Нет ничего, что я не сделал бы для тебя. (с) "Сверхъестественное"
Понимаешь, когда я уйду, дверь закроется и останется закрытой. Слова, которые не долетают до цели и не достигают того эффекта, на который так рассчитывает тот, кто их произносит. Слова, что разбиваются моментально о стену презрения и полнейшего равнодушия. Взгляд в одну точку, прямо перед собой, абсолютное безразличие к происходящему. Но всё это напускное сплошь и фальшивое насквозь. И если бы этот франт, мнящий себя вершителем судеб человеческих, знал, куда смотреть и какие детали подмечать, он бы тут же всё понял. И крепче стискиваются руки в замок, плотнее сжимаются губы, чуть сильнее начинает биться жилка на виске. И страх зарождается в глубине зрачка. Страх, что сковывает сейчас по рукам и ногам и противной, ноющей болью оседает за грудиной, там, где бьётся сердце. Но то страх не за себя вовсе, на себя плевать давно уже стало. Это жуткий, пробирающийся в каждую клетку тела страх за того, кто заперт в соседней камере. Боязнь потерять, не суметь спасти. Снова. Страх остаться одному. А ты останешься в темноте. Да что ему известно о темноте? О той темноте, что живёт внутри, что с каждым днём затягивает в себя всё глубже и глубже. Что он может знать о тьме, которая раздирает изнутри, мешает дышать, лишает надежд, покрывает толстой коркой льда все твои мечты. Он живёт в этой темноте, всю жизнь свою бродит в потёмках, натыкаясь на углы острые и набивая шишки и ссадины. Всю жизнь он бродит в этих тёмных коридорах в поисках выхода, которого нет. Для него нет. И единственный светоч во всём этом окутывающем и засасывающем в себя мраке постоянно ускользает от него. Тот единственный луч света в этом царстве беспроглядного мрака и хмари, который мог бы спасти, раз за разом предаёт и втаптывает в грязь. А потом возвращается, неся с собой желание жить и дышать. Но он тот единственный, за кем готов идти, не оглядываясь, не задумываясь о последствиях принятых решений, наплевав на весь этот мир грёбаный, что давно уже поперёк горла костью огромной стоит. Может, это и не кажется очень страшным, но через месяц, через год… Ты проведёшь в этих стенах очень много времени. Совсем один, а вокруг — ничего. Ты безумно захочешь поговорить с живым человеком. И лишь одна мысль бьётся набатом в голове: только бы Сэмми не сломался, только бы не сдался, только бы верить и надеяться не перестал. Дин не боится вовсе, что этот мистер, мнящий себя тонким знатоком человеческой психики, заставит Сэма говорить, используя свои уловки дешёвые. Дин одного только боится: как бы Сэм не решил, что про него забыли, что он один остался, что его бросили на произвол судьбы.***
— Ты как? — хриплый голос, который он не слышал вечность целую, кажется, врывается в сознание и невольно вздрогнуть заставляет. И хочется немедленно обернуться, чтобы убедиться, что с Сэмом всё в порядке. И так отчаянно, до дрожи просто хочется соскочить с этого стола ледяного, подойти к Сэму и обнять. Прижать к себе так сильно, чтобы чувствовать, как тело чужое пронзает дрожь, чтобы ощутить, как заходится сердце в чужой груди и гулко о рёбра стучит. — Бывало и лучше, — но Дин с места не двигается, не поворачивается даже, а лишь сильнее руками сжимает край стола. — И хуже. Но мгновение спустя на животе смыкаются руки, а затылок опаляет горячее дыхание, пускающее мириады дурных мурашек. — Дин, — тихо, на выдохе, задевая мочку уха. По телу пробегает волна дрожи. — Я так соскучился, — шеи касаются сухие губы. — Сэмми, — почти скулежом вырывается изнутри. И Дин невольно глаза прикрывает, позволяет себе отдаться во власть этих ощущений, позволяет поверить, что не тикают сейчас где-то часы, отмеряющие последние минуты. Сжимает слегка холодные пальцы Сэма и выдыхает, впервые позволяя себе за эти недели отпустить душащий и парализующий страх. Но как бы не хотелось растянуть это мгновение и остаться в нём навечно, у них нет сейчас времени на объятия и слезливые речи. Нужно как можно быстрее выбираться из этого места, чем бы и где бы оно ни было. Разбираться со всем будут потом. — Потом, — касается губами чужого запястья, ловя мерно бьющийся под кожей пульс. — Потом, Сэмми. И буквально заставляет себя отстраниться от Сэма, судорожно сглатывая при этом и молясь о том, чтобы тот правильно всё понял. Не могут они сейчас себе позволить тянуть время, которого и так ничтожно мало осталось. И пусть Дин предпочёл бы провести его вместе с Сэмом, крепко прижимая того к себе, для него это сейчас роскошь неслыханная. Он должен успеть спасти, должен сделать так, чтобы сделка эта не оказалась бессмысленной, должен вывести Сэма отсюда. И адреналин бежит по венам и артериям всё быстрее и быстрее, подгоняет вперёд, вынуждает забыть об усталости и сбитом напрочь дыхании. Он же и задвигает куда-то на задворки сознания страх, подчиняя всё его существо тому инстинкту, что с детства был вколочен в подсознание: защищать младшего брата, защищать любым способом и не смотреть на цену, которую за это придётся платить.***
