Год в Нулогорске

Билетов в театр зачастую было просто не достать. Казалось, их раскупали ещё до того, как выпустят; а ведь половину мест и так уже занимали счастливые обладатели абонементов. Как заполучить абонемент, и вовсе оставалось тайной. Ходили слухи, что они передавались по наследству, давались в качестве поощрения самым усердным членам самых тёмных сект, а также спонтанно появлялись в домах, обрекая их жителей на участь театралов раз и навсегда. Вне зависимости от их отношения к театру раньше. Важным было, впрочем, другое – правило, которое печаталось на каждом билете, абонементе, на каждой афише, программке или листовке. «Дорогие друзья! Спешим напомнить вам, что оставаться в здании театра после четвёртого стука категорически воспрещается! Просим вас своевременно покидать здание на первых двух или хотя бы сразу после третьего. Благодарим за понимание!» – …впрочем, когда-то один мой приятель решил нарушить это правило. Но у него были на то основания, – Осип Яковлевич сделал какой-то неопределённый жест рукой. – Не любопытство, не жажда исследователя. К сожалению, что-то гораздо более печальное. Сейчас бы сказали, что у Аркадия была депрессия. Но тогда, когда информации об этом было несравненно меньше, он просто думал, что у него плохое настроение и пытался искать его причины. Причины, конечно же, находились: каждый день новые, хотя иногда даже самому Аркадию казалось, что они какие-то натянутые. Он любил ходить в театр, хотя ему абонемента никак не доставалось – но умудрялся урвать билеты на все премьеры и на лучшие повторы. – Мы тогда посмотрели замечательный спектакль. «Обречённые», его поставил молодой режиссёр-новатор по мотивам классических пьес. Очень интересный был, а как уж мы хохотали во втором действии... Жаль, что её ставили только один сезон! Я бы с удовольствием ещё разок взглянул. Аркаше, кстати, тоже очень понравилось, и смеялся он так же искренне, – Осип Яковлевич заулыбался, покачав головой, но вскоре улыбка померкла. – А как спектакль закончился, я поднялся уходить – а он сидит. Ты, говорит, иди, а я тебя догоню. Я допытываться тогда не стал, мало ли – вдруг у него ногу прихватило, а он стесняется признаться. Я ему сказал, что подожду снаружи, и пошёл к выходу из зала. Уже на пороге был, а он мне вслед: ты меня не жди, иди. Конечно, Осип Яковлевич не ушёл. Конечно, он ждал – и не дождался. Так и вышло, что последней беседой с приятелем был этот простой, прямой диалог. На третьем стуке он заволновался, но внутрь бы его уже не пустили; а после четвёртого смысла ждать уже не было. Пришлось возвращаться домой и, скрепя сердце, звонить брату Аркаши с тяжёлой новостью. – Я потом всё голову ломал, что да как вышло. Молодой ещё был, пылкий... Потом, в один из Дней Жатвы, не выдержал – попросил у Аркаши объяснить, спать спокойно ведь не мог. Он поди да и правда объясни: явился мне во сне, как положено, разговорить пытался, да я молчал. Отдал ему восемь зёрен, тогда Аркаша успокоился снова и рассказал мне о том, как ему тоскливо было последние месяцы. Аркадий знал наверняка: после четвёртого стука занавес опускается. Не те бордовые бархатные гардины, что прятали сцену от глаз зрителей. А настоящий. Тот, что завершает, что ставит стену между миром сцены и миром вокруг. В тот вечер четвёртый звонок дали чуть позже обычного, словно позволяя Аркадию передумать. Но он не передумал. – Знаешь, Аркаша мне в том сне сказал... сказал, что после четвёртого стука выключился свет. И занавес опускался медленно и торжественно, и в темноте всё равно это было видно. Занавес опускался, и Аркаша видел, как он скрывает его жизнь. Или скрывает его от жизни. Медленно и неумолимо. С каждой секундой Аркадий словно терял частичку себя, переставал чувствовать ноги, руки, сердце, язык... Последним отказало зрение. «И всё?» – подумал Аркадий растерянно. – «Ни боли, ни смысла, просто закончилось?» Да, всё просто закончилось. Как любая пьеса. – Вот так. Не всегда правила стоят того, чтобы их нарушать. А финал совсем не всегда интересный и яркий, – Осип Яковлевич вздохнул. – Жаль Аркашу, славный был парень. – И... всё? – осторожно уточнил невольный слушатель. – Всё просто закончилось, и наступил покой? Он это сказал? – Нет, не покой. Наступило ничто. Вот вообще ничто. И он там навеки застрял, потому что его пьесу никто второй раз не поставит, не слишком-то она была интересная. – Вы не отговорите меня, – пробормотал парень, белея лицом. – А я и не с тобой разговаривал, – флегматично пожал плечами Осип Яковлевич. – С твоей стороны не слишком-то вежливо было подслушивать чужие разговоры. Там, внизу словно бы кто-то захихикал. Не совсем внизу, где были камни и холодные волны, а как будто бы сразу под набережной. Некоторые правила точно стоили того, чтобы их нарушать, и Осип Яковлевич отлично об этом помнил. Морские русалки были очень уж смешливыми, но слушать умели, да и сами приносили сплетни на хвостах. Белый как полотно парень явно сомневался. Он выбрал отличное место: набережная здесь уходила вверх, так что обрыв под ней выходил довольно высокий. Здесь часто делали красивые фотографии моря; а ещё, если перелезть через гранитную ограду, можно было свалиться вниз и расшибиться. С одной стороны, а что ему терять. Его никто не хочет понимать, его жизнь зашла в тупик, нет смысла бороться, зато он может разом покончить со всем этим и заодно доказать всем, что был прав и действительно был лишним в этом мире. С другой... что-то такое странно было в рассказе этого пенсионера, зацепляло где-то в глубине души... А с третьей, он слишком долго размышлял. Потому что Осип Яковлевич ушёл домой греться, а русалкам моментально стало скучно. По крайней мере, последним, что узнал парень, было то, что запрещённые указом администрации морские русалки совсем не похожи на диснеевских красоток. А вот на глубоководных рыб – очень. Театр, кстати, русалки не очень жаловали.