В омуте зелёных глаз

— И каково это — быть гордостью семьи? — и такой простой, казалось бы, вопрос от приятеля по колледжу ставит в тупик и поднимает волны боли, точно кто-то движением неосторожным всколыхнул воду в топком пруду, и вся муть со дна мгновенно на поверхность поднимается. — Они не знают, — Сэм прячет боль за улыбкой, что озаряет его лицо, демонстрирует ямочки на щеках. — Потому что мы особая семья, — объясняет слова собственные, когда замечает непонимание в глазах напротив. Особая. Сам словам своим усмехается, закусывая щёку почти до боли, только бы не сорваться сейчас, только бы не явить миру всё то, что так тщательно пряталось за фасадом лёгкости и беззаботности, с которой он пытался по жизни идти. Никому на этой шумной вечеринке по случаю самого нелепого, по мнению Сэма Винчестера, праздника не интересны страдания молодого Вертера. Они все не за тем сюда пришли, чтобы выслушивать его откровения. Порой это всплывало в памяти, помимо воли прорывалось сквозь те стены, которые Сэм возвёл внутри себя, запрятав жизнь прошлую далеко, в самые потаённые уголки своего сердца. Воспоминания о прошлой жизни. Фрагменты утраченного счастья. Ведь как ни крути, не всё так плохо было там, за барьером, которым отгородился он от прошлого. Иногда Сэм возвращался к той жизни, словно к киноплёнкам и фотографиям семейного архива обращался, оставленным на чердаке в старой, запылившейся коробке. Эти забытые цветные воспоминания, подёрнутые патиной, лежали там месяцами, растягивающимися постепенно в годы. И он не спешил, не нырял в них с головой, но временами вытягивал одно за другим, наслаждаясь и смакуя, точно то лакомство любимое было. Завтрак за небольшим столиком в очередном захудалом мотеле, куда заносила их жизнь, состоящий обычно из хлопьев и молока. Дымящиеся чашки с какао на веранде дома старика, ставшего ему ближе родного отца. Чужой звонкий смех, возня в мокрой от росы траве, что цветом своим так напоминала глаза… Его глаза. Сбившееся дыхание на собственной шее. Горячие руки, прижимающие к себе так сильно, что вдохнуть невозможно. Капля пота, стекающая по виску. Закушенный уголок нижней губы, выдающий нетерпение. Лучезарная улыбка, несущая с собой тепло, в которое так завернуться хочется. И тот, кто был когда-то всем: центром его маленького детского мира, тем самым солнцем, вокруг которого всё вращалось долгие-долгие годы. Тот, кто умел утешить одним только словом, излечить любую разбитую коленку одним невесомым поцелуем, прогнать плохое настроение лёгким прикосновением. Тот, ближе которого у него не было никогда и не будет никого. И как бы Сэм ни старался не думать, как бы ни бежал далеко от Дина, от себя он убежать так и не смог. Он лишь не терял надежды на то, что со временем, сколько бы его не понадобилось, всё подёрнется патиной, будто давно не чищенное столовое серебро. И однажды эта болезненная чувствительности в области сердца если не на нет окончательно сойдёт, то притупится хотя бы слегка. Сэм наконец жил нормальной, безопасной жизнью. Той, к которой так всегда стремился. Той, в которой его не мечтала прибить каждая тварь, спрятавшаяся под покровом темноты. Он теперь был сам хозяином своей судьбы, не зависел больше от прихотей отца и его страхов, не подстраивался под перемены чужого настроения. Он наслаждался свободой, мечтал, строил планы. У него появились приятели по колледжу, девушка, съёмная квартира. Теперь он был самым обычным парнем, без всего этого груза ответственности за судьбы мира. Но какой бы радужной и прекрасной ни была его жизнь, Сэм осознал однажды, что совершенно не испытывает радости от этого размеренного уклада жизни, где всё было так понятно и предсказуемо. Ему плевать стало на всё происходящее с ним. И порой он ловил себя на мысли, что отдал бы всё это: и объятия Джессики, и дружеские посиделки с приятелями по колледжу, и учёбу, о которой грезил когда-то, — на лёгкий подзатыльник от Дина, на бутылку пива, которую они бы непременно вместе распили, прислонившись к багажнику Импалы. Ему хотелось хоть раз ещё увидеть эту ухмылку Дина, почувствовать его тепло, втянуть запах родной, услышать его смех, ему одному лишь всегда предназначенный. Сэма по-прежнему влекла и манила эта грубая привязанность Дина, эти его бесконечные глупые подначки и тычки. Сэм никогда не брал трубку, когда звонил Дин. В нём до сих пор жива была сильная обида на брата за то, что он не заступился тогда за него, за то, что позволил отцу буквально выставить его за порог. Но каждый раз, когда в заднем кармане джинсов елозил телефон, — Сэм поражался, почему до сих пор не выбросил его, — дышать моментально становилось легче. Живой… Лишь эта мысль билась в мозгу в такие моменты. Большего Сэм и не хотел никогда, несмотря на всю обуревающую его ярость и злость. И пусть он не мог себе даже во сне представить ситуацию, в которой они бы встретиться могли в нынешних обстоятельствах, Сэм рад был уже тому, что с Дином всё в порядке, что он не нуждается в его помощи. Будь иначе, Дин бы обязательно нашёл, непременно бы достучался и прорвался сквозь все барьеры и преграды, потому как иначе Дин Винчестер и не умел просто.

