— Сначала я куплю своему брату здоровенный мешок фастфуда, — Сэм улыбается, сверкая ямочками на щеках. — А потом я напьюсь.
Слова эти звучат почти вызовом, но это именно то, что ему так необходимо в этот момент.
Он мог бы остаться в бункере, достать бутылку виски и устроиться за большим столом, где они так привыкли с Дином вечера коротать. Или можно было приглушить свет в своей комнате, сесть прямо на пол, откинувшись спиной на кровать, и потерять счёт времени. Но ему невыносимо просто хочется сбежать из этого места. Оно слишком о многом напоминает сейчас: о безжизненном теле Дина, о проведённых бессонных ночах на чужой кровати, когда Дин ушёл вслед за Кроули, а Сэму лишь оставалось сжимать в руках клочок бумаги — единственное, что оставил ему напоследок Дин. Сэму хочется быть как можно дальше от этого очага боли, страданий и обратившихся в пепел надежд.
Ему так необходимо напиться сейчас. Забыться. А потом напиться ещё раз. Для верности, дабы стереть всё из памяти. Стереть все эти дни, ночи, недели без Дина, превратившиеся в один сплошной кошмар. Только в этот раз всё наяву происходило, а не во сне.
Забвение — пожалуй, это то, что так необходимо ему сейчас.
Сэм никогда не искал утешения или спасения на дне стакана. Да, мог порой выпить с Дином бутылку-другую пива или посидеть в баре, крутя в руках бокал с виски и слушая при этом звук сталкивающихся между собой кубиков льда. Но всё это было лишь терапией, способом отдохнуть после особо тяжёлой охоты, но так и не превратилось в образ жизни.
Но сейчас это желание поглощает его целиком, ощущается как единственно верное: утопить эмоции в стакане, отпустить все страхи свои и поверить в то, что всё осталось позади, что кошмар, который ему пережить довелось, теперь лишь воспоминание, не более того. Хочется провалиться в то забытье, что неизменно нёс с собой алкоголь, погрузиться в эту зыбкую реальность, позволить ей утащить себя на дно, дабы не думать, не вспоминать о собственной беспомощности и бесполезности.
Алкоголь, виски особенно, всегда придавал Сэму смелости и решительности, на нет сводил всю скованность и зажатость. Но он же и путал сознание, разум дурманил и вожжи контроля ослаблял. Тело будто начинало жить собственной жизнью, напрочь игнорируя сигналы мозга. Мысли моментально текли куда-то не в то русло. Сэм точно другим человеком становился: более раскованным, готовым отринуть любые нормы морали. Этот Сэм не анализировал каждый свой шаг, не задавался вопросом, правильно он поступает или нет, а просто брал от ситуации возможный максимум и получал удовольствие.
И это пугало. Пугало куда больше, чем головная боль, чем тошнота и то отвращение, что он испытывал утром, всматриваясь в отражение собственное в зеркале. И Сэм боялся признаться в этом даже себе самому, но ему нравился другой Сэм: манил его своей тёмной стороной, той вседозволенностью, которую он сам не мог себе позволить.
Сэм оставляет телефон в своей комнате в бункере. Не то чтобы он ждёт, что его кто-то разыскивать начнёт, но хочется сейчас побыть наедине с собой. На кухне находится початая бутылка виски — она-то и составит ему компанию этим вечером. Он так и не решил, куда пойдёт, просто берёт ключи от Детки, уповая на то, что Дин ничего не узнает, и едет куда глаза глядят.
Съезжает на обочину в какой-то глухомани и глушит мотор, откидываясь на спинку сиденья. Устало прикрывает глаза и выдыхает. Долго-долго, словно сбрасывая все те путы, что на дно тянули. И плечи будто сами собой тут же раправляются, больше не давит на них тяжесть плиты гранитной, что с уходом Дина появилась. И дышать становится чуть-чуть легче. И появляется вновь желание жить, а не существовать.
Но почему-то нестерпимо жжёт в груди, перед глазами мелькают образы, никак не желающие в картинку единую складываться. И хочется лишь зажмуриться, головой тряхнуть, точно это поможет от них избавиться. Но не помогает ничего: с того самого момента, как он увидел Дина на записи с камеры наблюдения, его никак не покидает это непонятное, не поддающееся никакому логическому объяснению чувство.
