Северный Огонь

             С трудом сдерживая усталый вздох, Сан сползает по стенке, опираясь спиной, и стукается об нее затылком. Свод потолка сейчас кажется бесконечно далеким, как небо. Все вокруг кружится, Сан ощущает себя маленьким-маленьким в целой Вселенной.       Сонхва опять ушел. Просто убрал весь оставленный после тренировки бардак, отбил каблуками свои эти дурмстрангские штучки и исчез в темноте коридоров. Как и обычно.       У Сана не укладывается в голове. Он был такой теплый. Он касался, гладил, приобнимал, держал за руки. Показывал, как правильно, и вел его руку. Он весь был таким надежным, когда стоял за спиной, и горячим, что Сану, привычно мерзнущему в слизеринских подземельях, его касания казались согревающими. Безопасными. Тепло, расцветающее в груди цветком, окутывало все тело, когда Сонхва был рядом. То, как он готов принять ошибки, страхи; то, как спокойно объясняет и показывает; то, как возится с Саном, старается поддержать, подбодрить. Каждый раз. Все это разливает внутри приятное чувство нужности, заботы, небезразличия.       Сану чертовски нравится, как ощущаются эти узкие ладони на талии и спине. Чертовски нравится шепот на ухо. Чертовски нравится Сонхва.       Он может сколько угодно пытаться уйти, избегать инициированных Чхве прикосновений, объятий. Сколько угодно делать шаг назад от каждого чужого шага навстречу. Но Сан знает, — чувствует — что тут уже нет ничего «просто», ничего «случайно». Границы друг друга они оба нарушают регулярно, вот только Сонхва, кажется, совершенно не отдает себе отчета, что это имеет последствия.       А имеет.       Сан издает смешок и сжимает пальцами толстовку на груди.       Дурацкий Пак Сонхва.       В свою комнату Сан прокрадывается тихонько и ныряет под одеяло, пока никто не проснулся. Он кутается потеплей, чтобы спрятаться от местной промозглости, и чуть отодвигает подушку, утыкаясь носом в уголок какой-то темной ткани. Та пахнет горьковатой полынью и холодной свежестью хвои. Чхве впитывает в себя этот аромат, стараясь на секунду продлить ускользающие воспоминания о чужом тепле. Единственное, чего он хочет, — перестать получать его случайно, словно крадет. А сейчас — остается только согреваться отпечатками чужих касаний, пока сон утягивает в свою темную пучину.       — Слышь, Сан. Просыпайся давай, у нас занятия, — вырывает из черноты сна голос Джуна.       — Что, прям с утра? — Сан даже не открывает глаз, укрываясь рукой и прячась от чужой настойчивой тряски. В комнате нет окон, поэтому нельзя понять, какое время суток и восходит ли солнце. Но ощущение, что до утра еще много-много часов, а поспать удалось примерно секунды две.       — Да, не поверишь. У тебя еще дополнительный урок по трансфигурации. А до этого тебя просили прийти на урок к мелким и рассказать о качествах, необходимых такой важной птице, извините, чемпиону.       Сан сонно жмурится и поджимает губы.       — Ммм… Меня просили?       — Ты у нас чемпион? Ну, значит, тебя просили! — Джун рывком сдергивает теплое уютное одеяло с однокурсника и больно щекочет бока. Из-за этого Чхве мгновенно просыпается и начинает ужом вертеться в нагретой постели. — Давай, давай! Пошевеливайся.       Сан корчится и обиженно поскуливает: это очень жестокий метод подъема.       — О Мерлин, «качества чемпиона»! — он прихватывает подушку и кидает ее в товарища. Тот с ликующим хохотом уворачивается. — Знаешь, какое качество чемпиона я назову первым? Быть феноменально всепрощающим и не запускать «авада кедаврой» в людей, которые будят щекоткой!       — Между прочим! Между прочим. Ты бы без меня даже не помнил, что вообще сегодня встречаешься с кем-то. У тебя мысли вообще не о том. Еще бы и пожрать забывал!       Резонно.       Странные интервью с репортерами, встречи с гостями Турнира, расшаркивания со спонсорами, какие-то показательные занятия, поучительные разговоры с младшими курсами — это все действительно не укладывается в голове. Сану раньше казалось, что обязанность чемпиона — подготовка к очередному этапу и само участие в Турнире, но никак не создание публичного образа, который будет кому-то выгоден. Этим образом апеллируют, приводят в пример, укоряют, страшат. Профессора Хогвартса не стесняются говорить «занимайся хорошо, и однажды сможешь стать Чемпионом, как сейчас — Чхве Сан». Теперь его, Сана, имя является орудием влияния, и это ужасно непривычно. Как и мысль, что для кого-то чемпион может являться примером для подражания. Пожалуй, даже дико. Совсем нечем гордиться, когда ты — инструмент для развлечения публики, пускай и ценой своего здоровья.       Собственно, Сан вполне может рассказать первокурсникам то, чему его учили в Хогвартсе все эти годы, какие идеи прививали. Но научить побеждать не может: он — не лучший пример чемпиона, не безусловный победитель. Ему тяжело дались оба этапа, он вышел из обоих потрепанным и обессиленным. Чему такой человек может научить детей? Особенно в то время, когда у них пропадают родные. Быть сильными?       Сан с притворным воодушевлением рассказывает первокурсникам, как важно проявлять смекалку и не бояться действовать нестандартно, но внутри у него все сжимается в комок. Ребята слушают с восторгом — все, кроме двух девочек на задней парте: плечи одной неудержимо содрогаются, она беззвучно плачет, тогда как вторая лишь неловко поглаживает ее ладошкой и испуганно поглядывает в сторону Сана, словно ожидая хлесткого замечания. Перед ними выступает чемпион Хогвартса, которого пригласил учитель, а им двоим не до того.       Чхве продолжает натянуто улыбаться и играть свою роль, отвечать на вопросы детей, вкладывать в них идеологию школы. Но в душе ему мерзко и отвратительно от самого себя: он знает, что у одной из девочек исчезла мама-полумаг и отец обратился за помощью к Министерству, — сегодня утром в Большом зале все шептались об этом. Громче, чем было можно вынести одиннадцатилетней девчушке.       — Эй, — сразу после окончания своего «выступления» Сан вырывается из оцепления окруживших его студентов и присаживается на корточки перед девочкой. Та сразу отворачивается, стараясь скрыть слезы, но из-за внимания те лишь прорываются новым потоком. Ее тело нервно и крупно подрагивает. Сердце от этой картины болезненно сжимается, а еще больше — когда ее соседка подается назад, опасаясь, что сам чемпион ими недоволен. — Привет? Кристин, верно? Мм… Знаешь, во внутреннем дворике сейчас все начинают украшать ко Святочному балу. Я так хотел посмотреть на это, не составишь мне компанию? Мне будет очень приятно прогуляться вместе с такой прекрасной юной леди.       Сан знает, что все смотрят и прислушиваются: и профессор, и первокурсники. Но его не волнуют все. Его волнует только Кристин. Она смотрит красными заплаканными глазами на протянутую ей ладонь и вкладывает в нее свою, маленькую и влажную от слез.       Они вместе проходят по коридорам к выходу во внутренний дворик. Сан одевает на свою спутницу ее пальто, сам накидывает куртку и неспешно идет по галерее, аккуратно придерживая теплую ручку в пальцах. Двор Часовой башни действительно украшают к большому празднику. Кристин с интересом разглядывает обстановку и хлюпает раскрасневшимся носом.       — У нас дома тоже украшают улицы к Рождеству, — бормочет она. Слез больше нет, но губы все еще подрагивают. — Гирляндами всякими, украшениями, ангелами. Очень красиво.       — Уверен, выглядит очень празднично. Хотелось бы однажды увидеть, — Сан старается не смущать девочку своим пристальным наблюдением, будто действительно просто прогуливается с ней. Он аккуратно подсаживает ее на окно галереи и опирается плечом о противоположную сторону. По двору снуют люди, развешивая какие-то флажки и колдуя над ледяными скульптурами. — Откуда ты?       — Из Кингстона.       — На Темзе или Холл?       Кристин смешно хмурится и недовольно смотрит на Сана, будто он задает глупые вопросы.       — На Темзе, конечно. Там на рынке на Рождество ставят большу-ую елку! — она показывает руками масштабы и переводит взгляд на ледяную скульптуру оленя, которой старательно занимается один из украшающих. — Как думаешь, в Хогвартсе тоже будет большая елка?       — Обязательно. Ты совсем скоро ее увидишь, — слизеринец кивает, но мысли в его голове — совсем не о елке и рождественских каникулах. — Кристин, тебе бы хотелось домой? Не в конце года, а сейчас.       Если чемпионы Турнира имеют такое уж сильное влияние, что их привлекают в качестве живого примера успешного обучения, то… Почему бы не извлечь из своего положения хоть какую-то пользу, особенно если это поможет другим.       — Мм, — Кристин постукивает пальчиком по губе и сосредоточенно рассматривает оленя, будто кусок льда поможет ей принять решение. — Да, хочется. Но… Мама не обрадуется, если я брошу учебу.       Девочка серьезно смотрит на Сана и мотает головой:       — Наверное, тогда нет. Папа справится и найдет маму, а мне пока не нужно доставлять ему проблем. Ведь в Хогвартсе мы все в безопасности, а значит ему не нужно за меня бояться. А еще мне бы хотелось пойти на Святочный бал…       Чхве поджимает губы: внутри полный раздрай. Кристин — очень ответственная и рассудительная. С такой ее папа не пропадет. Сану больше всего на свете хочется дать ей сейчас еще больше уверенности в магии Хогвартса, в которую он сам, на самом-то деле, уже не верит.       — Ты права. В таком случае, чтобы не скучать, составишь мне компанию на Святочном балу?       Взгляд, которым его награждает первокурсница, вызывает такое желание расхохотаться, что приходится скрыть улыбку за кулаком, чтобы не обидеть свою «даму».       — Мистер Чхве, для меня ты слишком старый. Найди для бала кого-то своего возраста.       Да, действительно. Заглядываться на молодых и прекрасных Сану уже не по возрасту. Он заходится коротким кашлем, не в силах сдержать смех.       — Да, прости, моя леди, ты права. Но, знаешь, я вообще-то не люблю балы. Особенно если придется идти одному. Даже как-то побаиваюсь.       — Ты чемпион, с тобой пойдет кто угодно, я так думаю, — Кристин шумно шмыгает носом, спрыгивает с галереи, одергивает клетчатую юбку и уверенно подает Сану руку. — Неужели даже взрослые боятся пригласить того, кто нравится? Вы, мужчины, странные. Но я тебе расскажу, как пригласить на бал, чтобы точно согласились! И помогу, чтоб ты не боялся.       — Ах, ну, с такой защитницей мне ничего не страшно, — он посмеивается и легонько прихватывает тонкие пальчики. Раз уж Кристин его научит, то можно и на бал! Точней, придется? В конце концов, чемпионам положено исполнять первый танец, это традиция.       Хогвартс принимает в свои теплые объятия и утягивает в водоворот дел. У Сана сейчас много дополнительных занятий, которые выматывают. Предвыпускной год и без того непрост, а уж если ты чемпион, на котором лежит ответственность за честь школы, так и вовсе иногда начинает казаться, что день состоит из трех этапов: плановые уроки, чемпионские внеочередные тренировки, самостоятельная подготовка к этапам. Травология из ушей лезет, защита от темных искусств снится в страшных снах, а заклинания так и вовсе вздохнуть спокойно не дают. Сан как никогда ярко ощущает, насколько же мало часов в сутках. Он много работает, старается подтянуться по предметам, усердно трудится и тренируется. Ему нужно держать планку, оправдывать звание чемпиона, нужно стать сильней и опытней. Педагоги кропотливо обучают его, но Чхве знает, что вариантов развития событий два: во время прохождения этапа он либо вспомнит то, что давно знает, либо сообразит что-то на месте, сориентируется по ситуации. Третьего не дано: вероятность использования чего-то новоизученного критически мала. Для него это как прочитать учебник за час до экзамена — в голове все смешается в кашу, и вычленить что-то по теме заданного вопроса будет невозможно. Иногда Сан позволяет себе ускользнуть от тех или иных обязанностей: он и раньше не был прилежным учеником, первые курсы так и вовсе проводил за шалостями… Но сейчас ему кажется, что он, пока тратит время на дополнительные уроки, упускает что-то важное. Будто это уже витает в воздухе, заполонило все пространство, а он никак не может уловить суть, занятый подготовкой к этапам.       