Жизни не жалко, жизни не жалко. А жаль лишь мгновений и свет на ресницах, И ночь, что больше не повторится. Жизни не жалко, жизни не жалко. Лишь взгляд и тепло от твоих ладоней, А может, всё это мне только снится. © Банд’Эрос «Жизни не жалко»
***
Он не слышит его шагов, Сэм ступает мягко, точно хищник, заприметивший добычу. И если бы Дин видел сейчас его глаза — этот по-рысьи раскосый карий с зелёными искорками, — то заметил бы, как блестят они, как дрожит где-то в глубине угольно-чёрной бездны зрачка огонёк. Но он слишком погружён в себя, слишком глубоко закопался в собственные мысли, чтобы замечать всё то, что происходит вокруг него. А потом что-то меняется: начинает вдруг нестерпимо зудеть между лопаток, нечто обжигает затылок и проходится медленно-медленно по напряжённой линии плеч, обтянутых рубашкой. И на губах появляется улыбка, мимолётная, тут же теряющаяся в уголках рта, но Дин сдержать её не в силах. И разливается внутри тепло, щекочущее точно сотни, тысячи пузырьков, будто от сделанного глотка шампанского. Дышать становится чуточку легче, словно он сбрасывает с себя груз непомерно тяжёлый. И не хочется тут же плечами передёрнуть, дабы сбросить с себя этот взгляд изучающий, вгрызающийся буквально в него сейчас и не отпускающий. Хочется, наоборот, завернуться в него точно в одеяло тёплое, избавиться раз и навсегда от холода, поселившегося где-то за грудиной и пожирающего изнутри. Хочется остаться в этом моменте, растянуть его в вечность, потому что кто знает, сколько осталось у них вот таких мгновений.***
Сэм ступает медленно, осторожно, выверяя каждый шаг свой. Точно канатоходец над пропастью — одно неверное движение, и он рискует сорваться в бездну, его поглотит тьма непроглядная, засосёт в себя эта чернота. Но он не отступает, несмотря на бешено колотящееся сердце в груди, на рваное дыхание, оседающее на губах искусанных, на мигом вспотевшие ладони, которые так и хочется об джинсы движением быстрым вытереть. Дверь открыта, и это невольно выдохнуть заставляет. Пару раз стучит по дверному косяку костяшками пальцев — в этой звенящей тишине выходит как-то оглушительно громко. Дин не реагирует никак, но по мгновенно напрягшимся плечам брата Сэм понимает, что был услышан. И молчание Дина звучит как приглашение. В конце концов, хотел бы один остаться, закрыл бы дверь. Сэм бы понял всё и не стал пытаться даже. Госпожа Удача и без того никогда к Винчестерам не благоволила особо и дразнить её лишний раз не стоило совершенно. Ему нестерпимо хочется зайти в комнату, прижаться к широкой спине Дина, обвить его руками и ногами и уткнуться носом в шею, втягивая запах родной. Но он с места так и не двигается, застывает на пороге комнаты, прижавшись плечом к дверному косяку. Руки на груди скрещивает и глаз с Дина не сводит. Просто смотрит, впитывает. Сэму как никогда сейчас до сути докопаться необходимо. Он пришёл сюда не обвинять, не вешать ярлыки и не сыпать сарказмами — это больше по части Дина было. Ему же лишь понять хочется.***
Молчание, повисшее между ними сейчас, на плечи давит, съёживаться заставляет. Оно тяготит и нервничать вынуждает. И Дину неуютно жутко в этой звенящей тишине. Хочется кричать, крушить, хочется заполнить хоть чем-то эту пустоту. Встаёт с кровати и делает пару шагов: ноги едва ли слушаются его сейчас. Проводит ладонями по лицу, будто это поможет усталость прогнать. Судорожно выдыхает, закусывает губу нижнюю и плечами передёргивает. А потом медленно, мучительно-медленно, точно всё в замедленной съёмке происходит, поворачивается к Сэму и напарывается моментально на внимательно изучающий его тёплый карий. Дин взглядом с ним встречается и чувствует себя удивительно беззащитным и обнажённым даже, точно Сэм в душу ему заглядывает, словно сквозь все эти барьеры видит, которые он с такой тщательностью вокруг себя всю жизнь возводил. Но они все трещинами покрываются один за другим под этим взглядом, к ногам Дина осыпаются с треском столь громким, что поразительно, что никто его не слышит больше, кроме него самого. — Сэмми, — с губ его тихий стон срывается.***
— Сэмми. Сэм вздрагивает невольно от голоса Дина, в котором сейчас лишь дрожь и страх. А в этой всегда горящей огнём манящим зелени замечает дрожащие в уголках глаз слёзы. Никакой больше бравады, снисходительного взгляда, с которым Дин всегда на мир смотрел, и играющей на губах фирменной ухмылки, лишь растерянность одна и опустошённость, лишь боль и лихорадочный блеск в глазах, что явно не несёт с собой ничего хорошего. Отлипает от косяка дверного и делает несколько шагов вперёд, пока не замирает на месте, будто в преграду невидимую упираясь. И время для них замирает точно, бег свой останавливает, пока они стоят друг напротив друга. А слова становятся не нужны, чтобы понимать, чтобы проникать в душу, в самые потаённые и сокровенные уголки её. Хватает лишь лёгкого движения плечом, мимолётного, словно