Калифорнийский цианид

За столиком он оказался на полчаса раньше уговоренного времени, соответственно, обставил Кёко на целых пятнадцать минут; Кёко пришлось извиняться за то, что заставила его ждать, а ему – за то, что поставил своей непунктуальностью её в неловкое положение. Так и начинались почти все их встречи, с миловидных и радостных предлогов расстелиться друг перед другом. Кёко обогнула круглый стол слева – такой широкий, что разумнее всего было сесть поближе, взвешенно оставив между ними свободным один стул. На его полосатую атласную сидушку она уложила свою сумочку, скользнувший по плечу шейный платок, скользнувшую вслед за ним белую правую руку – всё осталось покоиться там, когда официант подпорхнул к ним с первым блюдом. Обеды, которые Кёко выбирала для них, всегда состояли как минимум из шести крохотных подношений: лангустин в соусе сикил пак, татаки из золотистого спара, кукурузные нуказуке, фаршированное куриное крылышко, картофельные тамале, жареный на гриле осьминог с молем из жёлтого мисо… Кёко вздыхала о том, что никто ни из её старых японских друзей, ни новых итальянских, не подписывался на такие экстравагантные кулинарные изыски, – кроме Мукуро. Своей компанией он оказывал ей приятную услугу; она благодарила его, расплачиваясь по четырёхзначным ресторанным счетам из своего кошелька. Занятые препарацией еды – надламыванием хитина, развязыванием холщовых бантиков, – они почти церемонно молчали, пока не подали тропический шоколадный щербет с рабарбаром. Потом для официанта, подошедшего справиться, всё ли пришлось по вкусу синьору и синьоре Савада, они состроили важные лица, и когда официант ушёл – обменялись привычными смешками: их нередко принимали за пару, а резервации Кёко ставила на свою фамилию; поначалу она протестовала, вспыхивая румянцем, пускалась в объяснения, но с тех пор прошло уже несколько месяцев и шутка прижилась. – Подозреваю, – сказал Мукуро, складывая полотняную салфетку рядом с пустой тарелкой, – синьора Савада уйдёт отсюда с самыми приятными впечатлениями… – Пожалуй, но и с полупустым желудком. – Издержки экспериментальной кухни. – А какие же мысли у синьора по этому поводу? – Дайте подумать, – напустив серьёзности, Мукуро потёр подбородок, вгляделся в десертную вилочку, застывшую у губ Кёко, будто в ней и скрывались все ответы, потом со знанием дела заглянул в глаза: – Ризотто? – Грибное? – С заправкой из трюфельного масла. Есть одно место, и совсем недалеко. – Продано! Мукуро не переставало забавлять как часто, улыбаясь, Кёко сжимала веки, будто полностью сдавалась на милость своему счастью – то ли оно слепило её изнутри, то ли наоборот, требовало отвести взгляд от чего-то снаружи. На улице вдоль обочины, в ногу их поступи, ползла чёрная машина с двумя охранниками. Это были не какие-то нанятые работники, а постоянные сопровождающие, почти семья, они следовали за Кёко всюду, куда она отправлялась без Цунаёши; Мукуро запомнил их с того самого дня, когда она примчалась за ним на вокзал в Лампуньяно – воинственный ангел с молниями в глазах. Кёко держалась непоколебимо, волю слезам стала потихоньку давать позже, а вот сам он расплакался сразу, как увидел её. Ему хотелось залечь под засаленную вокзальную скамью, сложить голову в заплёванные окурки, и не встать уже никогда, внутри всё было поизломанно; он сделал всё правильно – но на протяжении четырёх часов автобусной поездки из Женевы в Милан оставался в самой жестокой из тюрем, наедине с самим собой. Из притемнённого салона он вышел в нещадно солнечный день, как вознёсшаяся душа, и всё, что ему хотелось – обратно в ад, обратно, к своему любимому демону. Тогда Кёко и перехватила его; Наги была такой умницей, что послала её вместо себя. Бог знает, что он принял тем утром, выйдя из их хорошо спланированного заключения, что-то стерильное и злое, амфетаминовое, и, встретившись