«Радио продолжало беззаботно трещать:
— Всем прекрасного утра в прекрасном Лос-Анджелесе! Сегодня наш чарт пополнили необыкновенные гости с прорывными хитами!..»
Серое небо и серебряные, волнистые облака обволокли чернеющие шпили толстых колонн-небоскребов. Город давил всем своим весом, желая расплющить тебя, превратив в бесформенное нечто; небоскребы вонзали свои острия в самую душу; а небо заполонило разум неприятными мыслями. Ино вздохнул: Лос-Анджелес был к нему неблагосклонен. Противный железобетонный городишко… Перевернувшись на другой бок, Брайан уставился в панорамное окно. Тихо запел, чтобы сбить надвигающиеся меланхолию. Он лежал на полу — отвык от кровати, стола и стульев. Они слишком просты и банальны. Рядом валялись карты-таро, мятые пачки сигарет; где-то недалеко дымила пепельница. Именно в окружении этих вещей и застал Брайана Маккей. Саксофонист остановился возле звукового гения, сел, сложив ноги по-турецки, и тоже уставился в окно. Настроение у него было куда солнечнее, но соперничать с серыми облаками он, увы, не мог. — Грустишь, — тихо произнес Энди, покачав головой. — а я вот печенье принес. Вкусное. С трудом вырвал у Фила. Брайан не отвечал, даже не шевельнулся. В его светлых глазах застыла тоска и меланхолия. Прекратив петь, он прикрыл глаза и потянулся за металлической пепельницей. Радио все продолжало беззаботно трещать: — Сегодня у нас немного пасмурно, но будьте уверены, господа, тучи исчезнут, дав место яркому солнцу! А сегодня на наших звуковых просторах новички — Roxy Music! И их хит — «Virginia Plain»! — Лицемеры! — Брайан швырнул пепельницу в радиоприемник как только услышал голос Ферри. Радио упало, заглохло и после тихо, жалобно зашипело. Брайан закрыл глаза и стал вслушиваться в монотонный шум приемника. Он не сразу почувствовал на своем плече теплую, широкую ладонь саксофониста. — Что случилось-то? — всё вопрошал он. — Мы как приехали в Лос-Анджелес, так ты вмиг помрачнел, стал со всеми ругаться… Ино, скажи что не так? Звуковой гений продолжал свое молчание. — Брай, скажи мне. Это прозвище отдалось в сердце болью ностальгии. Наконец Ино поднял взгляд. — Это место чертовски грустное, — ответил тихо он. — Оно напоминает мне дом. Напоминает Вудбридж. Серый, угрюмый, полный отчаяния и меланхолии. А небоскребы… они как те мрачные леса среди пустынных полей — все давят и давят. — Но как красивы были эти леса по утрам, на рассвете, — сказал с улыбкой Энди. Закрыл глаза, вспоминая те чудесные деньки. — Ты всегда вставал ни свет ни заря, и лез меня будить! — Зато благодаря мне ты смог-таки запечатлеть эти самые рассветы, — Брайан, казалось, немного повеселел — голос его был уже не так мрачен. Его рука поднялась, пальцы обхватили ладонь Энди. — И не только рассветы… Вместе наше сознание запечатлело так много чудесных моментов. Если бы они были книгами, то это была бы громаднейшая картотека. — С лугами и туманными полями… — Глухими деревеньками, одинокими тропинками и велосипедными дорожками… — Этюдами, красками и листами, исписанными странными стихами… — С винилом, звоном речных колоколов и гудков кораблей… — Трелью сверчков и песнями Элвиса… — И удивительным по своим интонациям голосом саксофона. Тогда я заслушивался им — его разговоры гипнотизировали меня в толпе, среди людского шума и нудного бренчания гитары… Так, среди этих разговоров, мы и познакомились с тобой, Энди. — Я помню наше первое знакомство несколько иначе. — возразил Маккей. — Правда? — удивился Ино. — Да. И началось оно с твоего фееричного падения со стремянки. Ты тогда хотел вкрутить лампочку с цветными стеклами. Благо, я вовремя тебя поймал, — саксофонист, вспоминая, улыбнулся. — а то сломал бы точно пару-тройку костей. — Что-то я плохо припоминаю, — с явным притворством сообщил Брайан. — Не ври, Брай, тебе просто до сих пор стыдно, — рассмеялся Маккей. — Нет же! — хотел было возразить Ино, но сам неожиданно рассмеялся. — Лампочки-то в итоге все равно не зажглись, так что все труды были напрасны. — Но в следующий раз все заработало ведь! Классные были вечеринки: яркие, красочные. И дерзкий студент-Брай в твоем лице был украшением этого безумия. — А не менее дерзкий студент-Энди своим саксофоном это самое безумие и создавал, — добавил Брайан. — Да… Прекрасные были времена. — Да. Выставки, лекции, а потом — вечеринки до упаду в подвале колледжа. — О да, — покачал головой Энди, — а потом тот злополучный поезд. — Злополучный? — не понял Ино. — Ведь благодаря нему ты вновь встретился со мной, а я, в свою очередь, познакомил тебя с Полом, Филом, — объяснил Энди. — познакомил с нашей будущей группой, что сейчас рвет все хит-парады в Америке. Энди встал на ноги, подобрал с пола шумящее радио и вновь уселся возле Брайана. Пальцы давили на кнопки, пытаясь поймать нужную волну. — Ведь благодаря нему ты познакомился с Ферри, — заключил Энди. — а теперь его терпеть не можешь. И вон, пепельницы кидаешь. — Что ты, — отмахнулся вдруг Брайан. — я злюсь на него сейчас. Уверен, что через много лет я забуду даже причину нашего конфликта! И мы, помирившись, снова будем дружной командой, записывать песни и генерировать безумные идеи. Наконец, Энди нашел нужную волну. — Да, — согласился с Ино саксофонист, и с грустью добавил. — но сейчас настали явно не солнечные деньки. Из радио зазвучал грустный плач гитары. Ясный, меланхоличный голос Рори Галлахера запел «Я разваливаюсь на части». Брайан подсел ближе к Энди, утащил себе тарелку и стал с задумчивым видом грызть печенье. Песня вновь вернула его в царство меланхолии. Но меланхолии приятной и нежной. Слабый лучик света пробился сквозь серые облака, разбросав свои блики по разным частям хмурого Лос-Анджелеса. — Нет, Энди, — возразил вдруг Ино. — они солнечные, эти деньки. Просто не всегда ясный глаз может это самое солнце уловить.