В омуте зелёных глаз

Nox cogitationum mater Ночь — мать мыслей

Очередной мотель в очередном занюханном городишке. Это никогда уже не кончится, наверное. Так и будем скитаться по стране в поисках нечисти, не привязанные ни к чему и ни к кому. Это всегда уходящая вдаль чёрная лента дороги, новые города, от которых в памяти остаются лишь смазанные воспоминания. Всегда новые мы — другие имена, род занятий. Ситуации, под которые мы вынуждены подстраиваться. Но всегда было нечто постоянное — мы. Мы настоящие, скрывающиеся за этими фальшивыми именами, за выдуманными нами личинами и образами. Мы всегда, с самого детства, были друг у друга, что бы ни происходило. Даже если мир рушился прямо у меня на глазах, я всегда знал — он рядом. Он не бросит и будет вытаскивать из любой бездны, в какую бы я не проваливался. И я держался за наш маленький мир изо всех сил. Держался за него так крепко, как только мог. Не знаю, как он отпустил меня тогда. Я бы точно не смог, вцепился бы в него мёртвой хваткой и никуда не отпустил от себя. — Пойду пройдусь, — его голос вырывает меня из размышлений и возвращает в реальность. Набрасывает на плечи рубашку, подкатывает рукава. Для его любимой куртки сейчас слишком жарко — она так и остаётся висеть на спинке стула. Сегодня она не станет немой свидетельницей его похождений. Впрочем, как и я. Что же, не одному мне быть брошенным этим вечером. — Ты в бар? — зачем-то уточняю я, хотя и так прекрасно знаю ответ на этот вопрос. Мне лишь хочется задержать его хотя бы ненадолго. Где-то глубоко внутри меня робко поднимается надежда на то, что он всё же останется. Но ей не суждено сбыться. Только не сегодня. — Ага, — бросает он через плечо, даже не обернувшись, чем вызывает у меня лишь облегчение — не хочется, чтобы он видел моё лицо в этот момент. Не хочется в очередной раз напороться на этот стоит-ли-нам-поговорить-об-этом взгляд. Когда-нибудь он припрёт меня к стенке и заставит ответить на все свои вопросы. Проще было мириться с его уходами, чем объяснять ему, почему он не должен никуда уходить. — Оставить тебе ключи? В ответ лишь бурчу что-то нечленораздельное, но, очевидно, он принимает это за согласие. — Но учти, если на ней хоть царапина появится… — Знаю, чувак. Ты меня убьёшь, — сложно сдержать улыбку, когда он начинает вот так печься о своей Импале. Порой не могу избавиться от мысли: а что, если бы ему пришлось выбирать между нами, кого бы он выбрал? — Иди уже, — киваю в направлении двери, — я справлюсь. Одаривает меня напоследок своей ехидной не то улыбкой, не то усмешкой и исчезает за дверью. И только теперь позволяю себе выдохнуть, откидываясь на жесткую спинку кровати. Ночка обещает быть долгой. Не помню, сколько лет мне было, когда он вот так же впервые ушел от меня в ночь. Конечно, я не был святой наивностью и прекрасно понимал, куда и зачем он уходил. Тогда я в первый раз ощутил в себе это мерзкое чувство — ревность. Он был моим, и мне претила сама мысль о том, что придётся делить его с кем-то ещё. Пусть даже этим кем-то будет какая-то девица из соседнего бара, которую он склеит на ночь, не потрудившись и имени её запомнить. Той ночью, когда он вернулся, от него пахло как-то иначе. Я долго не мог понять, что же именно это был за запах. И только со временем понял — то был запах секса. Запах тогда совершенно мне незнакомый, но помимо воли будоражащий сознание и заставляющий желать чего-то большего. Чем старше я становился, тем чаще он отлучался. В такие ночи я никак не мог заснуть. Беспокойно, сминая простыни, ворочался на кровати в очередном мотеле, изучая потолок или сверля взглядом дверь в ожидании его возвращения. Кусал губы до крови и уповал на то, что утром он не заметит ни свежих отметин на губах, ни моих красных от отсутствия сна глаз. Облегчения искать было не в чем. Бездумное переключение каналов, чтение книг, холодный отрезвляющий душ — всё было бесполезно. Я никак не мог вникнуть в то, что смотрел или читал. Картинки и страницы сменяли друг друга как в калейдоскопе, но