с Иемицу, доиграл свою роль до конца (не помнил как, но Наги говорила, что великолепно), только если бы Кёко не отогревала его на заднем сидении машины всю дорогу до поместья Вонголы, не смог бы. Она была той, кто каждый раз в самый отчаянный момент становилась между ним и Иемицу, Цунаёши, всеми другими хищными мужскими лицами, скребущимися у порога его двери, и говорила: достаточно, сегодня больше нельзя, вы что не видите, как ему плохо? Наги приходила к нему осторожно, переговаривались они очень тихо – в доме Тимотео, в чреве зверя, это было рискованно; с Кёко же они могли разговаривать или молчать, сколько потребуется. От обезвоживания у него болели глаза, горели мышцы и сухожилия, трепетало сердце, после многодневного голодания – не держали ноги и не держалась еда; в маленькой, классически изящной спальне, которую ему отвели, он извергал все свои нечистоты, копившиеся годами, падал и развоплощался, бился о латунь и воскресал из красного дерева, хоронил себя в позолоте книжных обрезов, нарождался из рытого бархата, а она выхаживала его, как птенца, и всегда была где-то рядом, будто бы закрывая собой самое страшное; в те дни он любил её, как святую, как сестру-монахиню священного ордена безнадёжных, как не любил даже богородицу, и как в гремучем буреломе детских воспоминаний любил только одну женщину – как икону. Ночью он звал, не в силах зайти дальше первого слога, и она думала, что он звал её, Кё… – … а я весь вечер сижу в сторонке, такая накрашенная идиотка, – Кёко посмеялась, сладко и грустно; в обстановке, сменившей благородное сияние закрытого заведения на дешёвую штукатурку семейного ресторанчика, она выглядела ещё мягче, с бокалом белого вина – ещё расслабленнее. – Они сильно сблизились в последнее время, верно? Кёко кивнула медленно и как-то уклончиво, вбок. – Ты ведь помнишь, они с первых минут нашли общий язык. Вроде бы приезжаем на деловую встречу, но стоит Цуне обмолвиться о чём-то постороннем, о каком-то человеке, или о городе, в который мы недавно ездили, Бьякуран тут же подхватывает, и всё, прошло шесть часов, а мы так ничего и не обсудили по существу. Иногда рядом с ними у меня возникает ощущение, что смотрю бесконечную пьесу, притом она так хорошо написана, но как зритель ты всё-таки рано или поздно устаёшь… Я даже рада, что Наги теперь в Италии. Когда она сопровождает Цуну, и для дела это полезнее, и я могу передохнуть. Только не подумай, пожалуйста, что я жалуюсь!.. Это ведь так замечательно, если находишь себе человека по душе, с которым хочется общаться, не останавливаясь. Торопишься разделить все свои мысли, а для этого нужно столько всего ему объяснить про себя, рассказать о своей жизни, само собой, что теряешь счёт времени, пытаешься его наверстать. Я это очень хорошо понимаю… – Я тоже, – Мукуро чуть прищурился, подражая её улыбке. – Кажется, что знаком с человеком всю жизнь, понимаете друг друга с полуслова, только воспоминаний общих нет, и это кажется такой вселенской несправедливостью, которую хочется немедленно исправить. Отдать ей или ему всё своё прошлое, по крайней мере, обозначить его словами, потому что в душе ты уже уверен, что твой новый друг и так знает и видит тебя досконально. – В точку. Мне кажется, или ты говоришь о… – О нас с тобой? Конечно. – Знаешь ведь, у нас с Цуной долгое время не было новых друзей, своих собственных, общие знакомые и деловые связи не в счёт. Что и говорить, сохранить вокруг себя почти всех близких людей, с которыми дружили ещё со школы, – бесценный дар, но потом судьба поворачивается так, что… – она тяжко и осязаемо выдохнула, запила вином свою моментную слабость, спряталась взглядом в блестящем отражении на запотевшей бокальной ножке; Мукуро позволил ей помолчать, пока она не вынырнула обратно к нему и сказала: – Не будем. Не могу об этом сейчас. Мы даже с