Пропадает все больше людей, и об этом никто не говорит. Старосты, профессора и директор не делают объявлений, только тактично отзывают к себе в кабинеты и передают страшные вести из дома. И вся эта подготовка, суета вокруг Бала и пристальное внимание к нему и Турниру, — обманный маневр, чтобы ученики лишний раз не поднимали панику, а сам Сан в этих играх — лишь пешка. И Министерство в этом тоже задействовано, хотя его представители появляются на каждом из этапов и пристально следят за их проведением.       Сан знает, что исчезают полукровки и волшебники, связавшие свою жизнь с магглами, поэтому опасается за свою семью. В списках все чаще начинают появляться имена чистокровных колдунов и ведьм, а, значит, в любой момент может прозвучать и имя матери Сана. Мама почти не пользуется магией, предпочитая маггловскую жизнь, и семья Чхве скорей похожа на обычных людей, если не учитывать, что по материнской линии магический род довольно древний. Но нельзя быть уверенным, что выявленная статистика является закономерностью: то и дело слышатся шепотки и расходятся слухи, что пропадают магглы, которые знают о магическом сообществе. Отец Сана, не имеющий прямого отношения к магии, а лишь женившийся на волшебнице, тоже в опасности.       Переживания за семью сильно выматывают, но Сан понимает Кристин, которая решила не возвращаться домой: родители говорят, что будут лишь больше волноваться, окажись Сан рядом. По их словам, за ними приглядит Ханыль, старшая сестра Сана, и нет никакой необходимости прерывать учебу. Даже напротив: отец требует заниматься усердней и не забывать отрабатывать все необходимые навыки. На его сыне огромная ответственность, ведь Сан — чемпион своей школы, представитель страны на международных магических соревнованиях. Это большая честь, и ударить в грязь лицом никак нельзя.       Он никогда не был отличником, лучшим студентом, никогда не казался себе талантливым, но был усерден в том, что казалось ему интересным и важным. Он старался и старался, повторял и повторял, стремился к тому, чтобы научиться, стать лучше, сильнее, охватить больше знаний по своему предмету. И у него получалось — по крайней мере, он точно знал, в чем хорош, а в остальном удавалось безопасно хитрить. Несмотря на давление со стороны родственников, отец Сана позволил ему выбрать магию или жизнь маггла, и Сан предпочел пойти по стопам матери, чистокровной волшебницы, поэтому всегда чувствовал на себе вес обязательств. Консервативная родня была уверена, что от магии не стоит ждать ничего хорошего, но мать Сана заслужила их доверие еще до появления Ханыль и Сана, поэтому они оба не хотели ее подвести. По крайней мере, даже если Чхве не считали лучшим студентом, его успехи отмечали. Но Турнир — не для Сана, который хорош только в зельеварении и, уже меньше, в травологии.       Разве чемпион не должен быть всесторонне развит? Умел во всем и опытен? Силен и талантлив? Находчив, любим и уважаем всеми? Последние чемпионы Хогвартса разве были не такими?       Иногда, лежа в своей кровати или повторяя заклинание для дополнительных уроков, Сан задумывается, зачем все-таки кинул свое имя в Кубок. Он не мечтал стать чемпионом. Не грезил о славе. Не хотел заслужить признание учителей или магического сообщества. Не думал о том, сколько внимания — на самом деле, нежелательного — к себе привлечет. Ничего из этого. Он задает себе вопрос «Зачем?» раз за разом и не может найти ответа. Пожалуй, кроме одного: это вызов. Сана — самому себе. Ему хочется перестать быть слабым и иметь возможность и силы, чтобы не подводить дорогих людей.       Кидая записку со своим именем в пламя, Сан понимал, что шансы поучаствовать в Турнире критически малы и Кубок вряд ли выберет его, но не делал это совсем безнадежно и бестолково, ради шутки или за компанию. Это было отчасти ради родни. Признание друг друга двумя частями семьи — волшебниками по линии матери и магглами со стороны отца — казалось потенциально возможным на фоне его участия в событии международного уровня. Но теперь, когда Сан уже является чемпионом Хогвартса, осознание, что он хотел стать сильней и доказать что-то именно себе, маячит на задворках сознания и иногда делает шаг из тени. Но лишь изредка, потому что остальное время занимают десятки чемпионских обязанностей. Это огромная ответственность. О которой, на самом деле, ему никто не дает забыть ни на минуту. Никто, кроме Пак Сонхва.       Сану просто хочется забыться в нем, скрыться от тяжести чужих ожиданий. Снова оказаться рядом и оставить где-то в стороне все заботы чемпиона, страх за семью, сомнения в своих силах, загадку нового этапа. Заглушить звуки всхлипываний детей вокруг, что мешаются с бальной музыкой и перезвоном рождественских колокольчиков. Ему хочется где-то почувствовать себя в безопасности. Но выходит всегда только рядом с Сонхва. Он ощущается как дом.       