В омуте зелёных глаз

Отпусти мне мои грехи, ибо я грешен. Но, к сожалению, мой выбор столь поспешен. Тот страх находится столь далеко и глубоко. Что исповедать грех мой будет так нелегко. © Артём Дик

Кто придумал эти тесные кабинки? У него так точно клаустрофобия разовьётся, если он просидит тут дольше положенного. Но Охота была прежде всего, поэтому все личные предпочтения можно пока задвинуть на второй план. Дин на ходу буквально придумывал историю, стараясь придать своему голосу как можно больше легкомысленности и бравады. Но тот подводил: срывался и ломался, стоило ему очередную нелепицу произнести. Главное, чтобы призрак купился, остальное неважно было. Но его самого едва ли не тошнило от этой лжи, практически наизнанку выворачивало и ломило виски так, что хотелось их пальцами сдавить, в труху растереть, чтобы так адски не ныло и не болело. И Дин понять никак не мог, в чём же, собственно, дело. Они с Сэмом всю жизнь практически врали и всегда отлично с этим справлялись. В этом зачастую секрет их выживания был. Но что же тогда в этот раз пошло не так? Может, всё дело в том, что врать теперь приходилось о Сэме…? Да и кто она вообще такая эта Джинна?! Что он тут несёт? Он даже не знает никого, кто носил бы такое имя. В его мире, мире Дина Винчестера, уже давно есть только один человек, который занимает все его мысли. И Дин верен ему так, как не был никогда и никому в своей жизни. Пусть он и производил на всех впечатление того ещё раздолбая, который идёт по жизни с улыбкой, сыпля остротами направо и налево. О да, Дин встречал дохрена людей, которых мог бы затащить в свою постель, но совершенно не хотел этого. Но в его представлениях о мире «могу» не всегда совпадало с «хочу», а зачастую эти слова вообще были на разных полюсах. К тому же, у него был весомый, в прямом смысле этого слова, аргумент не делать этого. У него, Дина Винчестера, снискавшего себе репутацию заядлого бабника, уже долгие годы никого не было. Он даже случайных интрижек себе не позволял. Дин старался не думать о том времени, пока был демоном, ведь по сути дела всё это не он творил. Ведь тому Дину, обладателю чёрных глаз, плевать было на всех и вся, а уж на Сэма и подавно. Да он едва ли не убить его позволил. — Есть люди, есть чувства, которые хочется выражать не так, как раньше, а то и вообще впервые в жизни. Я как раз начал думал, что может, это всё куда важнее, чем казалось, — Дин говорит о том, что действительно его волнует. Впервые за долгое время он может позволить себе быть откровенным, не прятать мысли и чувства за внешним фасадом невозмутимости и неприступности. Святой отец молчит, не перебивая его и не подгоняя. Он терпеливо ждёт, когда же Дин продолжит свою мысль. — Простите, святой отец, ибо я согрешил, — вдруг срывается с его языка. И в этот раз Дин сам поражается тому, насколько искренне звучат его слова. Кажется, даже священник замирает на мгновение по ту сторону перегородки. Безусловно, грехов у Дина столько, что ему, чтобы рассказать о них и уж тем более вымолить за всё сотворённое прощение, и жизни не хватит. Но он плевать хотел на все свои прегрешения, ему и так дорога в Ад уже давно уготована, вопрос был лишь в том, чтобы найти возможность отсрочить это путешествие хоть ненадолго. — Я люблю брата своего, — слетает с его губ едва ли не шёпотом. Ну вот, он сказал это, пожалуй, впервые облачив в слова то, что уже так давно раздирало его изнутри, явно требуя выхода. И Небеса в ту же секунду не обрушились ему на голову, не разверзся Ад под его ногами — вообще ничего не произошло. Мир даже не заметил его признания, тому плевать было на Дина Винчестера и его метания. Дин улавливает лёгкое замешательство священника. Видимо, он, сам того не замечая, как-то по-особому произнёс это «люблю», что священник понял его правильно. Тот замолкает буквально на секунду-другую, и Дин слышит лишь его спокойное дыхание. Но для него это мгновение растягивается на вечность будто, хотя ему вряд ли нужно одобрение святого отца. — Тот высокий юноша, который был с вами, агент? — теперь наступает очередь Дина удивиться. — Но как…? — только и в силах вымолвить он. Чем он выдал себя? Если священник всё сразу понял, то может, и Сэм давно знает о… Они ведь даже братьями не представились, лишь напарниками. — Опыт, сын мой, — голос священника вырывает Дина из раздумий. — Всего лишь опыт и множество-множество рассказанных историй. Я готов выслушать твою, если ты всё ещё хочешь её рассказать. — Я… — Дин теряется от этих слов. Он не знает, хочет ли на самом