В омуте зелёных глаз

Когда Сэм возвращается в бункер, обвешанный пакетами как самая заправская домохозяйка, — и почему именно он всегда должен ездить за продуктами, вопрос риторический, впрочем, — Дин по-прежнему сидит на кухне за ноутбуком. Непривычно видеть его таким сосредоточенным и будто в чём-то даже отрешённым от этого мира. И хочется растормошить его как-то, вернуть его с небес на землю и вырвать из того адского котла эмоций, в котором варился Дин в последнее время. И Сэму кажется, что он знает способ, как это сделать можно. Перед таким предложением, возможно, и смог бы кто-то другой устоять, но только не Дин. — Тебе что, яичницу или омлет? — предлагает он, доставая продукты из пакетов. — Я пока не хочу есть, — бросает Дин, так и не оторвав даже взгляда от экрана. Что он такого интересного там нашёл? С таким увлечением Дин лишь порно обычно смотрел. От этих слов Сэм в лёгкий ступор впадает, а брови моментально взлетают вверх. И где-то на подсознательном уровне хочется тут же схватиться за фляжку со святой водой, дабы в лицо Дину плеснуть, только бы убедиться в том, что перед ним действительно брат сейчас сидит. Но Сэм гонит от себя эту мысль нелепую — от демонов их жилище всё же было надёжно защищено. — Ты не хочешь есть? — приходит в себя. Но у него есть секретное оружие, против которого Дин точно бессилен будет. Хотя Сэм бы предпочёл, чтобы Дин сначала поел нормально. Но тут же отдёргивает себя: что за матушка заботливая в нём проснулась? — А если пирог? — выкладывает свой главный козырь, демонстрируя брату коробку с пирогом. Пахнет тот на самом деле изумительно, Сэм и сам бы, что уж душой кривить, от кусочка не отказался. Дин наконец отрывается от созерцания экрана ноутбука и бросает быстрый взгляд на пирог. Где-то в глубине его зелёных омутов тут же загорается огонёк, но Дин гасит его моментально ресницами длинными, прячет интерес, не позволяет этой искре разгореться до пламени настоящего, коим горели всегда его глаза. — Может, позже, — произносит он и снова впивается взглядом в экран. Сэм улыбается таким словам и прикусывает губу нижнюю, с трудом большим сдерживается, дабы не пройтись словом колким по необычному поведению Дина, что рвёт шаблоны сейчас и не вписывается никак в привычные рамки. Но улыбка тут же гаснет, а слова застревают где-то в горле, царапая изнутри, когда Сэм понимает вдруг причину. И хочется самому себе подзатыльник отвесить за такую «сообразительность». Мэри. Всё дело в ней было. Дин сам не свой просто с тех пор, как она ушла. Сэм делал вид, что не замечает, как брат вздрагивает всякий раз, когда телефон тренькает уведомлением о новом сообщении. Позволял Дину скрывать их переписку, старался не обращать внимания на его излишнюю нервозность, на едкие сарказмы, что стали срываться с чужих губ всё чаще и чаще. Им всем просто нужно было время. И Дину, пожалуй, его требовалось чуть больше, чем остальным. Сэм взглядом впивается в лицо Дина, считывает малейшие отголоски эмоций. И ловит себя на том, что просто отчаянно, до ломоты во всём теле и дрожи на кончиках пальцев хочется сейчас подойти к Дину, встать у него за спиной, обвить руками эти широкие плечи и прижаться к его спине. Хочется положить голову ему на плечо и выдохнуть жарко в шею, поймать губами прокатившуюся по телу дрожь. Втянуть аромат этой разгорячённой кожи, насладиться запахом жаркого летнего полдня. И потерять совершенно голову от этого марева, от этой близости. Шептать что-то на ухо, задевая мочку зубами, слегка прикусывая шею и линию подбородка, а потом покрывать эти места поцелуями лёгкими, почти невесомыми. Увидеть разгоревшийся в глазах Дина огонь и позволить безумству и жажде поглотить их двоих целиком. Забыть об этом мире грёбаном, что и гроша ломаного не стоил, оставить его самого разбираться со своими проблемами. Хочется просто быть. С Дином. Хочется запечатлеть этот момент. Все эти мысли проносятся в мозгу Сэма за считанные секунды буквально. Он передёргивает плечами, стряхивая с себя накатывающее возбуждение, что оседает волной жаркой в паху, отмахивается от представших мысленному взору картинок. Ничего не говорит, не позволяет желаниям своим прорвать барьеры и вырваться на свободу. — Я понимаю. Если мама… — с его языка срывается совсем другое. И знал же прекрасно, что вход на эту территорию опасен, как и в Запретный лес, ибо там живут призраки прошлого, что пострашнее любого Арагога будут. И пусть он сотни раз обещал себе, что не будет поднимать эту тему запретную, но сдержаться так и не смог. — И я тебя сразу перебью, — Дин реагирует молниеносно. Впрочем, никакой другой реакции Сэм от него и не ожидал даже. Дину всегда было проще напасть в ответ, скрыть свои чувства истинные, чем поговорить. — Маме нужно побыть одной — я же сказал, что не возражаю. — А на самом деле? — Сэм слишком далеко зашёл, чтобы отступать теперь. — Вот, что вчера случилось, — Дин поворачивает к нему экран ноутбука, словно точку ставит в разговоре. Сэму остаётся лишь принять правила игры, на время уж точно. Пусть Дин думает, что ему удалось соскочить с этой темы. — Точно не хочешь поговорить про… — Сэм внимательно выслушал Дина и даже согласился с тем, что это дело может быть интересным, а теперь ему хочется вернуться к тому, что так беспокоит его в последнее время. — Нет, — Дин осаживает его грубо и резко, не позволяя и слова сказать. И Сэму бы давно привыкнуть к такому, но каждый раз подобное поведение брата отзывается тупой болью в сердце. — Это называется сублимацией, — почти огрызается он в ответ, надеясь задеть этими словами Дина. — Да. Это моя фишка, — но Дин не пробиваем совершенно, только сарказмами сыпет, пуще прежнего. Сэм лишь хмыкает в ответ, предпочитает не дёргать льва спящего за хвост. Пусть Дин думает, что победил, что Сэм оставил эту затею выведать всю правду о его чувствах. Но истина в том, что Сэму вовсе не хочется видеть Дина вот таким: закрывающимся, бегущим от очевидного, не желающим говорить. И он уже почти готов возненавидеть ту, которая подарила ему жизнь, за то, как она поступает с тем единственным человеком, которого он любит больше той самой жизни. Ему хочется забрать всю эту боль, коей полна теперь зелень глаз Дина. Хочется вернуть ему эту нахальную улыбку, это пренебрежительное отношение в миру. Сэму так необходим Дин. Его Дин. Настоящий, а не эта бледная копия, лишь жалкая тень Дина прежнего.