Сэм осознал в какой-то момент, что его дико влечёт к этой тёмной стороне Дина, тянет к нему точно магнитом. И противостоять этому сжигающему изнутри желанию становилось всё сложнее и сложнее. Он так явственно видел, каким адовым огнём горит зелень чужих глаз, как растягиваются в усмешке пренебрежительной чужие губы, словно Дин перед ним стоял. А потом он встретился с ним лицом к лицу в том баре, и понял, как что-то внутри него жаждет этой черноты.
Он готов был тащиться за Дином точно собачонка верная. Готов был идти безропотно, молча, наплевав на все опасности, что могли поджидать на этой скользкой дорожке. И было всё равно совершенно, что Дин — демон. Он его брат, всё ещё его брат. И где-то в груди теплилась по-прежнему надежда на то, что однажды всё вернётся на круги своя, и Дин вновь станет Дином: старшим братом, его опорой и поддержкой, его утешением и самым большим искушением. Станет тем, кто важнее любого другого в этом грёбаном мире. Тем, без кого даже дышать больно.
Первый глоток обжигает, волной горячей прокатывается по горлу, падает в пустой желудок. И Сэм жмурится невольно, в глазах тут же слёзы выступают. Но он не делает перерыва ни между вторым, ни между третьим глотком. Пьёт жадно, много, точно это вода простая, а не виски, а сам он — путник, долго скитавшийся по пустыне под палящими лучами солнца.
Ему жарко. Невыносимо жарко, несмотря на то что мотор Детки он заглушил давно и в салоне прохладно достаточно. По позвоночнику стекает капля, потом ещё одна и ещё, на висках выступают бисеринки пота. А застёгнутый на все пуговицы ворот рубашки душит так, словно на шею удавку набросили. Но пальцы не слушаются совершенно, и расстегнуть пуговицы получается далеко не с первого раза. Пальцы дрожью мелкой бьёт, и Сэм с силой такой пуговицу верхнюю дёргает, что вырывает её. Распахивает дверь, что скрипит привычно, возвращая тем самым хоть немного в реальность, и выходит из машины. Стылый ночной воздух отрезвляет моментально, возвращает ясность мыслям, но легче от этого ничуть не становится.
Сэму противно от себя самого, от желаний своих тёмных, что раздирают сейчас изнутри. И так на волю их отпустить хочется, поддаться им хотя бы раз, ступить на эту дорожку опасную, не заботясь о том совершенно, куда она приведёт.
В нём всегда это было: желание обладать Дином; страсть, туманящая разум и толкающая на импульсивные, необдуманные поступки; болезненная зависимость, одержимость братом собственным и привязанность. Сэм бежал от этих чувств, но каждая попытка такая неизменно оканчивалась крахом — он возвращался к Дину, потому как жизнь без него теряла всякий смысл, превращаясь в выживание сплошное.
Давай.
Дин в лицо ему бросает, провоцирует, напарываясь лишь сильнее на острие клинка. И в этих зелёных глазах сейчас лишь вызов, только ничем неприкрытая дерзость и превосходство. А внутри Сэма волна жара тут же поднимается, кровь к лицу приливает и дышать моментально становится нечем. Ему плевать совершенно, что всё это закончится, сейчас он лишь о том думать может, что брат его греховно прекрасен, что никогда ещё прежде не хотел он Дина так сильно. И он готов отдаться на милость победителя, вручить себя Дину на блюдечке, а там будь что будет. Сэм так устал бегать и чувства свои скрывать за маской невозмутимого спокойствия. Да, он хотел вернуть Дину его человечность, хотел, чтобы всё стало как прежде, но что-то внутри него отчаянно сопротивлялось этому.
***
— Сэм! — По бункеру разносится голос с лёгкой хрипотцой, отражается от стен, тонет в пустоте коридора. — Сэмми! — Мгновения спустя в него подмешиваются нотки беспокойства и паники. — Сэмми!
Обходит комнату за комнатой, каждый раз напарываясь на пустоту и нервирующую тишину. Замирает возле лестницы, что ведёт к двери, понимая, что Сэм ушёл скорее всего.
— Ну же, Сэмми. — Пока в трубке раздаются гудки. Они всегда такие долгие? Или просто он раньше никогда этого не замечал? — Ответь, давай же.
Но все его надежды в прах обращаются моментально, когда где-то, едва различимо слышится такая знакомая трель мобильного телефона.
— Проклятье, — невольно слетает с искусанных губ. — Твою ж мать. — Кулак впечатывается в стену, на костяшках сбитых тут же бисеринки алые выступают, но он внимания на это не обращает даже.
