она и не была благодарна, что его жестокое деяние породило её. Невежество рождает страх. А страх рождает отчуждённость.       Однажды к мосту подошли три человека — все они были ужасно похожи друг на друга: верно, братья.       Они боялись подойти к мосту, ведь тот был ветхим и неровным. И тогда один из них, самый высокий, направил какую-то палку на мост, и тот, на мгновение осветившись голубоватым мерцанием, стал целым.       Смерть никогда прежде подобного не видела. Она поднялась по мосту с другой стороны, и братья отшатнулись. — Как твоё имя? — спросил один на новом языке, который Смерть совсем недавно разучила; она прочла слова по губам. — Кто ты вообще такая?! И что делаешь в наших владениях? — возмутился второй.       Третий брат молчал.       Смерть подошла к ним ближе. Люди никогда прежде не замечали её. Почему же эти трое так отчётливо видят её?       Странная палочка упёрлась ей в грудь. Зелёный свет сорвался с кончика деревяшки и на миг вошёл в её тело.       Как необычно. Люди придумали какой-то новый вид оружия?       Братья с ужасом взглянули на неё и отошли на несколько шагов назад. Палку один из них, правда, так и не опустил.       Она взглянула на них с интересом, сымитировав человеческие эмоции. — Я — Смерть, — наконец сказала она своё имя, смотря в глаза тому брату, что всё это время молчал.       Она говорила голосом человека, который ей нравился больше всего: он первый пожертвовал собой ради кого-то другого.       Очевидно, старший брат, всё еще направляя палку в её грудь, засмеялся. Смех его был ненастоящий, полный жгучего страха. И страх этот питал Смерть так сильно, как ничей прежде. — Докажи, — заявил средний брат с горящими от далёкой горечи глазами. Кто-то, кого он любил, умер?       Младший же по-прежнему молчал.       Смерть сузила глаза. Как много гордыни, но больше — страха. Ей не понравилось, что какие-то люди способны видеть её. Но раз у всего есть начало, значит, и у всего будет конец. — Вы можете видеть меня, — она в притворной скорби склонила голову. — И вы даже ранили меня. Я… восхищена вами. Просите что угодно.       Ложь была человеческим пороком. Многие из тех, чьи голоса Смерть забрала, были подвержены ему, пусть и лгали во благо.       Смерть научилась у людей лгать, как научилась многим другим знаниям. И впервые кто-то сможет обмануться от её речей, произнесённых чужим голосом. — Сделай мне волшебную палочку, что сможет победить любого волшебника, раз ты говоришь, что мы смогли тебя одолеть! — с жаром гордыни заявил старший брат.       Смерть взглянула на него — бесстрастно и холодно. Она знала: этот человек уже убил многих других. И гибель этих людей сделала её сильнее, пусть она и не наблюдала её.       Смерть улыбнулась. Так улыбались те, кто превыше всего ценил яркие моменты в своей простой и тихой жизни.       Она взмахнула рукой, и одна из веток бузины, росшей неподалёку, в то же мгновение оказалась в её руке.       Смерть многому научилась у людей — даже плотничеству. Однако столетия, в которых люди убивали и умирали, сделали её сильнее, чем прежде: теперь ей хватало лишь образа в мыслях, чтобы сотворить какую-либо вещь.       Сотворённая палочка в её руках была красива, как и всё, что делала Смерть. Волшебная? Выходит такая, какую держал этот человек в своей руке.       Смерть вложила в древко свою силу, и то опалило её руку жаром.       Смерть, склонив голову, отдала палочку старшему брату. Тот ухмыльнулся — зло и некрасиво, взглянул на дар и горделиво выпятил грудь.       Смерть же только вновь улыбнулась. Какими же порой бывают наивными люди. Возможно, её такие прекрасные дары научат их видеть мир иначе?       Как глупо. Прося что-то, обязательно нужно платить. Даже если просишь любовь.       За всё нужно платить. — Теперь моя очередь, Антиох, — грубо отпихнув брата, сказал средний из них, а после — обратился к Смерти: — Дай мне силу призывать умерших!       Смерть лишь шире растянула губы, обнажая свои острые-острые зубы, больше похожие на клыки.