дай нам светлые мысли защити нас от бури и от собственной дури
даже в аде кромешном найди нас утешь нас
♫ Fleur — Утешитель
Через два часа Сунако проснулась, как и обещала. Все это время она неподвижно лежала, опустив голову на колени Сейшина, и он тоже старался не шевелиться, хотя потревожить ее вряд ли мог. Сунако села, сонно потерла глаза, будто вправду спала, и Сейшин вновь поразился ее необычной бледности, из-за чего черные глаза казались еще чернее. Она голодна — вспомнил он слова Ёшино. И ей вовсе не поможет бенто или миска супа, нет, обычная пища здесь ни при чем. — Доброе утро, — сказала Сунако. — Уже утро? За нами еще не приходили? — Утро, — ответил Сейшин. — Наверное, придут позже. Пока что важно другое, Сунако, ты ведь хочешь… крови? Она вздрогнула, отведя глаза. Хотела. Больше всего на свете она сейчас хотела крови, она вправду давно не питалась, забыла об этом, собиралась сегодня выпить пару донорских пакетов из больницы в ближайшем городе Мизобе, но в свете недавних событий не успела. Но не могла же Сунако пить кровь… Сейшина? Она собиралась его обратить, если бы он попросил ее, но обратить — это совсем другое. — Хочешь, — утвердительно сказал Сейшин. — Ты не понимаешь, — беспомощно вздохнула Сунако. — Я не могу. — Хорошо, давай рассуждать логически, — предложил Сейшин. — Ты можешь есть что-то, кроме крови? — Пить, — чуть помолчав, ответила Сунако. — Могу пить красное вино. Больше ничего, остальная пища вызывает отвращение. Но вино почти не утоляет голод, оно только для вкуса. — У вас есть запасы? Донорские пакеты? — продолжал Сейшин. — Сегодня Тацуми должен был поехать в Мизобе за новой партией, — Сунако сжала кулаки на подоле юбки. — Кровь животных? — уточнил Сейшин. — Нет, не можем, — покачала головой Сунако. — Только людей. — И где ты здесь видишь еще людей? — прозвучало это немного нехорошо, Сунако и прочие шики тоже были людьми, но Сейшин не стал извиняться, а Сунако не заметила грубой формулировки. — Сейширо человек, — сказала она. — Сейширо? Твой отец? — удивился Сейшин. — Он не мой отец, — усмехнулась Сунако. — А Чизуру мне не мать. Я старше их обоих… неважно. Сейширо присоединился к нам из-за любви к Чизуру, и мы не стали обращать его, поскольку у него были очень маленькие шансы восстать. Заодно нам был нужен живой человек, когда мы путешествовали. Хотя у Тацуми и Ёшино тоже есть пульс и все остальное, как у живых. — Да? — заинтересованно спросил Сейшин. — А почему? — Они джинро, — объяснила Сунако. — Не такие, как шики. Они намного сильнее физически, чем обычные шики, они могут ходить днем и не сгорят на солнце, и они могут есть обычную пищу. Все из-за момента обращения. Если человек восстал сразу, то он становится джинро. — Ладно, — Сейшин вспомнил истинную цель беседы. — Сейширо здесь тоже нет, а ты голодна. Чем вам угрожает голод? Что будет, если вы вовремя не выпьете крови? — Мы ослабеем, — призналась Сунако. — Нам станет нехорошо. И мы умрем. Сейшин кивнул, стараясь быть спокойным. Как бы он ни паниковал внутри, он должен казаться полностью уверенным ради Сунако. — Сколько крови вам нужно, чтобы насытиться? — Две чашки, — пролепетала Сунако. — Я умру, потеряв такое количество крови? Или на ваших клыках есть яд? Выхода не было. Сунако искренне не хотела, чтобы получилось так, но понимала, что иначе не выйдет. Она взяла Сейшина за руку и поднесла к губам, сначала осторожно коснувшись языком его запястья, словно пробуя на вкус, а после вонзая клыки в плоть. Больно не было — совсем не так больно, как ожидал Сейшин. Он ощутил два укола от клыков, но сразу же боль исчезла, и дальше Сунако просто пила, а он снова гладил ее волосы.***
Они ждали атаки на Канемаса утром, но ничего не произошло, и на следующие сутки тоже. Сейшин почти не выходил из комнаты Сунако — она не выпускала, постоянно желая, чтобы он был рядом, и от его крови больше не отказывалась, стараясь пить немножко, но тем не менее восстанавливать кровь полноценно не получалось. Сейшин понимал, что слабеет, Сунако это видела, но он ее не останавливал, а она не могла остановиться. На третьи сутки утром в дверь Канемаса раздался грохот. Сунако, мирно спящая на коленях у Сейшина (иную позу для сна она не выбирала) подскочила и в ужасе прижала руки к груди. — Что теперь? — лихорадочно бормотала она. — Что теперь с нами сделают? Я не должна бояться, я не имею права, я убийца, я убивала людей, так почему же я боюсь смерти? Я заслужила! Бог бросил меня, отвернулся от меня, я должна принять свою участь, а не убегать… Сейшин, скажи, осиновый кол пронзит меня насквозь? Это очень больно? Я умру сразу или буду умирать долго? — Сунако! — Сейшин встряхнул ее за плечи. — Прекрати! Ты не умрешь, я помогу тебе выбраться! — Но там же солнце, — всхлипнула Сунако. — Солнце оставляет ожоги на нашей коже, мы горим заживо, это очень больно! — Значит, тебе нужно укрытие от солнца, — Сейшин осматривал комнату в поисках чего-то подходящего. — Что-то, в чем бы я вынес тебя отсюда. — Гроб, что ли? — нервно рассмеялась Сунако. — Нет, — Сейшин понял, что может подойти. — Чемодан. В этом чемодане Сунако привезла в Сотобу свои вещи — часть своих вещей. Чемодан был большим, таким большим, что Тацуми шутил, мол, Сунако в нем сама целиком поместится, не только ее книги и платья. Шутка оказалась пророческой. Сунако послушно улеглась в чемодан, сжалась в комочек и затихла, пока Сейшин плотно закрывал крышку, чтобы внутрь не попал ни один луч солнца. Убедившись в светонепроницаемости чемодана, он бережно поднял его и поспешил к выходу.***