смысл всегда ускользал. Душ неизменно же заканчивался сдавленным шёпотом, что слетал с искусанных губ, — Дин. Он приходил обычно лишь под утро, когда я, в конец измотанный переживаниями и мыслями, что не давали мне покоя, забывался не то сном, не то дремотой. Но стоило ему только открыть дверь, как я вываливался из этой зыбкой трясины. Он двигался тихо, словно кот, боясь меня разбудить. Я же наблюдал за ним из-под прикрытых век, пока он стягивал с себя одежду и брёл в душ. А внутри меня уже поднимал голову зверь, утробно рыча и требуя своего. И хотелось лишь одного — собственными руками свернуть шею всякой, кто посмела бы не то что притронуться к нему, а даже взглянуть в его сторону. Дин принадлежал лишь мне. Только мне одному. Так было и будет. Всегда. Часто мы заваливались в какой-то бар вместе. Пара бутылок пива, иногда виски, непринуждённая атмосфера — всё это помогало расслабиться после изнуряющей охоты. Такими вечерами он никогда не позволял себе уходить из бара в одиночку, хотя все местные девицы буквально пожирали его глазами. Но никто не решался к нему подойти, пока я был рядом. Не знаю, что уж там на лице моём написано было, но эти девицы предпочитали держаться от нашего столика подальше. Пришли вместе — ушли вместе. Так он обычно говорил. Чёрт, да в его представлении я всё ещё был тем самым Сэмми, за которым он должен был присматривать, пока отца нет. И плевал Дин на то, что я давно уже перерос его и вполне мог сам за себя постоять. Но я лишь прятал довольную улыбку, а зверь внутри меня засыпал спокойным сном. Порой он уступал моим просьбам и оставался со мной в номере. В такие вечера я ненавидел сам себя за эти скуляще-просящие интонации в голосе и обращённый к нему взгляд. Сам себе напоминал щенка, который ждал милости от собственного хозяина. Да и к чёрту всё это. Главное, что это всегда действовало на Дина, и он никуда не уходил, не оставлял меня наедине с мыслями, что сжирали изнутри. Конечно, потом, при случае он припоминал, бывало, мне эти просьбы, пряча лукавую улыбку и называя сущим ребёнком, что так и не удосужился повзрослеть. Но в такие ночи Дин обычно очень плохо спал. Его всегда выматывала охота или длительная дорога. А если нам суждено было где-то застрять надолго, то он предпочитал спокойный сон барам и случайным связям на одну ночь. Обычно это он охранял мой сон, сидя на соседней кровати с дневником отца в руках. Успокаивал, что-то тихо нашёптывая на ухо, когда я выныривал из очередного кошмара. Мне всё реже снилась Джессика — всё чаще в своих кошмарах я видел Дина. Он умирал на моих руках, а я ничего не мог поделать, только прижимать его к себе и шептать: «Дин, Дин, Дин». Словно мантру, что могла вернуть его мне. Не знаю, что именно ему снилось такими ночами, он никогда не рассказывал. Я редко проваливался в крепкий сон, меня будил обычно малейший шорох. Я часто просыпался от того, что Дин метался по кровати, судорожно вцепившись в простыни. На висках его при этом выступали бисеринки пота, веки слегка подрагивали, а с губ слетали едва уловимые стоны. Мне не хотелось его будить, поэтому я просто забирался к нему в кровать и устраивался поверх одеяла, крепко прижимая к себе. Гладил его по волосам, шептал на ухо первое, что приходило на ум. И он моментально успокаивался в моих руках, проваливаясь в сон без этих мучивших его сновидений. Утром же мне оставалось только встать пораньше, чтобы избежать ненужных вопросов и удивлённых взглядов. Открывшаяся входная дверь буквально выдёргивает меня из воспоминаний. Мне так и не удалось поспать, и голова теперь просто разрывается. Моргаю и бросаю взгляд на часы — уже восемь утра. И где его только черти носили всю ночь? Замечаю перед собой бумажный стаканчик из соседней забегаловки. Когда это я успел сходить за кофе? Встряхиваюсь, пытаясь прийти в себя и вспомнить, чем же именно занимался этим утром. Поднимаю глаза и встречаюсь с ним взглядом. В этой затягивающей в себя зелени вспыхивают искорки, а на губах появляется лукавая