В омуте зелёных глаз

Он помнит лишь момент укола, за которым почти сразу же следует чернота. Спасительная пустота и тишина, затягивающая в себя всё глубже и глубже. То, что так необходимо сейчас. Та небольшая передышка во всей этой сумасшедшей гонке, что жизнью звалась по нелепой случайности. И хочется остаться в ней, позволить ей утащить себя на дно, не сопротивляясь совершенно и не предпринимая никаких попыток к спасению. Хочется остаться в этом вакууме, забыть обо всех и вся. Но его выталкивает на поверхность буквально, и остаётся лишь шумно вдохнуть, точно выброшенная на берег рыба. И какое-то смутное ощущение чего-то позабытого не покидает его, пока он понять пытается, где оказался. Оно зарождается в груди, не отпускает, царапает изнутри, вынуждает оглядываться по сторонам, не пропуская ни малейшей детали. Это похоже на дежавю. Хотя нет… ему знаком в этой комнате почти каждый предмет. Лестница. Дин слишком хорошо её помнит. Та самая лестница, по которой он бежал той ночью, спасаясь от чего-то очень жуткого и страшного, но непонятного совершенно для его детского ещё совсем разума. Каждая ступенька, каждый тот шаг намертво в память въелись. И забыть бы об этом, но он не мог никак. Даже столько лет спустя воспоминания не отпускали, мозг услужливо, время от времени, подбрасывал ему картинки, от которых озноб пробирал до костей буквально. И ужас, испытанный им в ту ночь, не ушёл никуда. Он точно притаился внутри, ожидая момента, чтобы снова поднять голову и дать знать о себе. И вот снова этот дом. Самый худший его кошмар. Дом, в котором началась и закончилась история их семьи. Той семьи, которой нет давно уже, от которой остались лишь он да Сэм. — Сэм, — слетает с губ тут же, когда он видит в кроватке симпатичного карапуза, что смотрит на него широко раскрытыми глазами. И Дин смотрел бы на него вечность целую, кажется, потому как прекраснее уже давно ничего не видел. Но в поле его зрения вдруг оказывается она — Мэри. Та, ради которой он сюда и попал. Она зовёт его по имени, и Дин вздрагивает помимо воли, пусть и понимает прекрасно, что обращаются сейчас не к нему вовсе, а к тому четырехлетнему мальчику, которым он был целую жизнь назад. И голос её сейчас полон любви, нежности и заботы, а не того яда и сарказма, коим сочился в его мире. И эта Мэри весела и беззаботна. Не лежит на ней ещё пока печать всего произошедшего. Она не ведает, что ждёт её саму и её семью в будущем. Для неё вся жизнь впереди: светлая, наполненная радостными мгновениями рядом с любимым мужем и сыновьями. Дин взглядом впивается в её лицо, в её спину. Он помнит Мэри именно вот такой, во всех его воспоминаниях она являлась ему в этом образе: любящая, заботливая мама, которая защитит ото всех бед, которой только стоит подуть на коленку, чтобы боль прошла, которой только и нужно, что прижать к себе и губами коснуться волос, чтобы отступили страхи. И Дин зовёт её. Зовёт пойти с ним, оставить этот выдуманный мир, эту иллюзию, в которой она спасение от реальности нашла. Но она не слышит его. Все слова точно о стену неприступную разбиваются, так и не долетев до той, которой предназначались. Для Мэри Дина не существует будто вовсе: ни в этой комнате, ни в этом времени. Она не удивляется, услышав его голос, не вздрагивает от присутствия чужака в собственном доме. Здесь и сейчас есть только она, маленький Дин и крошка Сэм. Это весь её мир. — Знаю, что тут лучше, — он не оставляет попыток достучаться до неё. Дин слишком часто терял её, чтобы просто взять и отказаться сейчас от возможности вернуть Мэри назад. Вернуть туда, где было её место: к нему, к Сэму. Отступить сейчас означало сдаться, признать поражение своё, а потом винить себя за то, что не смог. — Безопаснее. Но прошу, выслушай меня. Но его слова в воздухе повисают, для неё они лишь звук пустой. Мэри не хочет туда, где больно, не хочет в мир, где она осталась одна практически. Нет больше Джона, нет родных, все её знакомые и друзья мертвы давно. Даже её собственные сыновья — чужие совсем. Она чужая в том мире, там всё против неё. Да, она смогла приспособиться, смогла выжить, но так адаптируется зверь к новым условиям существования, дабы не быть