На фоне всего происходящего это кажется безумием, но каждое касание пробивает током, каждая улыбка — вынуждает искру тепла вспыхнуть внутри и заполнить все существо. Сам Сонхва может этого не осознавать, но любое его появление рядом заставляет мысли в голове взлетать стайкой встревоженных бабочек и заполонять все шелестом и переблеском крылышек, без возможности сориентироваться. Это так странно, что, когда Сан ощущает присутствие Сонхва, в груди все затопляет нежностью, а когда не видит его — ощущает почти физическую боль, которая вынуждает морщиться и забываться в делах. Ему попеременно хочется то кричать, то выть, то кружиться от счастья, то сворачиваться клубком от неправильности происходящего. Шквал чувств может оглушить в любую минуту, и Чхве совсем не уверен, что каждый раз сможет его сдерживать, пусть до сих пор и удавалось взять себя в руки. Как, например, в тот раз, когда Сонхва повалил его в снег и оказался сверху. Сану казалось, что сердце вот-вот выскочит из груди, что дыхание перехватило насовсем и воздух брать неоткуда. Вдох он делал через силу.       И Сана разозлило не что Сонхва отдал ему тогда возможность победить в противостоянии без борьбы. Его разозлило то, что он сам ощутил себя полностью, целиком и до последней капли, готовым сдаться Сонхва.       Отец учил Сана сдерживать эмоции и не позволять им брать верх, зажимать их в кулак и подчинять своей воле. Какая ирония, что воля каждый раз проходит испытание на прочность кем-то вроде Пак Сонхва. Даже на тренировке — ведь Сан, привыкший при возможности избегать удара, не увернулся, не отступил только потому, что тот встал за его спиной. Стоило сделать шаг в сторону, и опасности бы не было, но тогда ей бы подвергся Сонхва, рассчитывавший, что новое заклинание придаст уверенности. Но ее придало не заклинание. Совсем не оно.       Проблем все еще десятки, сомнений и страхов сотни, обязательств — тысячи. И одно маленькое желание разрешить хоть этот вопрос. Если Сан не может сделать ничего с другими ситуациями: избавиться от долга чемпиона, студента, сына, волшебника, — то здесь у него есть шанс.       И Сан знает, — чувствует — что этот шанс нужен им обоим.       Не просто так Сонхва исчезает каждый раз, когда достигает грани, линии, за которую не решается переступить. Не просто так сокращает дистанцию и тут же устанавливает ее заново; вынуждает смотреть в глаза и сам отводит взгляд; идет на контакт первым, но сразу отдергивает руку. Сан считает Сонхва решительным и смелым человеком, умеющим налаживать контакт и договариваться, добиваться своих целей. Да, это все отличные качества. Но откровенность и умение выражать свои чувства в этот список не входят.       А Сану хочется быть рядом, позволить себе не воровать эти касания. И хочется ясности и определенности хоть в чем-то. Поэтому он готов сделать шаг первым.       Он, закручиваясь в суете занятий и подготовки, не видит Сонхва очень долго. Почти бесконечно для человека, измученного одновременно неизвестностью и решимостью. Сан помнит каждую черту, каждую морщинку, хмурую складочку у брови, каждый изгиб губ в эмоции, каждый из оттенков карих глаз, каждое прикосновение. В нем с каждым часом все сильней крепнет уверенность и желание раскрыться. Это становится навязчивым и раздражает: не представляется ни единой возможности, ни единого случая.       Решительность на мгновение испаряется, сердце резко ухает куда-то вниз и руки начинают дрожать, когда Сан однажды замечает в темноте коридоров светлую макушку, которую так давно искал взглядом. Сонхва ныряет за угол, и Сан радостно следует за ним, узнавая путь: коридоры и лестницы ведут к одной из маленьких башенок в Северном крыле, выходящей окнами на Запретный лес. Чхве любит бывать в этой башне, прятаться там и тихонько читать, и каким же непередаваемым счастьем наполняется его сердце от мысли, что Сонхва тоже знает про это место, направляется именно туда. Лучше обстановки и представить нельзя: уединенный укромный уголок, где можно поговорить без лишних ушей и глаз.       Сан поднимается по лестнице и на минуту замирает перед выходом на площадку. Прижимает руки к груди и некоторое время просто пытается успокоить грохот собственного сердца. Он справится. Это не так сложно. Сонхва — проницательный и чуткий, он все поймет. Он ни разу не подводил.       — Хен?       В башне холодно и дует. У единственной бойницы, служащей окном, стоит Сонхва, обхватив себя руками, и его силуэт вырисовывается черным на фоне припорошенного белого леса и снежной пелены. Сан подходит ближе и не может сдержать улыбки — он такой красивый. Как сам Север. Четкие черты, будто бы седые волосы, идеально прямая осанка. Легкий румянец на высоких скулах, чуть замутненный размышлениями взгляд. Любуется падающим снегом, полной грудью вдыхает ледяной воздух.       Сан готов застонать от того, как это красиво. И как сильно он соскучился.       Не желая сразу нарушать безмолвие, портить идеальную картину, он бесшумно подходит ближе и легонько, совсем аккуратно касается пальцами руки Сонхва. Тот вздрагивает: его руки все еще горячие, тогда как у Сана совсем наоборот. Контраст придает еще больше решительности, и Сан мягко сжимает пальцы своими.       — Хен, мне бы хотелось поговорить с тобой, — Сонхва поворачивает к нему голову, коротко смеряет темным взглядом, будто не понимая, и растерянно смотрит в глаза. Такой невероятно теплый, близкий, открытый сейчас и даже какой-то уязвимый. Чхве робко улыбается, опускает на секунду ресницы и выдыхает. Сейчас. — Позволишь?       Сегодня он сделает это.       Едва ощутимо касаясь пальцами линии под ухом, Сан бережно вынуждает податься ближе…       И целует.