невзначай брошенного взгляда, закушенного уголка нижней губы. Сэму столь многое сказать хочется сейчас, но он не в силах и звука из себя выдавить. Все слова застревают где-то в глотке, царапают изнутри, наружу рвутся, но губы не слушаются совершенно. И он лишь сильнее впивается взглядом, изучает буквально каждый миллиметр лица Дина, что застыл сейчас статуе подобно. Сэму кажется, что тот даже дышать забывает, лишь огонь в глазах выдаёт нетерпение. — Дин, — чувство такое, что он с ребёнком сейчас разговаривает: испуганным и потерянным, — а Сэм спугнуть его боится движением ли резким, словом ли грубым, — ты можешь ещё отказаться. Мы найдём другой способ, — ему самому едва ли нравится, что брат его должен в бомбу ходячую превратиться, чтобы спасти этот мир чёртов. Нельзя предавать одного, бросать его на амбразуру, дабы защитить многих. Сэма сама только мысль об этом с ума сводит. И стоит быть честным хотя бы пред самим собой: Сэм готов пожертвовать хоть целым миром, запустить Апокалипсис очередной, но не готов отнюдь возложить на жертвенный алтарь Дина. — Я должен, Сэм, — тихим шёпотом, срывающимся голосом. — У нас нет других вариантов… никаких. — Ты всю жизнь оберегал меня, — Сэм преодолевает в несколько шагов то расстояние, что разделяет их. Кладёт руку Дину на рубашку и чувствует, как под ладонью сердце чужое бьётся отчаянно, точно ему тесно в клетке этой, точно оно на волю рвётся. — Заботился обо мне, жертвовал всем ради меня, Дин. Ты… — Давай уже, — грубо обрывает его Дин и голову наклоняет вбок слегка, в глазах вызов моментально загорается. Он гасит его ресницами длинными, но огонь такой не спрятать ничем, — переходи уже к той части, где звучит «но». Не трать своё красноречие напрасно. — Нет никакого «но», старик, — Сэм лбом своим ко лбу Дина прижимается, ловит губами его судорожный выдох. — Она тебя выбрала, Дин. Она — не ты. Ты волен поступать так, как хочешь. Мы справимся. Вместе. Как сотни раз до этого.***
— Мне страшно, Сэмми, — срывается вдруг с губ Дина. — Мне страшно. Заглядывает Сэму в глаза и теряется в этой теплоте, которая в них теплится сейчас, тонет в этой любви, что горит в глубине зрачка, маня и притягивая. Дотрагивается до руки Сэма, что по-прежнему рубашку его сжимает, и пальцы переплетает, слегка сжимая, будто благодаря за поддержку и заботу. Дин понять не может, что делал бы без Сэма. Один в этом враждебном мире, в котором каждая тварь, из Ада выбравшаяся, убить его мечтает. В мире, в котором сестра Бога выбирает его как объект страсти своей, превращая в безвольную игрушку в своих руках. И хочется почему-то отмыться от всего этого, точно он вымазан весь в грязи с головы до ног. Хочется имя своё очистить и доказать всем и каждому, что он достоин фамилии Винчестер. И выход из всего этого ему лишь один видится. — Пожалуйста, Дин, — горячим шёпотом в шею, точно Сэм мысли его читает, — не надо. Дин кожей буквально страх Сэма ощущает, чувствует, как того мелкой дрожью бьёт. Он соврать бы мог сейчас, что они найдут выход из этой ситуации, что можно всё иначе решить. Но почему-то слова не идут и нет желания портить момент обещаниями невыполнимыми. И ему внезапно так хочется жить жизнь, а не совершать поступки. Зачастую бессмысленные, никому ненужные, несущие лишь боль тем, кого он любит, уничтожающие того единственного, кто всегда важен был. — Не поступай так со мной, — Сэм в хрип едва слышный скатывается, шумно дышит в висок, опаляя кожу чувствительную дыханием своим. — Не бросай… Пожалуйста. И его всхлипы теряются в поцелуях Дина, которыми тот лицо его осыпает. Слёзы осушаются губами горячими, разматываются по щекам пальцами. Руки лишь крепче к себе прижимают, а потом бережно опускают на кровать.***
Сэм рывком их местами меняет, вжимает Дина в кровать всем своим весом. Поцелуями жалящими покрывает лицо, шею, ключицы. И шепчет что-то, цепляя мочку уха зубами, вряд ли сам себе отчёт отдавая в том, что за слова сейчас слетают с его губ. Руки забираются под рубашку, проходятся по рёбрам, спускаются ниже, застывают на мгновение на пряжке ремня. — Сэмми, — голос Дина точно издалека доносится, будто выдёргивает из сна резко. Звук чужого дыхания на лице собственном отрезвляет, вздрогнуть невольно заставляет. Сэм моргает и в себя приходит, впивается в лицо Дина взглядом, едва ли не требовательным, выжидающим чего-то. Он пришёл в эту комнату, чтобы поддержать, показать, что он рядом, но сам не меньше сейчас нуждается в утешении и поддержке. Ему лишь наплевать на весь мир в этот миг хочется, остановить так быстро бегущее время и отсрочить неизбежное. — Сэмми, — горячие губы прижимаются к виску. — Ты нужен мне, Дин, — Сэм ловит его руку и целует запястье, нежно, едва касаясь губами. — Но я научусь тебя отпускать. Обещаю, я справлюсь. «Когда-нибудь, — Сэм так и не озвучивает мысль, что бьётся набатом в голове, — когда-нибудь, не сейчас».