Цуной об этом никак толком поговорить не можем, каждый раз получается какая-то ерунда. – Понимаю… – Так всё неправильно, и выхода как будто нет. А если не видишь выход впереди, то начинаешь отматывать события назад, искать первопричину, когда всё пошло наперекосяк… И я всё время возвращаюсь к одному и тому же дню. Господи, как кошмарный сон, как катаклизм, и всё из-за одного человека. Я мало о чём думаю настолько категорично, но в одном теперь совершенно не сомневаюсь – его нужно было наказать уже тогда. Его должны были судить и наказать, Иемицу не должен был вмешиваться, ни о чём договариваться, что бы там ни было. Дыхание замерло, сковало горячими прутьями, как только Мукуро уловил, к чему она клонит, с его души словно срезало ломоть, и он вдруг остался сидеть таким, посреди грязных тарелок и душных споров за соседними столами, – окровавленный, влажный, сырой. Каждое следующее её слово ласкало болью, как необдуманное прикосновение к освежёванной плоти. Имя Хибари теперь многие не поминали всуе, кто стыдился, кто брезговал, а вот Кёко – будто бы боялась, как сглаза. Он насилу скомандовал себе дышать. – Как вспомню – я же и сама с ним любезничала, думала, не бывает неисправимо плохих людей, надо только проявить чуточку доброты и сочувствия, принять в семью… А сейчас от этого только тошнее. Кому-кому, а тебе и вовсе не нужно объяснять, на какие зверства он способен, хотя наверное могло сложиться впечатление, что на него так профессия повлияла, но вот уж поверь, и близко нет, он с детства был таким ненормальным. Ему всё позволялось – избивать, воровать, распоряжаться другими людьми. Все должны были вести себя, как он прикажет. Что не нравится, то ломает. Не то что о чувствах, даже о жизнях чужих не задумывался. Были и другие ребята из богатых и влиятельных семей, но никто не доходил до такого. Это ведь как болезнь, понимаешь? А мы, получается, дали ей разрастись, пока она нас чуть не убила. Да и тогда, в самом начале, мне порой кажется… мы так и не пережили этого. Когда Такеши и Цуна попали в больницу из-за него, все так перепугались, мы как будто… Ох, прости, я разнервничалась, а ты так долго молчишь, чувствую, что сейчас точно глупостей наговорю. – Нет! – голос Мукуро подвёл, но так было даже лучше. Он потянулся рукой через стол, присмирил пальцы Кёко, терзающие в клочья ещё не закрытый чек. – Говори, пожалуйста. Каково это было? – Как будто мы тогда… разубедились в собственном бессмертии. Стали осторожнее. А когда становишься осторожнее… – Отдаляешься. Становишься чужим. – … и это доверие, которое было между нами, уже никак не склеить обратно. У меня хотя бы остался брат, и Хана, и они вместе – такое незаслуженное счастье, мы-то стали ещё роднее. Больнее всего мне за Цуну с Такеши и Хаято, ближе них никого не было, и вот теперь… Даже думать об этом невыносимо. Господи, не нужно было сегодня так рано пить… – Ну же, смотри, – Мукуро скользнул на продавленный диванчик рядом с ней, подождал, пока она соберётся с силами и поднимет к нему лицо. – Я тоже плачу. Можно тебя обнять? Она дёрнула головой, снова так странно и неопределённо, но в следующее мгновение уже приткнулась к его груди. – Вино тут ни при чём, – сказал Мукуро, приглаживая кончики волос у неё на спине. – Это правда очень сложно, а мы – всего лишь люди. И глупостей ты никогда не говоришь, просто чувствуешь и осознаёшь очень глубоко… – Я всё думаю – а вдруг он по-прежнему где-то рядом? Бывает, собираюсь вечером ложиться, прохожу мимо окна, и как будто в саду что-то мелькнуло, или прямо среди ночи – шаги… Он ведь всё про нас знает, абсолютно всё, и с него станется. Успокаиваюсь только тем, что Иемицу не мог так этого оставить, должно быть, просто нам не сказал. Ужасная мысль, страшная и гнусная, но только так и могу уснуть, повторяю себе: нет его больше, он умер. Как помешанная… – В таком