В омуте зелёных глаз

Если бы кто-нибудь решил спросить у Дина, в чём его счастье, что упорно его за жизнь цепляться заставляет, он, ни на секунду не задумываясь, ответил бы. И ответ тот был бы предельно кратким. Тем ответом лишь имя стало бы. И имя то было бы Сэм. В звуках этого имени, что с губ искусанных полузадушенным шёпотом срывается, вся жизнь Дина заключена. Весь её смысл. С тех самых пор, как отец велел ему, вручив крошечного Сэма, бежать, вокруг этого имени вся жизнь его вертится. И Дин жизни другой не знает. Не помнит уже, чтобы была когда-то та самая, другая жизнь, во главу угла которой Сэм поставлен бы не был. Да и не хочет он уже этой другой жизни. Он и представить себе не может, что как-то иначе всё быть может. Для него уж точно нет. Для него только Сэм существует. Есть только этот тёплый карий с зелёными искорками, что любовью такой лучится, стоит ему только взгляд Дина поймать. Есть только эти взгляды, из-под чёлки брошенные. Такие робкие и несмелые поначалу, а теперь лишь желания самые тёмные внутри пробуждающие да заставляющие дыхание невольно задерживать и по губам языком проходиться. Есть только эти ямочки, что на щеках появляются, стоит только Сэму улыбнуться. Те ямочки, что юность и невинность его обладателя подчёркивают, пусть Сэм давно уже душу свою запятнать успел да невинность растерять. И Дин тому причиной был. Есть только эти родинки, которые в треугольник причудливый сложились. Родинки, которые Дин так целовать любит. Есть только этот запах свежести, что в себя моментально затягивает, стоит только Дину в волосы, ещё чуть влажные после душа, носом зарыться. Есть только этот слегка солоноватый привкус кожи, когда Дин языком по ключицам проходится, вкус Сэма в себя вбирая. И этот едва уловимый аромат, что от кожи Сэма исходит, когда он, губы кусая, имя Дина, в плечи его до кровавых отметин впиваясь, выстанывает. Есть только это сердце, что размеренно бьётся и успокоение с собой несёт, стоит лишь во сне ухо к груди широкой приложить. То сердце, которое сейчас галопом вместе с его, Дином, сердцем несётся. И Дин биение его ловит, губами сухими к жилке на виске прижимается. Есть только этот голос, что с ума сводит, что за собой сквозь тьму к свету ведёт. Голос, что на подкорку давно записан. Голос, который имя его так произносит, что Дин от этого голову, точно мальчишка, теряет: всегда на выдохе, растягивая «и». Есть только эти губы, которые так умело наслаждение дарят да слова нужные на ухо нашёптывают, когда Дин от очередного кошмара, весь липкий от пота тёмной ночью с криком просыпается. Есть только эти руки, эти пальцы, что давно уже всё тело его наизусть, словно карту, выучили. Руки, которые и зашьют, не дрогнув, умело рану очередную, и в невесомом касании по предплечью пройдутся, мурашки по телу всему вызывая. Руки, которые могут быть трепетными, нежными и сильными. Руки, что упасть не позволят и всегда в последний момент подхватят. Есть только он. Есть только Сэм. И Дину не нужно уже ничего другого. Пусть только так всегда и будет. Потому что без Сэма всё не так совсем.