В омуте зелёных глаз

Never cared for what they do Never cared for what they know But I know © Nothing Else Matters (Metallica)

Боль. Глухая, бьющаяся где-то на задворках сознания птицей раненой. Точно не ему принадлежащая вовсе. Будто он со стороны сейчас на себя смотрит. Словно не с его губ срываются слова, обращённые к Чаку, Богу или невесть какой другой сущности сверхъестественной, что верховодит теперь всем этим цирком. Пустота. Заполняющая собой всё существо его, разливающаяся в каждой клетке. И нет больше ничего, только глухо стучащее в груди сердце да шум крови в ушах, заглушающий собой все звуки. Тьма. Засасывающая в себя чёрной дыре подобно. Уничтожающая всё, что он любил. Отбирающая тех, кем он дорожил, кого семьёй своей считал. Кас. Мэри. Даже Кроули. Все они перемололись в этих жерновах, в небытие канули, откуда их не вернуть уже никогда. Но он с отчаянностью обречённого на смерть шепчет слова молитвы своей, стоя на заднем дворе жалкой придорожной забегаловки в позабытой всеми глуши. Сжимает руки в кулаки, кусает губы. Глаза закрывает, лелея мечту открыть их в том мире, где всё было так понятно, где не перевернулось всё с ног на голову. В том мире были мама и Кас. Даже Кроули, выводящий из себя одним своим присутствием лишь. Голос Дина тих и спокоен, точно это не его мир схлопнулся в одночасье и сузился до размеров крошечной точки. Он не кричит, не выпускает наружу эмоции свои, словно внутри себя их запирает. Не позволяет слезам прочертить дорожки горячие по щекам, они так и стоят пеленой в глазах, туманят взгляд, размывают очертания мира. Щелчок зажигалки. Мгновение лишь, и костёр вспыхивает. Пламя занимается резко, опаляет дыханием горячим своим. Нестерпимо жарко становится, но Дин не дёргается даже, не пытается хотя бы шаг-другой назад сделать. Впивается глазами в это пламя адское. Впитывает в себя жар этого пламени, потому как внутри сейчас, пока в пепел обращаются те, кого он любил, всё затягивается коркой ледяной. И не растопить её уже никогда и ничем. Отрешённость и смирение. Это всё, что он чувствовать сейчас способен. И Дин принимает неизбежное. И осознаёт то, что отныне в этой реальности у него есть только Сэм. Сэм, крепко прижимающий к себе в темноте ночной. Сэм, чей голос раздаётся в тишине комнаты возле самого уха, чьё дыхание опаляет кожу виска. Сэм, чьи губы сухие прижимаются к бьющейся синей жилке. И где-то на границе здравого смысла и безумия, в которое его затягивает всё сильнее и сильнее с каждым мгновением, бьётся мысль. Та, что покоя ему никак не даёт. Сэм. Он жив. С ним всё в порядке. И его у Дина Винчестера не отнимет никто и никогда.