случае, я помешался вместе с тобой, потому что тоже всё это чувствую. Чувствовал он жгучую зависть – Кёко слишком легко давалась ненависть к Хибари, и ненависть эта, замешанная на страхе, была сверкающе-ясной, простой и обоснованной, куда более праведной, чем презрение Наги. Настоящее чудо. Не то что грязная, мусорная, смердящая сель его любви; она топила слова в его горле, наводняла глаза слезами, но не давала ни единой упасть. Мукуро доподлинно знал, но никак не мог совладать с этим знанием – как же щедро Хибари раздавал свою жестокость, как неразборчиво творил зло; он ходил и собирал это зло по крупицам из третьих рук, казалось, в одном только Милане было ещё с десяток человек, винивших Хибари во всех своих неудачах, и сколько бы Мукуро ни выпрашивал у них эту скорбную милостыню, ему было мало. Он хотел понемногу отучить Кёко ненавидеть, не ради неё, не ради него, только ради себя – все плевки и удары Хибари, все его когти и клыки должны были в конце концов принадлежать ему одному. Кёко прижималась к нему не долго, но так крепко, что когда отняла лицо, на щеке полумесяцем остался отпечаток кольца, спрятанного у него под рубашкой. Мукуро поразило звериной паникой; не успев ничего взвесить, он вскинул руку и попытался стереть отметину пальцем, не мог позволить ей забрать такое с собой. Жест вышел чувственным, недвусмысленным, он заметил это лишь по растерянности в её глазах, и тогда наспех провёл пальцами и по второй щеке: – Прости, не ношу с собой платка. – Вот и правильно, – Кёко устало посмеялась, потянулась к своей сумке. – Вот и нечего мне слёзы разводить. Выйдя наружу, в бледные, постепенно сдающие под напором неминуемой весны сумерки, Кёко сказала: – Заезжай к нам на этой неделе, погости пару дней? Или позже, если захочешь. Правда, Цуна скоро снова собирается улетать, ненадолго, и если Наги полетит с ним… Впрочем… – Я приеду, обещаю. Тебе страшно оставаться одной? – Нет… То есть, да, но я ведь одна почти никогда не бываю. Это всё только у меня в голове. – Всё всегда только у нас в головах. Я приеду, через пару дней. – Чуть не забыла, возьми пожалуйста. Не дожидаясь ответа, она сунула пухлый конверт ему в карман пальто. – Так сейчас легче, потому что… – Понимаю. Спасибо. – Когда заедешь к нам, возьмёшь ещё, сколько надо. Деньги никогда не были проблемой, жалко только не от всего ими можно откупиться. Чуть наклонившись, он попрощался с ней по-итальянски, едва коснувшись губами лица с одной стороны, потом с другой; когда она зашагала к машине, его омыло благодатью. Он стоял, вросши в чистый прочный асфальт, под чистым прочным небом, и сам – очищенный, раскроенный, прокипячённый… Уже взявшись за ручку дверцы, Кёко всё-таки остановилась и в несколько быстрых шагов вернулась к нему: – Я собираюсь съездить к ним и поговорить. Цуна всё ещё поддерживает контакт с Хаято, хоть и только по работе, я попытаюсь выяснить, как к нему добраться. Прощупываю почву медленно, не хочу, чтобы Цуна о моём плане узнал, хочу сначала собраться с мыслями и поговорить с ними сама, при встрече. От себя, от своего лица, понимаешь? А вот этого уж никак нельзя было допустить. Мукуро сочувственно нахмурился. – Да, так будет лучше всего. Только не торопись, хорошо? Можем обсудить это в следующий раз, но до тех пор постарайся не принимать решений. – Конечно, я и не думала. Увидимся. Я буду ждать. Машина моргнула напоследок задними фарами и увезла Кёко, на этот раз бесповоротно, в далёкую рябь разжигающихся вечерних огней; увезла и обманчивый морок умиротворения, завесу безопасности, протянувшуюся тонкой омбилической струной, пока ему хватало зрения не упускать призрак её машины из виду, и лопнувшую, стоило разлиться ироничному выдоху у него над правым ухом: – Какие же вы зайчики… Мукуро смиренно прикрыл глаза, потом обернулся, заново улыбнувшись: – Давно подсматриваешь?