съеденным хищником матёрым. Дин следит за каждым её движением, ловит каждый её взгляд, обращённый к маленькому сыну, вслушивается в сказанное. Идиллия. Мир, в котором его мама любит его, а не пытается убить. Мир, в котором мама дарит ему заботу, а не выплёскивает на него всю свою желчь и гнев. И Дин осознает, как сильно скучал, насколько не хватало ему всего этого. Всю свою жизнь он гнался за этой картинкой, но так и не смог поймать удачу за хвост. Но вместе с тем внутри зарождается осознание того, что всё сказанное сейчас — ложь. Каждая её фраза — обман. И хочется уши лишь заткнуть, только бы не слышать. Эти слова нужны тому маленькому мальчику, но не взрослому Дину целую вечность спустя. Ему другое совсем от неё нужно. — Я тебя ненавижу, — голос его тих, но твёрд при этом. Слишком много всего сейчас между ними. Боль. Грусть. Тоска. Обида. Сожаление. Надежда. И страх. Страх потерять вновь и не иметь возможности всё вспять повернуть. — Ты бросила нас, — голос изменяет ему: он дрожит и срывается, практически в шёпот скатывается. Каждое слово чересчур тяжело даётся, наизнанку его буквально выворачивает. А в груди разрастается рана глубокая, что никак не затягивается. И Дин с упоением будто раздирает её каждый раз, срывая едва наметившиеся корочки. И она вновь кровоточить начинает, а по краям уже воспалилась и загноилась даже. Дин чувствует, как тело просто колотит от дрожи, руки трясутся, в горле комок противный оседает и разрастается до размеров таких, что ни вдохнуть, ни выдохнуть невозможно становится. И боль… Она заполняет его всего. Оживает, вгрызается во внутренности, в виски, доходит до глаз, ушей. Но он не кричит. Знает, что крик облегчит боль, но не позволяет себе этого. Только слегка приоткрывает рот, хватая воздух губами искусанными, но даже это приносит облегчение. Пусть и небольшое совсем. И зарождается внутри чувство: странное, глубокое, удивительное, будто что-то оттуда вырвали, а вернуть забыли. И это просто поразительно неприятно — чувствовать, ощущать всю затопившую его боль, эту агонию, что бежит по венам и изнутри его выжигает буквально, не оставляя ни мизерного шанса на спасение. — Мне пришлось быть… не просто братом. Но ещё и отцом… и матерью, чтобы защитить его. Это было нечестно. И я не справился, — в его глазах лишь боль и отчаяние сейчас. — Его любимую девушку убили. В него вселился Люцифер. Его пытали в Аду. И он потерял душу, — даже сейчас он только о Сэме может думать. Дин умалчивает — намеренно ли или потому, что считает, что это значения никакого не имеет, — о том, через что ему самому пришлось пройти, дабы стоять перед ней здесь и сейчас. Ведь это Сэм всегда важен был. Только он один во главу угла поставлен был, лишь вокруг него вращалась жизнь Дина Винчестера. Всё остальное давно уже быть важным перестало. — И всё из-за тебя, — Дин впервые говорит об этом. Впервые позволяет мыслям своим, что годами прятались в самых потаённых уголках сознания, наружу прорваться. Он впервые не одёргивает себя, не взвешивает все «за» и «против». Нет больше сил держать это всё в себе. — Всё это было из-за тебя. Я тебя ненавижу. Ненавижу тебя. И люблю тебя… — и так давно сдерживаемые слёзы текут по щекам, прокладывая себе горячие солёные дорожки. Но Дин не вытирает их, даёт им пролиться. Позволяет боли своей уйти вместе с этой влагой жгучей. — Потому что… не могу иначе. Ты моя мама, — дрожащим голосом, глотая слёзы. — Ты должна увидеть меня. Пожалуйста, — это всё, о чём он просит. Ему так нужно, чтобы она не отталкивала его больше, чтобы позволила помочь себе, разрешила дорогу показать из этого выдуманного мира, который рухнет однажды как карточный домик, погребя под обломками своими эту иллюзию. И Мэри оборачивается, поднимает на него глаза. — Дин? — в её голосе удивление и сомнение, точно всё происходящее лишь сон. — Мама, — на выдохе, одними губами. И вместе с этим словом приходит облегчение: он справился, смог. У него получилось достучаться до неё, пусть и сделать это пришлось сквозь боль жгучую, обиды и ненависть. А потом он будет обнимать и Сэма, и Мэри, чувствуя их тепло, и лелеять робкую надежду на то, что обрёл наконец то, о чём всю жизнь свою мечтал.