Гараж ожидаемо пуст. И Детку не отследить никак — он сам же и снял маячок, чтобы Сэм его не нашёл. Замирает посреди гаража, понять пытаясь, что теперь делать. И чувствует, как внутри поднимается удушающая волна страха, парализующая тело и мешающая мыслить и здраво рассуждать. И исчезновение Сэма, его уход молчаливый — это целиком и полностью его, Дина, вина. Он так и не смог, не нашёл в себе силы посмотреть Сэму в глаза, поговорить с ним о случившемся, даже парой фраз переброситься.
И чувство вины теперь сжирает изнутри, скручивает в узлы тугие внутренности и разливается адской болью где-то за грудиной. Его выворачивает наизнанку буквально от этой агонии, рвёт на части и на дно тянет. И хочется лишь на колени упасть и кричать-кричать-кричать. Так долго, так сильно, пока голос не сорвёт, пока сил совсем не останется. И невыносимо тошно от себя самого становится.
Он ошибся. Снова. Поставил Сэма действиями своими под удар. Проклятье! Ведь он чуть не убил его.
И что бы там Кас ни говорил, ситуация в корне ненормальна. Возможно, Сэм и понимает, что это вовсе не Дин был, что в нём возобладала тёмная сторона, но как простить себя самого за то, что чуть не сделал. Как забыть обо всех тех словах, что он выплёвывал буквально ему в лицо, желая лишь унизить и боли как можно больше причинить? Как вычеркнуть из памяти все эти мысли, что роились в голове? Все эти желания, что довлели над ним с той минуты, как он увидел в том баре Сэма?
Проклятье!
Сползает вниз по стене, обхватывает колени руками и лбом в них утыкается. И счёт времени теряет, и забывается в той тишине, что со всех сторон обволакивает сейчас. И лишь образ Сэма, кусающего губы, прячущего глаза, пульсирует под веками и не даёт окончательно провалиться в небытие.
***
Дрожащими руками открыть бардачок и выудить из груды вещей телефон. Пару раз ошибиться номером — не потому, что забыл, а потому, что пальцы не слушаются совсем.
И слушать длинные гудки в трубке, прижимая её плечом, а потом выдохнуть тихо, едва слышно, «Дин…», чувствуя, как отступает волна сомнений и метаний внутренних. И молча выслушать отповедь, потому как заслуженно вполне.
А потом ждать в сгущающихся сумерках, сидя на давно остывшем капоте Детки, сжимая пальцами горлышко почти пустой бутылки, и всматриваться в ночное небо, мечтая увидеть падающую звезду, дабы желание загадать. Одно, самое заветное, чтобы сбылось непременно.
И забывать, что дышать нужно, когда ослепляет почти светом фар. И губы кусать, и с силой такой сжимать руки в кулаки, что становится невыносимо больно, и лунки глубокие от ногтей остаются на ладонях.
Почти отшатнуться, когда такая привычная зелень чужих глаз вдруг затянется чернотой. И встряхнуть головой, моргнуть резко — видение рассеется точно туманная дымка под первыми лучами солнца. Проклятая игра света и тени.
Ощутить тепло чужого тела рядом, провести кончиками пальцев по скуле, задевая в касании невесомом губу нижнюю, вызывая дрожь невольную. И прижаться лбом к чужому лбу, позволить такому родному запаху окутать точно теплом.
***
Взгляд. Пристальный, вглядывающийся, словно ждущий чего-то. Взгляд, в котором в коктейль причудливый смешивается сейчас неуверенность, страх и решимость идти до конца. И сквозь всё это сквозит желание: дикое, необузданное, пожирающее изнутри и лишающее возможности думать здраво.
Длинные пальцы осторожно обхватывают запястье. Касаются медленно, точно дают шанс остановить это, положить конец едва ли начавшемуся безумию, пока всё не переросло в катастрофу и не оставило места для спасения.
— Дин… — вдохнуть воздух, с которым Сэм имя его выдохнул. Прямо в губы, опаляя дыханием своим. И ощущать, как последние остатки самоконтроля летят в такие дали, что не отыскать уже никогда им дорогу назад. Оттолкнуть? Ступить на скользкую дорожку? Скрываться ото всех? Позволить сделать то, что изменит между ними всё и навсегда, сколько бы не продлилось это безумие?
Сделать шаг навстречу, послав ко всем чертям благоразумие. Не думать ни о чём, лишь ловить дрожь чужого тела, впитывать прикосновения чужих пальцев, захлёбываться наслаждением и желать-желать-желать большего…