деле рассказывать о том, о чём даже думать лишний раз боялся. — Я здесь не для того, чтобы порицать, сын мой, — вновь раздаётся из-за перегородки голос падре. И этот голос придаёт Дину уверенности. — А чтобы слушать. Я не даю оценок и не вешаю ярлыков. Но Дин… Дин давал. Он понимал всю запретность и греховность своих чувств к Сэму. Но ему плевать было бы на всё это, если существовала хотя бы малейшая надежда на то, что чувства его взаимны, что Сэм хочет того же, что и он сам. Да, в юности, когда Сэм был ещё подростком, Дин часто ловил на себе его взгляды. Да и проведённую ночь никак не мог выкинуть из головы. Но больше Сэм ничем не давал понять, что хотел бы продолжения, что хотел хоть чего-нибудь, что связывало бы их помимо братских уз. А сам Дин, несмотря на всю внешнюю браваду и репутацию смелого и отчаянного парня, не решался сделать первый шаг. Быть отвергнутым Сэмом — худшего он себе и представить не мог. Он лучше и дальше будет молчать, но не скажет Сэму ни слова. Тот достоин куда лучшей участи, чем брат собственный в любовниках. Перед его мысленным взором Сэм вдруг предстаёт почему-то до странности хрупким и ломким. Он точно закрывается весь, напрягается, стоит Дину чуть ближе к нему подойти. Он явственно ощущал, как лёгкая дрожь прокатывалась по телу Сэма каждый раз, когда он к себе его притягивал и трепал по макушке, заправляя вечно выбивающиеся из причёски пряди за ухо. И Дин лишний раз дотронуться до него боялся, дабы не сломать то хрупкое равновесие, что между ними установилось с тех пор, как он вернул его, как выдернул из той жизни, которой Сэм так жить всегда мечтал. — До определённого момента, — начинает Дин свою не то исповедь, не то историю, — он был просто младшим братом, к которому я заглядывал перед сном пожелать спокойной ночи. Но потом всё изменилось… В страшном пожаре погибла наша мама, а отец вручил мне свёрток, в котором был он, и велел бежать. И с того самого дня он стал всем моим миром. Стал тем, кого я должен был защищать. Порой ценой собственной жизни, потому что иначе и не умел даже. Мы часто переезжали с места на место в силу специфики… — тут Дин запинается слегка, пытаясь подобрать нужное слово, — работы нашего отца. Нигде не оседали дольше, чем на пару месяцев. У нас не было никого, только мы вдвоём. Отец всё время пропадал в разъездах. Я не виню его за это, но тогда он нам очень нужен был. Мне нужен был… Я как мог заботился о мелком, но сам фактически ребёнком был, которого лишили детства в одночасье и вынудили слишком быстро повзрослеть, — Дин едва с дрожью в голосе справляется. Ему неприятно вспоминать обо всём этом. — С ним порой было очень тяжело, — Дин усмехается сам себе, вспоминая о том, каким засранцем был Сэмми временами и как хотелось придушить его собственными руками. — Он был настоящей занозой в… ну, вы понимаете, о чём я. Он никогда не знал материнской любви, рос почти без отца. И в нём всегда неимоверно сильна была тяга к знаниям и бунтарству. Я знал… понимал, что когда-нибудь он уйдёт, оставит меня. Но я гнал от себя эти мысли, не позволял думать о том, что будет, если… когда он уедет. Я настолько привязался к нему, что не представлял себе, что мы можем существовать отдельно друг от друга. Дин замолкает, пытаясь подобрать слова, чтобы продолжить. И внезапно дёргается, словно его наотмашь ударили, когда воспоминание, которое он прятал в самых потаённых глубинах своей памяти, всплывает наружу. Сбившееся рваное дыхание, подёрнутый дымкой желания тёплый карий, взмокшая прядь волос, прилипшая ко лбу, капля пота, прокладывающая себе путь вниз по виску, искусанные, припухшие от поцелуев губы, прикосновение горячих пальцев и одуряющий, кружащий голову запах разгорячённой кожи. Дин помнил каждую мелочь, каждую деталь. Помнил так, словно и не было всех этих лет, что пронеслись с той ночи. Первой и единственной, которую они вместе с Сэмом провели. Когда Сэм пришёл к нему тогда, Дин ясно осознал, что это прощание. «Это никогда не будет прощанием», — всплывает вдруг в памяти хриплый шёпот Сэма. Но он вряд ли готов рассказать об этом святому отцу. Здесь, в этой обители Господа, пусть Дин и уверен был в том, что Тому плевать давно на человечество, эти воспоминания казались особенно грязными. Он так и унесёт их с собой, они сгорят вместе с ним в погребальном костре и пеплом по миру развеются. Долгое время он жил лишь благодаря тому, что можно было в любой момент сорваться и, несмотря на разделяющие их мили и часы, рвануть в Калифорнию, чтобы Сэма увидеть. Только издалека