Так больно слушать эту тишину,
Ты просто молчишь, а я чего-то жду.
Баста — Отпускаю
Сейчас между ними лишь тишина. Не та уютная, в которую будто в кокон завернуться хочется, сидя возле горящего камина холодным зимним вечером. Когда просто молчишь не потому, что сказать нечего, а лишь из желания сохранить это зыбкое ощущение чего-то волшебного и сказочного. Сейчас между ними совсем другая тишина. Та, что на плечи Сэму давит. Что заставляет на месте ёрзать, изредка бросая на Дина осторожные взгляды из-под чёлки. Эта тишина заставляет его сползать вниз по сиденью, лишь бы только казаться меньше и незаметнее. Она вынуждает его руки на груди скрещивать, только бы скрыть, как сильно они дрожат. Заставляет к окну отворачиваться, только бы Дин не видел ту солёную влагу, что в уголках глаз скапливается. Сэм и не знал, что бывает такая тишина. Разрушающая, разрывающая изнутри. Тишина, не дающая вдохнуть. Тишина, обрушившаяся на них всей своей мощью. Настолько давящая, что то ли уши хотелось зажать, то ли кричать так громко, чтобы голос напрочь сорвать. Только бы не слышать, как шуршит асфальт под колёсами Импалы. Эта тишина будто черту между ними провела да стену повыше и попрочнее Китайской воздвигла. Они будто попутчики теперь безымянные, что расстанутся через несколько миль, чтобы никогда уже не встретиться. И Сэм губы кусал, пальцы в отчаянии заламывал, но не знал, как разбить эту тишину, что висит сейчас между ними. Ему хотелось рассказать Дину столь многое, но он, словно провинившийся школьник в кабинете директора, рот боялся раскрыть. И ему страшно от того, что так оно и будет. Кажется, что Дин никогда уже не заговорит с ним, что нет ему отныне прощения, ведь лимит доверия исчерпан уже давным-давно. Сэм бы многое сейчас отдал за один только взгляд Дина, за одно слово. Пусть хоть орёт или обвиняет во всех грехах смертных, но не молчит. Это выматывает Сэму всю душу, нервы последние в клочья рвёт. Но Дин игнорирует его, словно он один сейчас в машине. Сэм понимает всю степень не то недовольства, не то скрытой обиды Дина лишь в тот момент, когда рука брата, по привычке потянувшаяся к приёмнику, вдруг замирает на полпути. А потом Дин отдёргивает её, словно в преграду невидимую упирается. Музыку он так и не включает. И Сэм понимает, как сильно он влип, насколько провинился в этот раз перед Дином. Сэм не знал, сколько времени они провели в молчании, сколько миль дорожного полотна пронеслось у него перед глазами, но в конце концов ему это надоело. Он повернулся к Дину лицом, вглядываясь в его профиль. Кончики его ресниц подрагивают, губы сжаты в тонкую жёсткую линию. Пальцы так сильно впиваются в оплётку руля, что побелели костяшки. Но, даже несмотря на всё это, Сэм точно мог сказать, что Дин сейчас не злился. Он настолько хорошо выучил весь спектр его чувств и эмоций, что мог разложить их точно по нотам, со всеми оттенками и переливами. Но тот мимолётный проблеск, что Сэм увидел в глазах Дина, когда тот вошёл в бар, никак ему покоя не давал, пусть брат и спрятать его поскорее попытался за привычной грубостью. И зацепиться бы за это, но никак. Лишь что-то едва уловимое мелькало где-то на задворках сознания. Он впивался взглядом в лицо Дина, стараясь ухватить это мимолетное знание, но всё тщетно. Оно ускользало, просачивалось, как вода сквозь пальцы. Но чем дольше Сэм смотрел, чем дольше пытался вычленить этот незнакомый ему в общей картине элемент, тем сильнее крепла в нём уверенность в том, что Дин просто… приревновал его? Это же нелепо. Хотя всё не просто говорило об этом, а уже во весь голос орало буквально. — Ты идиот, Дин, — выдохнул наконец Сэм. — Самый настоящий идиот. Дин даже бровью не повёл, ничем не выдал, что слышит Сэма и понимает, о чём тот говорит. Но Сэм уже заметил едва уловимые изменения: вот дрогнул уголок губ, слегка расслабились напряжённые до того плечи, а пальцы уже не впиваются в руль так, словно это последнее, что позволяет держаться в этом грёбаном мире. — Ты как ребёнок, ей богу, — фыркает Сэм, пряча улыбку. — Ничего глупее придумать не мог? Он протягивает руку к Дину. Кончиками пальцев проходится по шее и оставляет руку на загривке, слегка поглаживая. Ему хочется, чтобы Дин остановил машину прямо сейчас, свернув на обочину. Он бы как следует объяснил тогда этому придурку всю абсурдность и бредовость его мыслей. И как такое только в голову прийти могло? Как Дин даже допустить мог, что Сэм может принадлежать кому-то другому? Он наклоняется к нему так близко, как только может, и шепчет на ухо, опаляя горячим дыханием щёку Дина: — Только твой, Дин. Только твой, — и вторая рука его скользит у Дина между ног, пока не застывает на ширинке. От этого прикосновения Дин дёргается, машину слегка заносит по трассе, и он резко нажимает на педаль тормоза. Потом поворачивает голову и встречается взглядом с Сэмом. И Сэм моментально теряется в черноте его зрачков. Дин всегда смотрел на него вот так, с этим дьявольским огоньком в глазах, в которых было столько неприкрытого желания и жажды обладать, что Сэма вело от одного только этого взгляда. Вело настолько, что он готов был сделать ради Дина всё, что угодно. Пальцы Дина очерчивают скулы Сэма и удерживают за подбородок, пока губы впиваются ему в рот требовательным, даже яростным поцелуем. Сэм стонет и приоткрывает губы, позволяя Дину проникнуть языком к себе в рот и углубить поцелуй. Он кусает Сэма за нижнюю губу и шепчет так тихо, что вслушиваться заставляет: — Мой. Только мой.