По линованной бумаге пиши только поперёк

      Комната Эмманюэля была идеальной во всех смыслах. Светлая и просторная, с темно-синими дорогими обоями, книжными шкафами до потолка, с крючками для велосипеда, приделанными к стене, с этой огромной кроватью и даже собственным телевизором, она бы вызвала зависть у любого мальчика-подростка. Да что уж брать этих мальчиков-подростков: она бы вызвала зависть у любого человека. На низком комоде под телевизором покоилась игровая приставка, а в самом комоде лежал десяток-другой отличных игр. Сам Эмманюэль играл редко, чем вызывал несказанное удивление Этьена – если бы у него была приставка, он бы её из рук не выпускал! На полках в аккуратный ряд выстроились корабли в бутылках, солдатики и фигурки супергероев – игрушки, с которыми Анжольрас не готов был расставаться. В углу валялся футбольный мяч, и рядом, прислоненный к стене, стоял чехол с ракеткой – весь последний год Эмманюэль ездил заниматься теннисом в Марсель, потому что родители решили, что он абсолютно ничем не занят. На двери, приклеенная скотчем, висела репродукция «Свободы на баррикадах» – вот так проявлялся подростковый бунт у мальчика из интеллигентной семьи. В общем, комната была огромной и, главное, собственной, отдельной и даже запирающейся на замок изнутри – а это, как оказалось, очень нужно в семье, где практически никто ни с кем не разговаривает.       – Ману! Ману, спроси у своего друга, собирается ли он остаться на ужин! – раздался с первого этажа бабушкин голос. – Я буду готовить свинину, а это одна из зверушек, которых его народ почему-то считает волшебными!       Ещё с первых звуков Эмманюэль поморщился, а к концу бабушкиной проникновенной речи его щеки даже слегка подёрнулись румянцем: разумеется, Этьен и сам всё слышал. Скорее всего, это слышали и все соседи в радиусе нескольких домов: у Старой мадам был удивительно сильный голос для её восьмидесяти трёх. К счастью, Грантер спас положение и залился искренним смехом вместо того, чтобы затаить обиду.       – Ты собираешься остаться на ужин? – пришлось всё-таки поинтересоваться вполголоса.       – Ну, если это не будет неудобно… – Этьен отозвался так же заговорщически: то ли ему хотелось поддержать шпионскую игру, затеянную другом, то ли было страшно неловко. – Я бы остался.       – Да, бабушка, он останется! – перекрикиваться между собой уже давно вошло в привычку: Старой мадам было сложно подниматься на второй этаж, а Эмманюэлю было лень спускаться на первый.       Он уже предчувствовал, что сейчас будет. Была бы дома мать, она бы уже давно бабушку одёрнула, но мать уехала к подруге в Лилль. Надолго ли и зачем – не сказала. Она вообще в последнее время была неразговорчивой и очень бледной, всё смотрела в одну точку покрасневшими глазами и иногда резко вздыхала. Отец тоже уехал – вроде бы, в Париж – и тоже не посчитал нужным сообщить срок отсутствия. Впрочем, его отъезду Эмманюэль был даже рад: он ходил темнее тучи, много курил и громко сквернословил, говоря с кем-то по телефону из своего кабинета. Что-то в их доме происходило, определённо происходило, но Эмманюэль не понимал. А бабушка делала вид, будто всё в порядке. Вырисовывалась ещё одна раздражающая черта взрослых: они никогда ни о чём не говорят. О, если он и станет взрослым, то решительно не… таким.       – И как же он, интересно, будет есть свинину?!       – Да я не еврей, мадам Карпантье! – крикнул вдруг Этьен.       Раньше Грантер никогда не вступал в полемику со Старой мадам. Сказать по правде, он немного её опасался и старался свести общение только к вынужденным приветствиям. И в этом с ним была солидарна добрая половина Горда; у Старой мадам Карпантье был какой-то особенный талант: ей даже не приходилось открывать рот, чтобы заставить кого угодно чувствовать себя не в своей тарелке.       – Точно? – быстро шикнул Анжольрас.       – Ну конечно! Я даже у отца спросил, – ответил Грантер, чрезвычайно гордый своей храбростью.       От этой гордости он, казалось, даже слегка вырос – вернее, просто расправил плечи. Несмотря на это, он всё ещё был на несколько сантиметров ниже Эмманюэля, хотя, бывало, с пеной у рта отстаивал обратное.       – Грубиян! – раздалось с нижнего этажа, и мальчишки разошлись звонким хохотом.       В последние дни Грантер стал частым гостем их дома. И дело даже не в проекте, который им задали по биологии – с ним ребята расправились быстро, ещё неделю назад, и теперь небольшой горшочек с ростками лимской фасоли важно стоял у Анжольраса на подоконнике, дожидаясь своего звёздного часа. Тем не менее, Этьен продолжал ежедневно заглядывать после школы под разными предлогами и засиживаться допоздна. Эмманюэль был только рад такой компании – это уж точно в разы лучше, чем проводить вечера вместе с бабушкой и телевизором, выслушивая её едкие комментарии – поэтому не задавал лишних вопросов. В доме Грантера тоже что-то определённо происходило, но Анжольрас не решался лезть не в своё дело; он и в своё-то влезть не решался, куда уж – в чужое?       – А твой отец не будет ругаться, кстати? – на дворе стоял декабрь, темнело рано и быстро. Бабушка не разрешала Эмманюэлю вечером даже дойти до ближайшего магазина одному, не то что проделывать под покровом ночи путь через весь город. – Поздно же. Темно. Как ты домой-то пойдёшь? – Не-а, – пожал плечами Этьен. – Ему сейчас вообще не до меня. Не думаю, что он в принципе моё отсутствие замечает.       Он явно силился звучать безразлично – так, будто ничего особенного не происходило, будто всё в порядке, но в его голосе всё равно сквозила беспросветная, жгучая, тёмная грусть. И это было хуже всего; лучше бы он разрыдался прямо здесь – тогда было бы очевидно, что делать. Эмманюэль чувствовал: спросить всё-таки надо. В этом ведь и заключается дружба: подставлять плечо, когда надо, и всегда иметь под рукой подходящую жилетку. И он был уверен, что Этьен поступил бы для него так же, только помощь Эмманюэлю не требовалась – по крайней мере, он сам себя в этом отлично убедил.       – Что-то случилось? – едва слышно поинтересовался Анжольрас. Грантер в это время важно расхаживал по комнате и по-хозяйски переставлял с места на место небольшие предметы, всё ещё пытаясь выдержать браваду от триумфа победы над Старой мадам.       – Чего?       – Ну, ты в последнее время какой-то странный. Если что, я не осуждаю и всё такое, просто… сложно это не заметить. Ты тут каждый день, уходишь чуть ли не ночью, будто бы и не хочешь домой возвращаться. Нет, я всегда рад твоей компании, не пойми меня неправильно, – его голос предательски дрожал. – Но если ты хочешь об этом поговорить, то я всегда здесь. Ну-у… вот.       Этьен продолжал смотреть на него со стойким непониманием во взгляде, и Эмманюэль вдруг почувствовал себя ужасно глупо. Ну вот кто, кто его за язык тянул? Скорее всего, он сам себе всё надумал – просто надо было за что-то ухватиться, чтобы поиграть в героя и сделать очередной широкий жест, за любовь к которым его так ругала мать. А если и не надумал, то с чего он вообще взял, что Грантеру нужна его помощь? Он младше, а ещё он ничего в этой жизни не понимает: сам Грантер не упускал возможности подразнить его «тепличным» мальчиком, заявляя при этом, что его самого вырастили улицы. Эмманюэль – явно последний человек, к которому следует обратиться за помощью. Идиот. И Этьен наверняка теперь считает его идиотом – вполне заслужено.       Но вдруг Грантер переменился в лице. Анжольрас хорошо знал это выражение: с ним друг отгонял от своей еды настырных голубей на школьном дворе, с ним же смотрел на старшеклассников, лезших к девчонкам, оно возникало на его лице каждый раз, когда кто-то заговаривал о современной музыке… это было отвращение. Этьен, наконец, перестал судорожно ходить из угла в угол и обессилено сел на кровать рядом с Эмманюэлем. Видно было, что тот задел его за живое – от этого чувство глупости собственного поступка выросло в разы.       – Да ничего не случилось, – плюнул он. – Просто Эдит приехала.       – Эдит?       – Ну да, Эдит. Моя старшая сестра.       – У тебя есть сестра? – поражённо выдохнул Анжольрас.       – Ну да. И её зовут Эдит. Ты вообще меня слушаешь?       