лишь, Дин никогда не позволял себе ничем выдать своего присутствия. Правда, порой ему казалось, что Сэм что-то чувствует, словно их связывает какая-то невидимая нить. Пусть и на мгновение всего, но брат замирал, плечи его напрягались, и он оборачивался, будто ища что-то или кого-то в толпе. — Знаете, святой отец, ему тогда, наверное, лет четырнадцать было или пятнадцать. Мы на несколько месяцев осели в каком-то крохотном городишке. Я почему-то прекрасно помню именно этот день, хотя все они были безумно похожи один на другой. Я пришёл тогда забирать его из школы. Пусть мелкий и не любил этого жутко, — Дин хмыкает, вспоминая, каким взглядом обычно одаривал его Сэм, когда он приходил за ним в школу, а потом продолжает: — Но я едва ли выдерживал всегда то время, пока он на уроках был. Хотелось лишь в охапку его сгрести и рядом с собой посадить, чтобы ничего с ним не случилось. — А с ним постоянно что-то происходило, да? — вставляет священник, пока Дин паузу в исповеди делает. — Конечно, — невольно улыбается Дин. — Он за словом в карман никогда не лез и часто возвращался с ссадинами на лице или разбитой губой. Я готов был убить каждого, кто руку на него поднял, но он никогда не сдавал своих обидчиков. В тот день в Дине впервые шевельнулось это чувство — ревность. Дикая, необузданная. Он увидел Сэма рядом с какой-то девчонкой. Кажется, он пару раз видел её возле школы раньше. Они стояли вместе возле ворот, и Сэм, нагнувшись к ней, что-то увлечённо ей рассказывал, а девчонка при этом заливалась таким искренним смехом, что Дину на мгновение захотелось оказаться на её месте. Сложно сказать, что именно Сэм увидел тогда на его лице, потому что отскочил от своей собеседницы как ошпаренный. Весь изменился тут же, моментально пропала вся весёлость и беззаботность, он глаза опустил и закусил губу. Словно ему было… неловко за то, что брат увидел его. Дин так и не понял тогда причину такого резкого изменения в поведении Сэма. — В мотель мы возвращались в полном молчании. Он не проронил ни слова. Но знаете, падре, я больше не видел рядом с ним ни одной девчонки. Или он слишком хорошо скрывал их от меня. А потом… Когда пришло время, — продолжает Дин, и голос его дрожит при этом слегка, — я его отпустил… Это нужно было сделать. Он хотел уехать. Хотел другой жизни. Он всегда был не таким, как мы с отцом. В нём было это стремление к другой, нормальной жизни. И тот день, когда он сел на автобус, стал самым худшим в моей жизни. А уж поверьте, падре, дерьма я хлебнул немало. И Дин понимает вдруг ясно и чётко, что это правда. Ни адовы муки, ни гонка на выживание в Чистилище никогда не сравнятся для него с теми годами, что он вдали от Сэма прожил. Тот словно смысл жизни с собой забрал, увёз то, что лишало стимула вставать по утрам. Дин тогда как на автомате жил, не задумываясь совершенно, что и зачем делает. И только мысли о Сэме помогли Дину продержаться сорок лет в Аду и тот год в Чистилище, ведь ему было ради кого терпеть всё это и выход искать. Иначе Дин давно бы сдался, позволив жизни переломать себя и выплюнуть точно мусор на обочину. — Я ушёл от женщины, которая меня любила, — говорит Дин, теряя нить повествования и позволяя словам самим литься из его уст, — как только брат снова появился в моей жизни. Хотя признаться, падре, тогда он пугал меня до оторопи просто. Было в нём что-то не то, но несмотря на это я бросил всё не задумываясь и ушёл следом за ним. И что бы с нами ни происходило, я пойду за ним куда угодно, буду защищать его всеми способами, даже если мир придётся на колени поставить… Я слишком сильно нуждаюсь в нём, чтобы позволить ему рисковать. Слишком сильно люблю, какой бы неправильной и болезненной не была эта любовь. Для меня он весь мир, падре. И Дин глаза прикрывает, пытаясь справиться с той лавиной мыслей и чувств, что обрушилась на него после этого признания. А потом ловит себя на том, что ему легче стало. Пусть и немного всего, но ушло какое-то беспросветное отчаяние и та боль, что давно уже за грудиной жила, напоминая о себе при каждом сделанном вдохе. — Сын мой, любовь не может быть неправильной. Она просто есть, — это последнее, что говорит ему святой отец перед тем, как Дин покидает исповедальню. «Я твой брат, Дин, — скажет ему Сэм позднее, а у Дина всё сожмётся внутри от этого «брат». — Если тебе нужно будет о чём-то поговорить, у тебя всегда есть тот, кто выслушает». Дин лишь хмыкнет в ответ, потому что он никогда не расскажет Сэму о том, что так терзает его уже долгие годы. Это так и останется его тайной.