Сотоба горела. Сколько раз Сейшин, да и не только он, желали захолустной гадкой деревушке сгореть дотла, но в реальности ничего такого не хотели — и все же это было реально. Сотоба горела, и из леса, что окружал Канемаса, это было прекрасно видно. Сотоба горела не синим пламенем, как не раз призывал деревню сам Сейшин, а алым, ярким, неумолимым. Деревня напоминала ад — огонь, крики боли и проклятия. Сейшин радовался, что Сунако в чемодане и не видит этого, надеялся, что доносящиеся издалека крики она тоже не слышит, и планировал донести чемодан до своей машины, пробравшись через лес, и уехать подальше отсюда. Не брать с собой людей Сунако, спасаться самим, Сейшин понимал, что поступает эгоистично и что Сунако не одобрит, но главное было как можно скорее убраться из Сотобы. Но Сейшин не учел, что ослабел после потери крови. Вскоре чемодан стал тяжелым, идти тоже было все тяжелее, в глазах темнело, он спотыкался и цеплялся за ветки, и наконец упал, скатившись по склону холма. Сознание сразу же захлестнула темнота.***
Чемодан ударился о землю и открылся — спящая внутри Сунако не ощутила боли, но от удара проснулась. Солнце не сожгло ее кожу — сумерки успели достаточно сгуститься. — Сейшин! — позвала Сунако, и увидела его, лежащего на земле. — Сейшин! Она упала на колени рядом с ним, схватила за руку, трясла за плечо, но он не отзывался и не реагировал. Он умер, поняла Сунако. Он умер, и, скорее всего, умерли все — Ёшино, Тацуми, Сейширо, все-все-все остальные. Осталась одна Сунако. Совсем одна.***
Что делать в церкви той, что брошена Богом, кроме как умирать? Церковь тоже горела — тот храм, где они с Сейшином так много времени провели вместе. Сунако не думала, что делает, не отдавала себе отчета, и ждала бы, пока огонь не сожжет ее тело, но ее палачом избрали не огонь. Огромная лапища подняла Сунако вверх за шиворот, и она узнала старика Оокаву. Его глаза безумно вращались, с ненавистью глядя на девушку. Первый удар колом — в правое плечо. Второй — в левое. Третий и четвертый пробили лодыжки. Больно. Больно. Больно. Сунако слышала только свой крик, звенящий у нее в ушах, хотела только одного — умереть, наконец-то умереть, почему Оокава никак не убьет ее, а только мучает? Он же хочет убить ее, так пусть скорее… Сунако распахнула глаза, видя все, как в замедленной съемке. Старик Оокава занес руку с колом, чтобы вонзить в ее грудь, и Сунако уже приготовилась к концу, отчасти с ужасом, отчасти с облегчением, но тут что-то сверкнуло. Лезвие. Рука Оокавы — отрубленная — упала на землю. Следующий взмах лезвия проткнул его горло. Кровь брызнула фонтаном, заливая лицо Сунако, она упала на землю, более не сдерживаемая хваткой старика, заплакала от боли, вынимая осиновые колки из рук и ног. — Сунако. Всхлипывая, девушка подняла глаза и ахнула — она больше не ожидала увидеть это лицо. Она больше не надеялась встретить его, она больше ни на что не надеялась, но он сидел рядом с ней, поддерживая за плечи и вытирая ее слезы, текущие по щекам. — Сейшин.***
Когда он очнулся, то не сразу понял, что произошло, но, попытавшись вдохнуть, осознал, что ему это не нужно. Потрогал свой пульс, удостоверившись, что сердце не бьется. Снял очки, понимая, что и без них хорошо видит, прекрасно видит, с детства его зрение не было таким хорошим. Значит, он умер и восстал. Значит… взгляд Сейшина метнулся к пустому открытому чемодану. Он не помнил, как нашел Сунако. Интуитивно решил, что она в церкви, и не ошибся, по пути поднял кем-то из селян оброненный мясницкий нож… убивая Оокаву, не думал, что совершает грех, хотя всегда был против убийств. Но иногда убивают ради защиты, иногда даже бог не карает за это. Сейшин баюкал на руках плачущую Сунако и уговаривал ее, что ей не нужно считать себя проклятой Богом. Он наконец-то понял, понял, когда умер сам… Сунако больше не находится под властью Бога. То, что для живых людей считается грехом, не грех для нее. Потому, что она не человек — и Сейшин тоже больше не человек. — Мы оба должны жить, Сунако. Это наше наказание, понимаешь? — он прижал ее к груди, гладя по спине. — Мы будем жить долго. Очень долго. Вечно. Сунако тихо плакала и жалась к нему. Ближе к рассвету машина Муроя Сейшина оставила позади горящую Сотобу. Он ехал один, но на заднем сидении лежал чемодан, где скрывалась последняя выжившая из шики.