***

      — Ты себя видел? — Юнхо откровенно устал делать замечания, судя по его голосу. Но еще больше устал волноваться за друга, который остервенело затирает следы на лице, но они все равно остаются заметны на оливковой коже. Это правда глупо. — Слушай, так нельзя.       — Знаю, — Сонхва поджимает губы и откидывает мазь в сторону. Баночка тоже не бесконечная. До занятий остается минут двадцать, и на завтрак оба не пошли. Сонхва снова берет в руки письмо от матери и в сотый раз перечитывает. Пропадает столько людей. Дома, здесь, во всей Европе. И то, что отцу прислали докладную на него, на Сонхва, и уведомление об исключении из Дурмстранга. Вот так, пока они делегацией в Великобритании, а отец там, дома. Когда ни прийти, ни поговорить, ни объясниться, ни даже связаться нормально. Когда ставят перед фактом: ваш мальчик заигрался, у него мания преследования и навязчивые идеи, он отбился от рук и самовольно отлучается с территории школы, отбивается от делегации в чужой стране, рекомендован к исключению, если не исправится. Бывший любимец педагогов. Но их ведь тут нет. Только директор и наставник, но кто он такой против директора. Как все умело провернуто. Значит, Сонхва мешает? — Нужно ускориться. Я все еще не готов.       — Ты никогда не будешь готов, — Юнхо изучает старшего взглядом, словно не может поверить в то, что слышит. — Знаешь, ты всегда много брал на себя. Может, хватит? Ты же хочешь остаться в школе? Займись учебой, прекрати все эти поиски, побудь нормальным, а? Мне тоже намекнули, что есть, ну, предпосылки к исключению…       Взгляд Сонхва ясней всяких слов, но сам он молчит. Руки трясутся, и Юнхо накрывает их своими, похлопывает в знак поддержки.       — Если сможешь исправить, то исправишь и так. Если не сможешь, то не исправишь, даже если будешь вооружен до зубов. Пожалуйста, сдай все эти свои находки и интервью куда-нибудь профессору МакГонагалл, и пусть она разбирается с местным магическим министерством. Нужно позаботиться о том, что происходит у нас.       — Нет, так не получится… — руки ничуть не унимаются, начинает трясти уже все тело. Он на грани. Мать в письме тоже просит успокоиться. Она всегда была на его стороне и поддерживала, но сейчас тоже не считает, что ему должно быть дело до этого всего. Но вчера какую-то девочку начальных курсов уводили к директору, выходила от него она уже в слезах. Кендалл Хендерсон говорит, что это отнюдь не первый случай. И так будет дальше. Хуже. Больше. — Они тянутся отсюда к нам, здесь голова змеи. Нельзя бороться с хвостом и думать, что, сдвинь мы его, опасности больше не будет.       Повернется головой, и они поплатятся за беспечность.       — Почему бы не предоставить это другим?       — Привычка, — письмо сминается в пальцах. — Им удобней делать вид, что ничего не происходит. После того, что здесь случилось в девяностых. Они просто не хотят видеть, отрицают даже мысль.       Юнхо не выдерживает, забирает измятую бумагу и раздраженно откидывает в сторону. Потерянный взгляд Сонхва ему совершенно не нравится, выводит из себя.       — Да прекрати ты это, черт подери! Я тебе говорю вообще не об этом! — он говорил, говорил, говорил! Тысячу и один раз говорил, что нужно заняться насущными проблемами, нужно делать свои дела и решать свои вопросы. Что нужно учиться, нужно налаживать контакт с директором, нужно прекратить страдать этой ерундой самому и мнить, что миру есть хоть какая-то разница, займется его сохранением Министерство Магии или нет. От еле сдерживаемого гнева у Юнхо дрожит голос. — Это не твое дело. У тебя полно своих проблем, придурок, займись ими. Черт, да я… Я не хочу, чтобы тебя исключили, Сонхва. И меня тоже! Неужели, мать твою, я один тут этого не хочу?!       Он просто выворачивается из-под руки, которой накрывает его плечо Пак, и выходит прочь. За ним с глухим грохотом закрывается тяжелая дверь.       Сонхва остается один.       Его исключают из школы. Ему не известно, что думает отец. Мама просит остановиться. Лучшему другу осточертело приводить его в чувство, и это можно понять: кого угодно утомят бесконечные попытки образумить и заставить заниматься своей жизнью, отказаться от одержимости сектой. А ведь это даже не его жизнь, не его дело: Сонхва — не маленький и должен соображать сам, соизмерять свои силы и возможности, а не игнорировать каждый раз чужую помощь. Нет, не чужую. Помощь Юнхо.       С ним Сонхва мирится — это не так тяжело, Чон отходчивый и, на самом деле, прекрасно понимает, почему Пак так себя ведет и не может бросить начатое. Юнхо вообще все понимает. С остальным дела обстоят куда сложнее. Сонхва теряет ход времени, отчаянно цепляясь в этих днях только за редкие ответы своих респондентов и ожидание писем от родителей. Ему нужно поговорить с отцом.       И поговорить с директором тоже. Поляков словно нарочно избегает пересекаться с Сонхва в коридорах или в Зале, чтобы не обсуждать происходящее: без него ни докладная, ни уведомление об исключении не могли быть посланы семье Пак, а сам приказ вряд ли шел один или два дня. Значит, это было решено давно. Единственное, чего удается в итоге добиться от Полякова, это небрежно брошенного «Занимайся своим делом, скоро третий этап». Такой ответ не проясняет ровным счетом ничего: Сонхва не исключен? И не в немилости? Родители ошиблись? Или директор намеренно пытается скрыть намерение выгнать Сонхва из школы, чтобы тот пока занимался с Тодором и «не позорил Дурмстранг», будучи в делегации? Просто хочет держать его на виду и под контролем?       — Не провоцируй его, наверняка это какая-то ошибка, — предполагают ребята, и Сонхва не видит ничего лучше, кроме как действительно продолжать ходить на уроки и заниматься с Тодором. Для этого ему требуется разобраться в зельях, в которых в жизни ничего не смыслил, работать в рукопашных, пытаться показать какие-то заклятия. Драганов нередко начинает пропускать эти тренировки, и это хоть какая-то передышка, хоть какая-то возможность для Сонхва отточить самому то, что уже разработал или уже умеет. Он не хочет учить ничему подобному Тодора, поэтому дает ему бесполезные слабые или иллюзорно мощные заклинания. Но сил постоянно думать наперед практически не остается: он не может учить никаким серьезным атакующим чарам, даже если директор настаивает, — каждый взмах палочкой пойдет против чемпионов других школ. Меньше всего Сонхва хотелось бы устранять последствия чужой жестокости, особенно если его состояние в Дурмстранге такое шаткое: если его держат в школе только из-за того, что он служит личным тренером для чемпиона, то зачем стараться больше. Ведь об исключении с ним никто не заговаривает, но и о перспективах — тоже. Он как прилагающийся к Тодору аксессуар.       