В омуте зелёных глаз

Пустота. Столь ошеломительная, настолько вязкая и густая, что, кажется, её потрогать можно, стоит только руку протянуть. Он ожидал совершенно другого: вороха мыслей, сбивающих с толку, смятения, — но вместо этого его целиком и полностью поглотила тишина, засосав в себя чёрной дыре подобно. Растерянность. Что теперь делать? Как дальше жить с этим? Как им всем наладить отношения и не потерять при этом себя? Вопросы, вопросы, сплошные вопросы. И ему так необходимы ответы сейчас. Но взять их неоткуда. И оставалось лишь смотреть в потолок, пытаясь осознать свалившуюся буквально им на головы действительность. Сэм давно уже счёт времени потерял и вряд ли сказать бы смог, сколько пролежал вот так, уставившись в одну точку и, кажется, даже позабыв о том, что моргать нужно. И только резь в глазах возвращает его в реальность и заставляет сморгнуть застящую взгляд мутную пелену из не пролитых слёз. Время течёт медленно, мучительно-медленно. Секундная стрелка словно в замедленной съёмке едва бежит по кругу. Прошли часы или всего лишь минуты? И так необходимо ему сейчас нечто, что внесёт ясность в эту сумятицу, что поможет осознать, что всё происходящее — реальность, а не плод его воображения. Поверить в то, что это не чья-то неуместная шутка или извращённая иллюзия, внедрённая в его сознание. Иллюзия. Сэма передёргивает от воспоминаний о недавно пережитом. По коже пробегает озноб, а к горлу подступает комок, моментально отдающий противной горечью во рту. Он точно чувствует до сих пор прикосновения чужих рук, чужих губ. И кожа будто горит всё ещё и плавится от этих касаний. И этот противный, приторно-сладкий запах, чужой запах, кажется, въелся в поры, в волосы, пропитал его всего. Но ведь всё это нереальным было. Лишь в его воображении жило. Не было же ни этих рук, ни этих губ, ни этого запаха. Всё это только иллюзия. Сэм вдох судорожный делает, пытаясь сдержать рвотные позывы и рывком садится на кровати. Упирается локтями в согнутые колени и зарывается пальцами в волосы. Дышит тяжело и рвано, кусая губы едва ли не до крови. Горло сжимает ужас, а сердце предательски ноет от чувства вины. Но ведь не было же ничего, тогда почему ему настолько мерзко сейчас, почему он таким грязным себя ощущает? И так хочется забыть, хочется похоронить эти воспоминания, что выжигают изнутри, стереть эти прикосновения и запах, въевшиеся в кожу. И противно уже от одной только мысли о том, что он так легко поддался этой иллюзии, позволил затуманить разум собственный и превратить себя в безвольную куклу. Спускает ноги с кровати и вздрагивает слегка от соприкосновения босых ступней с холодной поверхностью пола. Подхватывает полотенце со спинки кресла и бредёт в душ. Обжигающе горячие струи приносят должное облегчение, но лишь на пару мгновений, а потом его заново накрывает чувством вины… перед Дином. И Сэм остервенело, до красноты, трёт кожу мочалкой, пытаясь стереть с неё и чужие прикосновения, и этот противный запах, от которого его наизнанку практически выворачивает. А потом стоит, упершись ладонями в кафель, позволяя воде обволакивать себя, уносить в водосток все мысли, терзающие его последние часы. И долго, бесконечно долго, как ему самому кажется, вглядывается в собственное отражение в запотевшем зеркале. То проявляется постепенно, будто обнажает части его души, заглядывая в такие потаённые её уголки, куда посторонним вход строжайше запрещён. — Дин? — выходит как-то хрипло и тихо. Дверь в комнату слегка приоткрыта, но Сэм всё равно стучит. Он всегда так делает, как бы Дин не старался показать, что скрывать ему нечего, что он весь открыт как на ладони. Но Сэму ли не знать было, что всё это только напускное, дабы пыль в глаза пустить. И Сэму казалось, что в такие моменты он чувствует, как Дин закатывает глаза, но не упускает никогда случая слегка позлить брата. — Дин? — голос неосознанно подскакивает на пару тонов, и в него закрадываются нотки беспокойства. Ещё недавно Сэм бы безапелляционно заявил, что бункер — самое безопасное место в мире, но сейчас его уверенность в этом пошатнулась в свете последних событий. Сэм толкает дверь, но комната оказывается пустой. Кровать не заправлена — Дин так и не ложился. Где-то внутри что-то покалывает и сеет лёгкий страх, но он отмахивается от этого. У всего должно быть логическое объяснение. Дина он находит на кухне. Тот сидит на полу в окружении пустых бутылок от пива, прислонившись спиной к одному из шкафчиков. И первые несколько мгновений Сэм не двигается, не дышит даже, дабы не выдать своё присутствие и не спугнуть Дина. Он впивается буквально глазами в его профиль и пытается запомнить Дина вот таким: тихим, погрузившимся в свой мир, отрешившимся от всего того, что их окружает. — Привет, Сэмми, — Дин первым нарушает молчание. В голосе его Сэм усталость тут же улавливает. — Привет, — Сэм вытирает руки о пижамные штаны, что чудом каким-то держатся на тазовых косточках. Ладони почему-то потеют моментально, его в жар бросает, а дыхание перехватывает. И Сэм чувствует себя сейчас подростком, которого застукали за просмотром порно. Делает те несколько шагов, что отделяют его от Дина и садится рядом с ним. Плечи их соприкасаются — Сэма тут же окатывает жаром, исходящим от Дина, обволакивает этим маревом зыбким. И он, отчёта вряд ли своим действиям