Грантер был действительно удивительным человеком. Анжольрас знал, например, что он ненавидит самолёты, хотя сам никогда не летал. Знал, что он доходит до школы самым длинным путём, потому что не хочет там появляться в принципе. Знал, что почему-то не любит первую часть «Властелина колец», но обожает вторую. Знал ещё ряд ненужных и практически бессмысленных сведений, но понятия не имел о том, что у него была сестра. Хотя сам Грантер отчего-то считал, что это и так всем известно – даже упоминать не надо.       – Почему ты о ней никогда не говорил?       – Да как же не говорил!? – возмутился Этьен. – Да я постоянно о ней говорю!       – Не-а. Ни разу.       – Эдит. Эдит. Моя сестра Эдит, – бросил в ответ он. – Видишь, в последние примерно тридцать секунд я о ней постоянно говорю.       Грантер уже всерьёз решил пойти по стопам отца и стать художником, а значит, все его странности из разряда «необъяснимая стрёмная и, возможно, невротическая хрень» автоматически попадали под определение «творческая натура». А так как сам Анжольрас был натурой отнюдь не творческой и оттого ничего в странностях не понимающей, со всем приходилось мириться и – снова – не задавать лишних вопросов.       – Эдит. Красивое имя, – кивнул Эмманюэль так, будто вся эта беседа не доставляла ему никакого дискомфорта и чувства, что он без приглашения вторгся в чью-то спальню. – Как Пиаф.       – Ну да. В честь неё и назвали. А меня уже так, по созвучию.       – Хорошо, у тебя есть старшая сестра, о которой ты ничего не рассказывал, и… – Анжольрас начал было своё рассуждение, но договорить не успел. Его на полуслове оборвал Грантер.       – Да чего вообще о ней рассказывать! Она сбежала сразу после того, как наша мать умерла. В Париж сбежала. Ненавижу Париж!       Если бы это не показалось странным и чересчур отчаянным жестом, Эмманюэль бы непременно схватился за голову. Каким-то образом за последние несколько минут он узнал о своём друге больше, чем за последние десять лет. С одной стороны, это было здорово – находить, наконец, ответы на вопросы, которые боялся задать. С другой, к этим самым ответам он был абсолютно не готов. И уж тем более он не был готов к тому, что найдёт их так внезапно. Пришлось схватиться за голову мысленно, а вслух выдать совершенно бессмысленную и оттого самую нейтральную фразу:       – Да брось! Ты так говоришь только из-за того, что когда мы ездили туда с экскурсией, шёл дождь. Город-то ни при чём. И он не виноват, что в нём частенько идёт дождь.       – Вовсе нет, – встрепенулся Грантер. – Это моя полноценная позиция, основанная на многих факторах. Но, чтоб ты знал, первое впечатление – это, на минутку, очень важно, если мы говорим о городе. Это с человеком можно знакомиться и знакомиться, на картину можно глядеть и глядеть, пока не поймёшь, да даже фильм можно досмотреть, если начало – не очень. Но вот книжку нужно бросать, если первая глава дрянная – всё равно ничего не изменится. И в город возвращаться не стоит, если там была паршивая погода.       С возрастом (а тринадцать лет – это уже, безусловно, значительный возраст) у Грантера появилась эта дурацкая привычка к философствованию на пустом месте. Анжольрас был частенько не согласен с этими его философскими пассажами, а ещё сильнее был не согласен с нравоучительным тоном, которым эти пассажи произносились, но всегда держал своё мнение при себе. Этьен по-прежнему был на год старше, а собственная семья чётко вымуштровала Эмманюэля на то, что старший всегда прав.       – Ты поэтому «451 градус…» бросил?       – Ага. Ты видел, насколько там претенциозный эпиграф?Ну что это такое? Я, может, сам в состоянии решить, как мне по линованной бумаге писать! Захочу – напишу по линеечке, захочу – поперёк, захочу – вообще задом наперёд, как арабы. Будет мне какая-то там книжка советы давать!       – А мне нравится, – пожал плечами Анжольрас. – Красиво сказано. Так, знаешь… вдохновляет.       – Да тебя вдохновляет всё, где говорят: «Иди против системы». Не-не, меня так дёшево не купишь.       – Ты, значит, скептик?       – Ага. Кто-то вроде.       Анжольрас глубоко вдохнул; не спорить с другом становилось всё сложнее и сложнее. Особенно тяжело было от того, что сам Грантер был готов вступить в ожесточённые дебаты в любую секунду. А ставить под угрозу их и без того давшую трещину дружбу Анжольрасу страшно не хотелось: за последнее время он уже потерял обоих родителей, потерять ещё и лучшего друга он просто не мог.       