Юнхо прав, это бесполезно. Сонхва уже не готов, и это не изменится. Все валится из рук, знаки секты тоже ускользают из-под носа. Студенты, которых можно заподозрить в причастности, с радостью выдают место, где должна произойти очередная встреча, но сведения оказываются ложными: когда Сонхва заявляется в названную точку, там не появляется ровным счетом никого другого. Они знают, что он их ищет? Это путает планы и вынуждает стать осторожней. Новый свидетель дает информацию, совершенно отличающуюся от того, что уже известно. Люди продолжают исчезать, сейчас — особенно много. По всему Хогвартсу ходит этот шепот и перебивается лишь гулом предстоящего праздненства: весь чертов замок звенит, танцует, поет, сияет и готовится к этому безумному Святочному балу. Словно нет других забот. Словно семьи, разыскивающие родных, — ничего не значат.       Пир во время чумы.       А посреди всего — Сан, которому отведена роль красивой куклы на этом лживом торжестве. Сонхва невыносимо тревожить его или сталкиваться с ним в залах. Чувствовать эти касания на своей коже. Видеть ямочки от солнечной улыбки, этот теплый взгляд и звездочки в глазах-полумесяцах. Ощущать заботу. Это расслабляет, расхолащивает. Это ведет по обманному пути: создает ощущение, что все хорошо сейчас или будет хорошо. Так наивно — и такой наивный Чхве Сан, который может позволить себе просто коснуться, просто обнять, просто ни о чем этом не думать, не прокручивать в голове, не бояться каждую секунду. Ничего не хорошо. Это душит, и Сонхва не имеет права смотреть на человека так, будто он гарантированно не исчезнет. Смотреть и до боли желать обнять. Чтобы потом однажды не почувствовать под руками тепло.       Вся мешанина мыслей, липкая паутина внутри головы, в которую закручиваются все мечты и желания, какие-то глупые надежды, похожа на самый обычный страх. Страх слабости.       Нет?       Страх подвести.       Придурь заигравшегося мальчика. Секта, сборища, знаки, Грин-де-Вальд и его идеология, пропажи людей. Лихорадка, мания, паранойя. Болезнь. Втягивать в это другого человека? Безумие. Что Чхве Сан знает о том, какие драконы водятся в этой голове? Как может понять эту одержимость? Что он знает о том, как Сонхва помешан на секте? Как сильно он боится втянуть в это его и как сильно боится привыкнуть к касаниям. И к самому Чхве Сану.       Что он знает о том, как отчаянно тянет ближе и как сильно от этого хочется выть?       Снег выпадает наконец ровным слоем. Он не тает, не замерзает, превращаясь в лед. Просто оседает пушистым белым покрывалом, и это умиротворяет. Сонхва ощущает, что может болезненно, но выдохнуть. Не потому что что-то изменилось, отнюдь. Просто снег всегда делал его спокойней. Это так странно: по сути, его страна никогда не могла считаться для него родиной, но он настолько привык к местам, порядкам и нравам, климату, что кажется невыносимым жить без дождей и снега. Каждый раз, когда белая пелена укрывает землю, все вокруг будто замирает. И это приносит иллюзорное чувство обновления, свежести, надежды на лучшее.       Сонхва тяжело сидеть на уроках. Тяжело, как, наверное, никогда ранее не было. Профессор что-то бесконечно бубнит, и кажется, будто эти занятия никогда не закончатся. Смеркается совсем рано, и сумерки тягучие, вязкие, вполне осязаемые. По залам стоит шум и гомон. Все безостановочно обсуждают Святочный бал. Кто с кем пойдет. Кто в каких нарядах. Кто потом уедет на Рождество к семье, кто останется. Бал должны открыть чемпионы. Неужели до сих пор является тайной, с кем пойдут все трое? О, как интригующе, как любопытно. Говорят, Драганова видели с кем-то из дам-профессоров, а может и не с ней вовсе, а с шармбатонской девушкой? А Бенуа, подумать только, говорят, из-за своего характера пойдет одна и даже попросила профессора Хогвартса составить ей компанию, чтобы не опозориться. А Чхве Сан — да наверняка с Валери, с кем еще! Не зря она так часто вертится вокруг чемпиона. Нет-нет, погодите, а как же та француженка, которая все время по нему вздыхала? Постойте, но ведь всем давно известно, в каких теплых отношениях они состоят с красоткой Аскеллой Киммел, зачем ему какая-то Валери! Что-что, чемпион Дурмстранга пригласил несколько девушек сразу? Естественно, он нарасхват! Ого, а платье Марьян, говорят...       Сонхва морщится, не в силах выносить этого бессмысленного потока бесполезной информации и всеобщего радостного щебетания. Все просто с ума посходили, как будто только и ждали шанса запереть подальше новости о внешнем мире, забывшись в праздных пересудах и танцах.       Шум утомляет и злит. К несчастью, не его одного: Тодор выглядит раздраженней обычного и старательно избегает своих занятий с Сонхва и другими ребятами. В этот раз директор, по их жалобе, проверяет, чтобы Драганов все-таки пришел позаниматься зельями. Сонхва в этом все еще плох, однако старые свитки ему кое-чем все-таки помогают. Он наблюдает, как Драганов переписывает ингредиенты и рецепт себе, пока не в силах считать реакцию.       — Это тебе до начала нового семестра. Очень мощное зелье, способно заставить слушать того, кто сварил, и даже — почти искренне — ему верить. Оно опасное, — Сонхва доверительно шепчет это и практически с благоговением гладит пальцами рецепт. Но не отрывает глаз от Тодора. У того заметно напрягаются мышцы.       — Здорово, — голос едва ли меняется, но Сонхва чувствует смену оттенка даже на четверть тона. — Ингредиенты сложные какие-то.       — Да, непростые, — Пак откидывается на стуле, постукивает костяным корпусом чернильного пера по бумаге, искоса наблюдая. — Но ничего невозможного. Приготовь парочку котлов, есть два варианта зелья. Какие — поймешь сам, исходя из обработки составляющих. Сейчас полезная вещь, времена такие…       Тодор больше не отвечает, глазами пробегая рецепт и состав, и во взгляде наконец вспыхивает далекий жадный проблеск. Вот оно. Осталось посмотреть, как сработает приманка.       Сонхва поднимается, оправляет косоворотку и собирается уже уходить, но у самого входа ощущает, как его прожигает взгляд, а затем и фигура нависает сверху.       — Пак Сонхва, — Тодор скалится угрожающе, оказываясь совсем рядом и заглядывая в лицо. У Сонхва в груди что-то стынет от такой страшной улыбки, он делает шаг к двери вплотную, но это не спасает. Драганов все еще улыбается, и голос его больше похож на раскалывающиеся глыбы льда, сталкивающиеся друг с другом. — Ты бы не лез, куда не надо. Знаешь, сейчас опасно ходить поодиночке. У людей появилась привычка исчезать.       Сонхва стискивает зубы, сжимая пальцами палочку в креплении… Но, когда промаргивается, уже никого не видит в классе.       Это была прямая угроза? И, получается, он был прав? Тодор — член секты? Выходит, все верно: Дурмстранг своими руками привез последователей Грин-де-Вальда в Европу. И, более того, один из них является чемпионом Турнира Трех Волшебников, а, значит, имеет влияние на студентов магических школ. Кумир, им восхищаются, его слушают. Именно поэтому вокруг Тодора всегда крутится такая толпа. И наверняка он знает, что рассказать им о своей идеологии…       В голове все гудит похлеще, чем в Главном зале в честь предстоящего праздника. Сонхва не знает, куда деться, чтобы успокоить мысли, осадить их и привести в порядок. Лишь бы не здесь, не в этом гвалте и не когда из каждого угла чудятся пристальные взгляды.       Снег. Нужно подышать.       Главные двери закрыты, чтобы не наметало в коридор и холл, и Сонхва едва не бьется в них, ощущая, что теряет самообладание. Его начинает захлестывать паника.       Он вспоминает, как в начале, еще в первые недели своего приезда, исследовал замок. Башня. Там никогда никого нет и, что важней, там открытая бойница. Воздух.       Он практически вваливается в башню и цепляется за окно. Последние ступени дались невыносимо сложно: казалось, что вот-вот придушит паникой. Но — вот снег.       Вокруг замка расстилается лес, высятся небольшие горы. Где-то в стороне посверкивает коркой свежего льда озеро. Все сливается в три цвета: черный лес, серое небо и белый снег. Окно в башне высокое, ветерок изредка задувает внутрь барабана башни вьюгой, словно закидывает снег горстями и рассыпает поблескивающей пылью по плитам пола. Сонхва прислоняется к холодной каменной арке окна виском и судорожно выдыхает, обхватывая себя руками. Дома сейчас тоже снег. Белый, тяжелый. Прячущий, укрывающий все деревья и поля, сковывающий реки и очерчивающий контур гор белым. Дома тихо, только шелестит метель. И колет руки мороз.       Что же они наделали?       Секта тут. Тодор тут. И он чемпион, он имеет влияние. Кубок ли его выбрал? И, значит, он действительно хотел убить Бенуа и Сана? Убрать всех этих людей? Чьих-то родственников? Чью-то семью?       Шум мыслей в голове сводит с ума. Грин-де-Вальд, его последователи, Дурмстранг, директор Поляков, Тодор, отчисление, исчезновения людей, угроза семье, грохот слов Юнхо «Ты никогда не будешь готов». У него нет ни малейшего шанса…       Сонхва вздрагивает от дуновения ветра и оборачивается, роняя одну руку к креплению палочки и будучи готовым атаковать.       Это Сан.       Сонхва едва выдавливает жалкую улыбку, сам того не контролируя. Сан здесь. Не его Сан.       Сонхва не знает, должен ли сказать, что хочет побыть один. Он рефлекторно бесконтрольно стискивает пальцы, ощущая себя на грани между срывом и леденящим спокойствием, между желанием обнять и необходимостью оттолкнуть. Защитить от себя, от Тодора, от чертовых сектантов, которых он сам сюда привел. Сан не должен пострадать. Этот наивный мальчишка с лучезарной улыбкой. Он не может подвергаться опасности, не заслуживает такого предательства.       А Сонхва не заслуживает ни единой секунды общения с ним. Он не предотвратил. Их чемпион в секте и хочет уничтожить своих конкурентов. В том числе Сана.       — Сан-и, я…       Сан рядом. Он сжимает руку, от него всего исходит какое-то странное тепло — не от его вечно прохладных пальцев, а от его существа. Сонхва не понимает, как можно сохранить это. Больше всего на свете ему хочется, чтобы это тепло оставалось живым, чтобы никогда не пропадало, и совершенно неважно, как близко оно будет к самому Сонхва. Юнхо сколько угодно может говорить, что ему не должно быть дела до другой страны и местных людей, что у себя проблем достаточно, что все это не их дело, но разве ради таких, как Чхве Сан, не стоит постараться? Ради всех этих людей, которые были добры? Чтобы только сохранить в них это отношение к другим, эту искренность. Как уберечь человека, который остается один на один с кем-то вроде Тодора, желающего устранить конкурентов? Как уберечь человека, который в такие дни рискует собой из прихоти традиций и без которого все тускнеет? Как уберечь человека, когда…       Сан вынуждает взглянуть на него, ведет пальцами по линии челюсти и вдруг подается навстречу. Сердце Сонхва прекращает ход. Сан его целует. Так мягко, аккуратно. Сонхва ощущает вкус его губ на языке, отпечаток на собственных обветренных губах. Тепло. До безумия приятно и…       Так раздирающе.       Внутри все срывается в болезненный раненный вой.       Нет. Нельзя. НЕЛЬЗЯ. Н Е Л Ь З Я!       Пальцы сжимаются на палочке.       — Вирф!       