В омуте зелёных глаз

Между строчек одно и тоже слово «свобода» Между строчек то, о чем не скажешь словами Между строчек понятный знак из трех точек Между строчек то, о чем вы знаете сами Lumen — Между строчек

Дин всегда оплотом спокойствия был, скалой, что сокрушить невозможно было. И единицам лишь позволено было за возведённые стены заглянуть и увидеть Дина настоящего, без защитных барьеров, без ловко расставленных ловушек, которые мало кому обойти удавалось. Дин открывается лишь в те моменты, когда думает, что никто не видит. И можно не прятать в такие моменты эти сжатые в узкую полоску губы, стиснутые так сильно челюсти, что проступают желваки. Можно не прятать сведённые к переносице брови и появляющуюся от этого складку между ними. Можно не скрывать боль в глазах, что всегда с такой усмешкой на мир окружающий смотрят. И можно не стыдиться тогда слёз, что в уголках глаз собираются да дорожки горячие по щекам, россыпью золотистых веснушек усыпанных, прокладывают. Но Дин ошибается. Всегда есть тот, кто видит, кто всё, даже мелочи самые, подмечает. Сэм видит. И ему больно от созерцания того, свидетелем чего ему приходится поневоле быть, потому что он ближе всех к Дину. Всегда был и будет. Он предпочёл бы, как и все, наверное, видеть лишь сильного Дина. Дина, которому всё по плечу, который на все неурядицы жизненные свысока смотрит да хохмить при этом умудряется, остротами сыпя одна за другой. Но Сэм смотрит. Смотрит всегда, стараясь загадку, имя которой Дин, разгадать. Пусть не сразу, пусть потратить на это много времени приходится, но Сэм находит ключик к дверям, что Дин столь тщательно запер на бесчисленное множество засовов. И тайна, что ему открывается, ошеломляет настолько, что заставляет иначе на брата родного взглянуть. Сэм и не подозревал даже никогда, сколько тайн хранит Дин. Сколько прячет всего за фасадом невозмутимости и извечной бравады. И Сэм вдруг осознает, что Дин боится. Слишком долго тот скрывает лицо своё истинное за маской, что настолько приросла к нему, что Дину уже и притворяться не приходится. Маска эта всегда надёжным щитом служила, защитой от того мира, что за пределами его Импалы был. За ней Дин недосягаем был. Жить мог без боли, без ожидания того, что однажды кто-то нож вгонит в спину предательством своим. А теперь маска эта к ногам Дина падает, на множество обломков разбивается. И мир окружающий всей своей мощью сокрушительной на Дина разом обрушивается. С ног его сбивает волной мощной. И Дин тонет в этой боли, сгорает в этой агонии, птицей раненой в силках бьётся. Дин слабым себя ощущает, сломленным и недостойным. И не собрать уже никогда и никому воедино те осколки, на которые сердце его разлетелось. Он так и будет склеенным из множества различных кусочков, что и не ему принадлежат вовсе. Так и будет он жить жизнью чужой, не позволяя себе собственным путём пойти. Не признаваясь себе в том, что заслужил своё счастье. Счастье, у которого имя есть. И имя то — Сэм. Сэм не выносит тяжести тайны той, что ему приоткрылась. И захлопнуть бы этот ящик Пандоры, в который он так неосмотрительно влез, но пути назад уже нет. Не отринешь чувства собственные. Не забудешь теперь, что они право на существование имеют… что они взаимны. Он руки Дина в свои заключает. В глаза зелёные заглядывает и на выдохе произносит: — Прости меня… — и сам не знает, за что прощение просит. За ту ли боль, что Дину своим бегством причинил. За те ли слёзы, причиной которых стал. За те ли мысли о собственной ненужности и бесполезности, что Дин себе в голову вбил. — Прости, — горячими губами к виску прижимается. — Прости…