отдавая сейчас, лишь сильнее прижимается к Дину. Слышит, как хмыкает Дин, но ничего не говорит в ответ. — Ты как? — он мог бы и вечность вот так просидеть, не проронив ни слова, но так хочется услышать голос брата, утонуть в этих чарующих интонациях и переливах. — Я… не знаю, Сэмми, — голос его дрожит при этом слегка и скатывается в шёпот. Дин машет левой рукой, в которой только теперь Сэм замечает фотографии: те старые фотокарточки, которые брат всегда в своей комнате хранил. И это точно объяснить всё Сэму должно. Но Сэм понимает, действительно понимает, ему не нужно больше никаких слов, чтобы уловить, что сейчас Дина тревожит. Забирает у того бутылку пива из рук — Дин не реагирует даже на это никак, продолжая смотреть в одну точку где-то на полу. И только теперь Сэм, кажется, начинает реально осознавать всю степень не то потрясения, не то смятения Дина. Он давно уже его таким подавленным не видел. — Эй, старик, — он заглядывает Дину в глаза и едва не отшатывается от того, что видит в этой всегда такой манящей и горящей азартом зелени. Сейчас там пустота лишь, чёрная бездна зрачка и безжизненная, лишенная всяких эмоций зелень изумруда. Осторожно, точно с ребёнком малым обращается, укладывает голову брата себе на колени. Дин не сопротивляется даже, позволяя делать с собой всё, что Сэму только заблагорассудится, полностью отдаваясь во власть его рук, которые поглаживают напряжённые плечи, проходятся по отросшему ёжику волос на затылке. Сэм не видит этого, но чувствует, как Дин расслабляется: постепенно уходит напряжение, разглаживается складка между бровей, ползут вверх сами собой уголки губ. И сам выдыхает протяжно, позволяя себе отпустить всё то, что так тяготило в последние дни, позволяет себе забыться и хотя бы на мгновение, но поверить, что всё у них будет хорошо, что они справятся со всем, что бы там ни сваливалось на их головы. — Я боялся, Сэмми, — голос его теперь тих и спокоен, а сам Дин разворачивается к Сэму лицом, — боялся не успеть. Не спасти. Я… я бы не смог. Сэм молчит в ответ. Молчит не потому, что ему сказать нечего, а лишь потому, что знает: слова тут не нужны совсем. Он знал, уверен был, что Дин придёт за ним и спасёт, какова бы ни была цена. И ничто бы его остановить не смогло. И он тонет в этих зелёных омутах, что подёрнуты сейчас лёгкой дымкой. Сэму слишком хорошо этот взгляд знаком, чтобы не понимать, что может последовать дальше. И его ведёт безбожно от осознания того, что так Дин только на него смотрит, что глаза его начинают пылать этим дьявольским поистине огнём при одном только взгляде на Сэма. Облизывает быстро губы, чувствует, как зарождается нетерпение на кончиках пальцев, как поднимается внутри горячая волна жара. И Дин отвечает на этот зов, поднимаясь рывком с пола и усаживаясь Сэму на бёдра. — Дин, — Сэм выдыхает протяжно в чужие, слегка приоткрытые губы, обхватывает ладонями его лицо и тянет к себе. Обводит языком контур губ Дина, ловя его тихий не то стон, не то всхлип, и собирая вкус выпитого им пива. И сам не может сдержать судорожный выдох, когда пальцы Дина забираются под футболку, пересчитывают рёбра и проходятся в касании невесомом по животу, вынуждая Сэма вздрогнуть невольно. — Дин, — Сэм носом ведёт по его шее, втягивая родной запах, не в силах им насытится будто. И сам себе сейчас наркомана напоминает, принявшего дозу. Что-то будто щёлкает в мозгу, и Сэм контроль над собой теряет. Ладони лихорадочно бродят по телу Дина: сжимают ягодицы, забираются под футболку, обхватывают лицо и притягивают к себе. Губы требовательным поцелуем впиваются в такие манящие, припухшие от ласк губы Дина, чтобы секунду спустя оказаться на подбородке, а потом сомкнуться на выпирающей ключице. Сэму мало, ничтожно мало этого. Хочется больше, ещё больше. Хочется прикосновений кожа к коже, хочется ощущать Дина всего, без этих преград из одежды. И Дин улавливает его желания будто, стягивая с себя рубашку и футболку и отбрасывая их в дальний угол кухни, мгновение спустя отправляя туда и футболку Сэма. «Красивый, какой же ты красивый», — проносится в мозгу Сэма, когда его взгляд скользит по торсу Дина. И он надеется лишь на то, что все его мысли не транслируются сейчас бегущей строкой у него на лице. И все слова, что они произносят, обрываются на полуслове, тонут в судорожных выдохах и частом дыхании, перестают что-либо вообще значить, рассеиваются, становясь частью их самих. Всё теряет значение, оборачивается тленом и пеплом. Важным остаются лишь прикосновения, поцелуи и чужое горячее, будоражащее дыхание, что оседает на разгорячённой обнажённой коже. И вечность спустя, кажется, под веками вспыхивает вспышка, столь яркая, что они оба теряются в её ослепительном зареве. И время вздрагивает будто, а потом словно замирает, всё исчезает в этой волне наслаждения, что накрывает обоих с головой, оставляя лишь оглушительную тишину и пустоту внутри, унося с собой то, что ещё недавно казалось таким важным. А потом всё возвращается на круги своя: время снова возобновляет свой бег, сначала медленно и тяжёло, но постепенно набирая обороты. И оба моргают, пытаясь поймать один другого расфокусированным зрением, но перед глазами всё плывёт и смазывается. — Мой, только мой, — лихорадочный шёпот возле уха. И никто из них сказать бы не мог, кому именно эти слова принадлежат.