Сана отбрасывает в противоположную стену, к лестнице, и он валится на землю. Поцелуй все еще ожогом горит на губах. Сонхва растерянно касается их пальцами и с шумом выдыхает, но палочку держит на уровне глаз, в защитной стойке. Его всего трясет. Он переводит взгляд на Сана, которого впечатал отталкивающими чарами в стену, поверх палочки, не смея ее опустить и на мгновение ослабить стальную выправку стойки. В глазах плещется такой бесконтрольный страх, что им, кажется, наполняется вся смотровая площадка башни, и даже сыплющий хлопьями из окон снег замирает в оледеневшем намертво воздухе.       Привстав на подрагивающих руках, Сан выплевывает кашель и с трудом поднимает голову.       Нельзя смотреть ему в глаза.       Нельзя нельзя нельзя нельзя нельзя нельзя не…       Сонхва сбегает по лестнице вниз, абсолютно ничего не видя перед глазами. Он мечется, не зная, куда деваться, словно загнанный зверь, и не понимая, где может быть в безопасности. В итоге просто сползает на пол где-то в чертовых подземельях, прижимаясь спиной к стене и откидывая к ней голову. Его неуемно колотит — и наконец прорывает. Он воет. Воет так, что, кажется, даже факелы в этих сырых коридорах подземелий потухают, пока его голос не садится на хрип. Сжимает волосы, со скрежетом продирает лицо пальцами. Руки безостановочно трясутся.       Что же он, черт подери, наделал?..       Сонхва душит этим всем. Этим холодом, этим осознанием, этим миром. В ушах грохочет кровь, виски сдавливает в тисках, он мотает головой, не в силах избавиться от того, как раскалывается все изнутри. С каждой минутой все больше. Сначала только его. Страх. Затем чужое. Отчаяние. Сонхва едва различает, где начинает смешиваться его боль и чужая, она вся сливается в один бесконечный поток, заполняющий до отказа все тело и выплескивающийся наружу. Ему просто хочется не быть. Перестать существовать, чтобы только не ощущать столько всего разом. Не скулить от раздирающих ощущений, от миллиона осколков, впивающихся в сердце. От него хочется избавиться.       Вырвать. Выкинуть. Растоптать.       Почему? Почему Сан его поцеловал? Разве он мог такое захотеть? Разве такое вообще возможно захотеть с Сонхва? Разве это не Сонхва поддался на его доброту и светлую улыбку? Разве это не Сонхва не мог не дотрагиваться до него? Разве не он позволил себе лишнего, потому что не мог сдержаться? Разве не он ошибся?       Почему ошибся и Сан? Почему был так добр?       Сонхва судорожно облизывает соленые от слез губы. Прикосновение Сана все еще ощущается. Словно он и правда оставил ожог.       Это Сонхва во всем виноват. Он слишком много себе позволил и спровоцировал. Он уже подвел Сана. Тем, что влюбился в него. Так глупо и просто. Так смешно. Просто влюбился.       И сейчас он ощущает, как крутит самого Сана. Долго, больно, не давая продохнуть. Больше всего на свете хочется обезопасить, обнять его и все забрать, облегчить боль. В слабых всполохах подвальных факелов Сонхва смотрит на свою ладонь, где так и остался дурацкий след от неудачного заклинания. Чужой след. Пак не может прийти. Больше не может. Он не может ничего забрать, ничего вылечить. Может только попытаться запечатать себя самого, чтобы эта буря не отозвалась в Сане. Чтобы он не выл так же. Меньше всего сейчас вдобавок к его мучениям нужны чужие.       — Клоде кор туум… — Сонхва не уверен в правильности заклинания, — он вообще ни в чем не уверен, но отчаянно надеется, что должно сработать. Это же его магия, его ошибка, не может не помочь. Он проворачивает острым кончиком палочки в центре ладони, впиваясь им, пока не проступает кровь. Та вскипает пузырями от заклинания, повторяемого раз за разом бесконечной мантрой, и Сонхва отбрасывает палочку, сжимая зубы. Но теперь, по крайней мере, есть шанс, что это не перекинется Сану. Его и без того жжет.       Здесь сыро и холодно. Сонхва безразлично смотрит на свою ладонь. Может, есть смысл остаться тут? Он лишь приносит проблемы. Школе, родителям, Юнхо, Сану. Со всей этой своей одержимостью — он не может иметь близких, пока не успокоится или пока секта не будет уничтожена. То есть, либо он останется один, либо умрет. Нельзя играть на два фронта. Нельзя быть влюбленным, отвлекаться на чувства, переживать за кого-то и постоянно бояться, когда речь идет далеко не об одном человеке. Люди пропадают, с каждым днем все больше. Если Тодору или даже кураторам секты известно, что Сонхва ищет их следы, то разве он не подвергает опасности дорогих ему людей? Разве не поэтому пришло уведомление родителям? Не поэтому угрожают исключением Юнхо? Не поэтому с самим Сонхва обращаются, как с сумасшедшим? Используют как тренировочный манекен для Драганова?       А что если это заденет и Сана? Школа Хогвартс — сплошь глаза и уши. И уж сектанты не поскупятся использовать все возможные рычаги давления, чтобы их не раскрыли. Или даже переманить чемпиона Хогвартса? А что если Тодор угрожал тем, что «у людей появилась привычка исчезать», отнюдь не Сонхва и его семье, а именно Сану?.. Если пострадает Сан? Если его заберут?       Как Сонхва мог. Так наивно и беспечно позволить себе проводить столько времени с другим человеком. Касаться его. Влюбиться — черт, невыносимо сильно влюбиться — в него. Чем он думал, когда общался с ним? Обнимал? Целовал его руку? Касался его? Позволял касаться самому? И все эти крохотные невесомые поцелуи… Он не заслужил их. Ни на миг не заслужил этой всепоглощающей доброты. И, уж тем более, поцелуя.       Больше всего на свете Сонхва ненавидит себя. Лучше бы он так и остался в подвалах министерства магии, за теми закрытыми дверьми, один на один с дознавателями. Лучше бы оттуда никогда и не вышел. Он хочет исчезнуть, ощущая, как ноет чужое сердце, как вторит собственное, раскалываясь ежесекундно заново, и не может поднять головы от ладоней, в которые прячется. Чтобы хоть где-то почувствовать себя в безопасности.       Где-то, кроме рук Чхве Сана.