***

Ему не спалось который день уже. Сэм буквально кожей ощущал, как висит в воздухе это: приближение личного апокалипсиса такого размаха, какого он и вообразить себе едва ли мог прежде. Ещё и этот Хэллоуин треклятый. Неужели никто не понимает, что со всеми эти тварями шутки плохи, что они убивают. Он никогда не любил этот праздник, потому как знал, что все они: вампиры, оборотни, вервольфы — реальны и куда ближе, чем может представить себе любой, нацепивший костюм карнавальный. Он проваливается в зыбкую дремоту, что затягивает его в свои сети паутиной липкой. Но мозг продолжает работать, генерируя мысль за мыслью, не позволяя окончательно отключиться. Едва слышный щелчок замка, скрип половиц и двери, тени, скользящие по стенам. Кто-то мог бы сказать, что Сэм всё это придумал, что всему виной разыгравшееся воображение да расшалившиеся нервы. Но инстинкты невозможно задвинуть назад. И даже годы, проведенные в тишине и безопасности, вдали от Дина и отца, не смогли притупить бдительности. Сэм слишком хорошо знал, как опасны те твари, что прячутся в темноте ночи. И ощущает сейчас, как страх рукой костлявой сжимает горло, заставляет вжиматься в стену и дышать так, словно он загнанная лошадь. Ему страшно, но не за себя вовсе, нет. Сэм боится за ту, что спит сейчас в спальне. За ту, которую обязан защитить от всего любой ценой. Дверь скрывает его от гостя непрошеного и некую передышку даёт. Как раз то, что нужно, чтобы унять хотя бы слегка бешено колотящееся в груди сердце и вернуть в норму дыхание. И Сэм нападает первым, переступая через страх собственный, подчиняясь инстинктам и позволяя адреналину, бушующему в крови, вести его. Драка, что завязывается между ним и визитёром ночным, напоминает танец: смертельный, опасный, но такой красивый. Он полностью отдаётся во власть этой страсти, позволяет ей захватить себя с головой. Под кожей бешено бьётся пульс, дыхание срывается в хрип. А потом он оказывается прижатым к полу чужим телом. И от жара, исходящего от него, у Сэма пульс зашкаливает ещё больше, если такое вообще возможно. И невозможно вдох сделать, потому как рёбра будто сковывает обручем стальным, а горло сжимает чья-то рука. — Тише, тише… Тигр, — долетают до него слова, но Сэм лишь отмахивается от них. Невозможно же это: тот, кому принадлежит этот голос, сейчас за сотни миль от него. Размытый силуэт чужака больше не плывёт перед глазами и в конце концов обретает чёткость. И черты того, кого Сэм так мечтал видеть, но о ком предпочёл забыть, предав память о нём забвению. — Дин?.. — срывается с губ полузадушенный выдох. — Так меня напугать!.. — ему говорить хоть что-то сейчас необходимо, чтобы в себя немного прийти, чтобы осознать произошедшее. И чтобы Дин не заметил, как он впивается в него буквально взглядом, пожирает глазами сейчас. Дин близко. Непозволительно близко. Прижимает его к полу, навалившись всем своим весом. Всё такой же горячий, каким Сэм его и помнил. И снова эти зелёные глаза, что затягивают в себя омутам подобно. В них насмешка всегда соседствовала с наглостью. В этом взгляде лишь самоуверенность всепоглощающая. И всё та же нахальная улыбка, спрятавшаяся в уголках идеально очерченных губ. — Теряешь форму, — и тот же голос с лёгкой хрипотцой, от которого сердце всегда удар пропускало, а по рукам бежали мурашки дурные. Всё то, от чего Сэм бежал когда-то, не в силах противостоять искушению, не в силах бороться с желаниями