— Надо об этом поговорить, — раздаётся голос Сэма за спиной. — Хорошо. Поговорим, — тут же отзывается Дин, пытаясь хоть немного привести дыхание в норму. — Поговорим. Потом, — где-то в глубине души он надеется на то, что Сэму сейчас не взбредёт в голову прижать его к первому же попавшемуся дереву, дабы выяснить, какого хрена Дин затеял эти игры со смертью. Он не готов об этом говорить ни сейчас, ни потом. Хотя это самое «потом» для него, скорее всего, и не наступит уже никогда. Они оба знают прекрасно, что не существует безвыходных ситуаций. Бывают лишь решения, которые кардинально меняют жизнь и переворачивают мир с ног на голову. Решения, с последствиями которых приходится жить и мириться. И Дин свой выбор сделал и готов нести за него ответственность. Но это ничуть не лишало его страха перед грядущим. Он столько раз заигрывал со смертью, заключал немыслимые совершенно сделки, что привыкнуть давно бы пора к этому тянущему чувству за грудиной, но не тут-то было. И сейчас он должен уйти. Именно он, потому как это было его решение: взвешенное, обдуманное, принятое не в горячке и под влиянием момента. И в этот раз не получится отвертеться от условий сделки. Что-то подсказывало, что больше Билли не будет к нему снисходительна и милосердна, Дин и так слишком много ей задолжать успел. — Билли. Стоит ему только имя её произнести, как она возникает перед ним. И даже не скрывает того самодовольства, которым лучатся её глаза сейчас, потому как понимает прекрасно, что Дин не светские беседы вести её позвал. Но он не просит, не умаляет, не доставляет ей такого удовольствия — давно уже всё решил для себя. И голос его твёрд, а рука не дрожит совсем, когда он распарывает ладонь острием болта. Дин готов дать ей всё, чего Билли так желает: себя. Ведь именно за этим она сюда и пришла. Но он ставит условие лишь: уйдёт только один из них, на второго Билли и не подумает претендовать. И Сэму она передаст только условия сделки, не вдаваясь в подробности, что мелким шрифтом дописаны в примечаниях. — Пусть верит мне и не сомневается, я всё решу, — то немногое, что Дин просит передать брату, едва ли не с отвращением глядя сейчас на ликующую Биллу, которая никак не может скрыть своей радости от приближающегося триумфа. — Помни, Дин, — только и добавляет она, не пряча улыбку, — нарушение условий этой сделки повлечёт за собой последствия космического масштаба. И она исчезает, словно и не было её никогда, словно Дину всё это приснилось. И только рана на ладони, что зудит и тянет, напоминает о том, что всё это реальностью было, а не плодом его разыгравшегося воображения.***
— Мы уже были мертвы, — он смотрит в глаза Мэри, кои полны сейчас непонимания. — Нас заперли в одиночке, в пустоте… — Дин никогда не расскажет о том ужасе, который он пережил за эти шесть недель, что сродни вечности были. И пусть его не пытал никто, не причинял боли, но быть вдали от Сэма, не иметь возможности видеть его, слышать, просто рядом с ним быть, было куда хуже всего того, что ему пришлось пережить когда-то. — Я был в Аду. Здесь было хуже. — Но так останется хотя бы один из нас, — вторит ему Сэм. У них так и не было возможности обсудить эту сделку, слишком уж они поглощены были тем, чтобы за столь короткий срок, что им отмерен был, успеть выбраться из этой передряги. И как бы не зудело внутри сейчас, как бы не скребло под кожей мерзкое чувство — это ощущение окончательной и бесповоротной точки в их истории, — Дин надеется лишь на то, что Сэм понять его сможет и простить. Когда-нибудь непременно. Что сможет отпустить и идти по жизни дальше, не застревая в прошлом и не закапывая себя живьём в воспоминаниях о том, что уже не вернуть никогда. И хочется замедлить время, остановить бег его, пусть и на мгновение всего. Дину бы и этого хватило. Хватило бы только мига, что прижать к себе так сильно, что тут же выбило бы весь воздух из лёгких. Хватило бы, чтобы вжаться носом в шею, втягивая родной запах, который не смогла заглушить даже вонь тюремной камеры. Хватило бы, что в последний раз ощутить биение родного сердца в чужой груди под ладонью. Хватило бы лишь мига, чтобы сказать, что любит больше жизни…