Тем не менее, как бы ни были хороши философские рассуждения Этьена, они по-прежнему не объясняли его нежелание возвращаться домой. Если бы у Эмманюэля была старшая сестра, он бы наверняка с ней не расставался и наверняка всем бы хвастался её наличием: всё-таки, это очень круто и важно, когда у тебя есть кто-то старший. Но Грантер, очевидно, в этом вопросе придерживался совсем иного мнения. К счастью, он был по-прежнему в настроении чеканить ответы на вопросы, которые Анжольрас не решался задавать.       – Ой, что-то мы опять отвлеклись. Так вот. Приехала Эдит, и теперь они с отцом постоянно ругаются. А я ненавижу, когда кто-то ругается. Лучше уж вообще ничего не говорить, чем постоянно ругаться.       В этом Эмманюэль тоже мог с ним поспорить. Ему казалось, что родительская ссора была бы гораздо лучше, чем эта беготня – сперва по разным комнатам, а теперь и по разным городам. Нет, определённо: было бы гораздо лучше, если бы они ругались. Так бы они хотя бы были вместе.       – А из-за чего они ругаются?       – Да как всегда, – бросил Грантер. – Из-за чего люди ругаются? Из-за денег, конечно. Эдит, как говорит папа, продала душу капитализму и получает с этого огромный процент. В общем, она очень богатая. Прямо как твои старики. А мой отец… ну, ты знаешь. В общем, она постоянно хочет ему денег дать.       – Не берёт?       – Ни в какую. Гордый! – никакой пренебрежительной иронии в голосе Этьена не ощущалось. Напротив: он был страшно горд тем, что его отец был горд. – Сегодня с утра сказал, что выставит её за дверь и проклянёт, если она ещё раз ему что-нибудь предложит. Уж не знаю, чем там всё закончилось.       Грантер рассказывал об этом так непринуждённо и буднично, что Анжольрас мог ему только позавидовать. Хотя завидовать тут было нечему: судя по всему, за тринадцать лет с ним произошло столько плохого, сколько обычно не случается с людьми и за всю жизнь – и осознавать это было страшно. Удары судьбы вошли для Этьена в привычку – а для человека нет ничего хуже, чем получить какую-то привычку.       – Впрочем, тем для ругани у них много. Не думаю, что она скоро уедет, – поморщившись, выдал Грантер. – Ещё ей не нравится, как он кашлять начал. Ну, простыл человек, с кем не бывает! Она его всё к доктору гонит, а по-моему, это совершенно обычное дело. Отец тоже так думает. Но она ж не понимает! И его выпивка ещё… не знаю, по-моему, взрослый человек может сам собой распоряжаться. Если он хочет пить, то пусть пьёт, ради бога. Уж не Эдит этим командовать! И представляешь, она всё это называет заботой о нём. Какая это забота? Чистое насилие! А ещё, знаешь, что она удумала?       – Что?       – Заберёт, говорит, меня с собой! – Этьен всплеснул руками. – Потому что отец, видите ли, плохо меня воспитывает. Нет-нет, я ей живым не дамся, так и знай! Пусть катится в этот свой Париж и не возвращается. Ей тут не рады… ненавижу Париж!       Эмманюэль не нашёл, что на это ответить. Слишком многое приходилось теперь обдумывать; слова просто не выстраивались в ровную линию – даже в кривую выстраивались еле-еле. А Этьен, кончив горячий монолог, тоже как-то замкнулся, вскочил с кровати и вновь принялся нарезать круги по комнате. На этот раз – уж точно нервные.       – А знаешь что? – бросил вдруг он.       – Что?       – Когда я стану великим художником, я специально детей заводить не буду. Чтобы потом, лет через тридцать, они вот так мной помыкать не вздумали!       Анжольрас рассмеялся. Грантер рассмеялся за ним вслед.       – То есть ты уже абсолютно уверен, что станешь великим художником?       – Ну да. Стану, эдак, новым… – Этьен кинул беглый взгляд на дверь. – Делакруа. Новым Делакруа!       Эмманюэль тоже глянул на дверь. Прикрепленная к ней «Свобода…» была по-прежнему прекрасна.       – Если ты собираешься быть новым Делакруа, то нужен ещё и новый Робеспьер, – усмехнулся Анжольрас.       – Ну, знаешь, – Грантер осмотрел друга оценивающе. – Из тебя вышел бы неплохой новый Робеспьер.