запретными своими. Резкий рывок, и Сэм их местами меняет, прижимая теперь Дина к полу. И чувствует, что тот взбудоражен не меньше, ощущает, как заходится сердце чужое под его ладонью, как бешено стучит пульс в ладонь. А в глазах зелёных тут же вспыхивает пламя, которое не скрыть ничем. — Или нет? — язвительность из голоса не пропадает, будто не Дин сейчас лежит на полу, придавленный телом Сэма. — Пусти. И всё, что происходит потом: появление Джессики, слова Дина о том, что отец ушёл на Охоту, — сливается у Сэма в дикий калейдоскоп из слов, жестов и взглядов, понятных только им двоим. Он приходит в себя уже на лестнице, когда понимает, что безбожно залип на Дине и, не стесняясь совершенно, впивается взглядом в лицо его. Игра света и тени от решётки на скулах и подбородке. Блики от уличных фонарей в глазах. Сэм сглатывает шумно, пытаясь переключить внимание своё на слова Дина. Но это получается из рук вон плохо. Эти ажурные тени на его лице, к которым так прикоснуться хочется. Пройтись по ним в касании невесомом, чувствуя дрожь на кончиках пальцев. Поймать удивление в глазах Дина, а потом прятать улыбку и ямочки на щеках от осознания своей власти над ним. Смотреть, как Дин, прикрыв глаза, тянется невольно за этими прикосновениями, проводит кончиком языка по нижней губе. Красивый. Какой же красивый. Сэм надеется лишь на то, что мысли эти сейчас не бегут красной строкой у него на лице, возвещая Дину о том, что роится в его голове. Он впитывает образ Дина, наслаждается каждым проведённым с ним мгновением. И чувствует, как поднимается внутри волна сожалений обо всех тех возможностях, что они упустили. Не без его прямого в этом участия. — Поэтому ты и сбежал, — бросает Дин ему в лицо, позволяя эмоциям прорваться сквозь маску невозмутимости, и отводит глаза. И Сэм в этом улавливает всё то, что осталось между строк, то в чём Дин не признается никогда. Ему больно. Больно от того, что Сэм ушёл тогда, пытаясь построить жизнь безопасную вдали от него. И он может бесконечно долго объяснять ему причины, по которым так поступил, но все они разобьются о глухую стену непонимания и обиды. — Я не смогу сделать это один, — говорит Дин, глядя ему в глаза. Но Сэм знает прекрасно — может. У Дина, несмотря на достаточно молодой для Охотника возраст, было достаточно опыта: отец с подросткового возраста брал его периодически на свои вылазки. — Ты сможешь… — Да… но не хочу, — вот оно! То, что так отчаянно прятал Дин. Та самая правда, которая всё же выходит наружу. И Сэм понимает, что проиграл. Не смог устоять против натиска Дина. И нет для него пути назад. Вот она, та самая точка невозврата, после которой его жизнь уже никогда не будет прежней. Дин вламывается в его мир. В эту тихую гавань, в которой Сэм только-только начал обживаться. Вламывается и сносит моментально всё, что Сэм с трудом таким создавал: Джессика, его учёба, друзья, размеренная жизнь как у всех. И всё это летит к чертям, разваливается карточному домику подобно, стоит Дину только на его пороге появиться. Он не знает ещё о том, что впереди их ждёт долгая дорога, длиной в пятнадцать лет, пролетевших как один миг. Не знает о том, что проведёт потом вечность целую один, разлучённый роком злым с тем, кто будет для него дороже жизни всегда. Не знает об этом ничего и садится в Импалу, что срывается с места с утробным рёвом мотора. Он пока свято верит в то, что сможет вернуться к своей нормальной жизни…