***

— Теперь ты хочешь пирог? — Сэм прячет улыбку в уголках рта, сдерживается едва, чтобы не рассмеяться в голос, и гасит триумфальный почти блеск в глазах. — Ты в курсе, что я убил Гитлера? — сейчас голос Дина вызывает у Сэма одно лишь желание: слушать и слушать его бесконечно, впитывая эту радость, этот детский почти восторг. И, кажется, он готов вечность целую эту песню терпеть, только бы видеть и этот лихорадочный поистине блеск в зелёных глазах, из которых, пусть и ненадолго, но уходят боль и отчаяние, и эту улыбку на идеально очерченных губах, в которые так и хочется впиться сейчас поцелуем, ловя тихий стон Дина. Сэм готов скупить для Дина хоть все пироги мира, только бы это не заканчивалось никогда, только бы не вернулось обратно бессилие, что скручивало Дина в узел тугой, лишая его желания жить и бороться. И Сэм баловать готов этого внутреннего ребёнка, что жив ещё внутри Дина, пусть тот так редко позволяет ему прорываться за все установленные барьеры и возведённые стены. Он готов целый мир положить к ногам Дина, подарить ему то, чего брат лишён всегда был: детство. Дин делал для него всё, возможное и невозможное, когда он ребёнком был, отказывая зачастую самому себе в радостях. И всё это обязательно будет, а пока Сэм покупает Дину пирог. Не один, а два сразу: яблочный и вишнёвый — его самые любимые. А потом смотрит, с каким наслаждением, почти причмокивая и закатывая глаза от удовольствия, тот поглощает кусочек за кусочком, пока сам Сэм пальцами собирает крошки с его губ и сцеловывает с них вкус любимых лакомств Дина. Проводит языком по губам собственным: слегка терпкая корица, лёгкая кислинка вишни и сладость ванильного мороженого. Кажется, он готов жизнь целую на это смотреть, широко раскрыв глаза.