усмешка, когда он тянется к моему стаканчику и делает глоток. Кажется, я готов простить ему что угодно, если бы не этот запах. Чужой, едва уловимый. Однажды в детстве отец привёз нас в одно потрясающее место. Память сохранила лишь обрывочные воспоминания об этой поездке. Но я отчётливо помню, что дело было жарким летним днём, а в воздухе разливался запах хвои от нагретых за день сосен. И этот запах прочно ассоциировался у меня с детством. С тем временем, когда я был беззаботно счастлив, когда все мы ещё были Семьёй. Так же всегда пахло и от Дина — этим зыбким летним воздухом, в котором разливался аромат сосен. От него всегда пахло разгорячённой на солнце кожей. И я не выносил, когда к этим запахам примешивался чей-то другой, особенно если от него разило дешёвыми духами и сексом. Видимо, меня все же передёргивает от этого запаха. Пусть и на мгновение всего, но этого хватает, чтобы он заметил. Брови его изумлённо взлетают вверх, сам же он поднимает руки, словно сдаваться собирается. — Виновен, — произносит он, даром что на колени не опускается передо мной. — Я в душ, — бросает он, на ходу стягивая рубашку, от которой пахнет терпким табачным дымом. — А потом нам нужно выдвигаться. Охота сама себя не сделает. Бурчу что-то ему в ответ. Разговаривать с ним сейчас нет ни малейшего желания. И это не обида говорит во мне, а страх выдать себя: интонацией, дрожью в голосе. Нельзя, чтобы он понял. Я же от стыда сгорю. Как мне после этого в глаза ему смотреть? Но едва за ним закрывается дверь в ванную, как первая попавшаяся же под руку ваза летит в стену. Это происходит прежде, чем успеваю осознать, что творю. И плевать абсолютно на то, что он, скорее всего, всё слышал. Сползаю вниз по стенке и обхватываю руками колени, пряча в них лицо. Дышать становится больно. Каждый вдох даётся с огромным трудом. Меня душат беззвучные рыдания, но слёз нет. Лишь больно режет глаза. — Сэм… Сэмми, — его голос доносится словно издалека. На плечо моё опускается тяжёлая ладонь, и от жара, исходящего от неё, я невольно вздрагиваю. — Что случилось? Ты в порядке? Лишь мотаю головой, по-прежнему не поднимая на него глаз. Никогда я не позволял себе такого проявления чувств. Никогда прежде эмоции не вырывались из-под моего контроля. Я хорошо научился их прятать. — Сэмми, — в его голосе явно слышится беспокойство, — посмотри на меня. Сэмми… — с чуть большим нажимом. Берёт меня за подбородок и вынуждает посмотреть ему в глаза. В этой зелени сейчас плещется беспокойство и удивление. Он в явном замешательстве и не понимает, что же произошло. Протягивает вторую руку и взлохмачивает мне волосы. И в этом жесте родом из детства столько нежности и заботы, что я невольно всхлипываю и судорожно втягиваю воздух. — Ну же, Сэмми… Пожалуйста. Не молчи, — голос его обволакивает, сочится словно шёлк сквозь пальцы. И голос этот держит лучше цепкого взгляда, лучше тёплых и надёжных рук, не давая проваливаться в черноту. — Это всегда были только мы, — слова даются с огромным трудом, собственный голос кажется чужим. — Только ты и я, Дин… Ты обещал, — срываюсь на шёпот, буквально выдавливая из себя последние слова. И неважно, как он отнесётся к моим словам. Мне уже всё равно. Я давно перешёл черту и терять мне больше нечего. И так потерял всё, что у меня было. Если он сейчас оттолкнёт, поднимусь и исчезну из его жизни. На этот раз навсегда, не оставив себе ни единого шанса на возвращение. — Прости меня, Сэмми, — произносит Дин, притягивая к себе и крепко обнимая. Утыкаюсь носом ему в шею, чувствуя, как быстро бьётся жилка рядом с моими губами. И меня обволакивает его теплом. — Дин, — на выдохе произношу я, глотая слёзы и опаляя его кожу своим дыханием. Чувствую, как он вздрагивает от этого. — Я могу уехать прямо сейчас, только скажи. — Какой же ты глупый, — на губах его вновь расцветает улыбка. — Какой же глупый, — он смахивает подушечками пальцев слёзы, что прокладывают солёные дорожки по моим щекам, и прижимается горячими губами к виску. — Мой маленький Сэмми…