Брошь

Несмотря на то, что Вэй Ин решил, что он спит, это было не так. Лишь его раненое сердце успокоило свой бешеный ритм, позволяя полноценно дышать полной грудью, а не урывками глотать этот спертый воздух. Сейчас противоречить шисюну было бесполезно. Говорить, что он впорядке тем более. Пусть у него и взбалмошный характер, это не отменяет их обоюдной любви и заботы друг к другу. И если Вэй Ин решил, что ему с шицзе требуется придти в себя, то так тому и быть. В его глазах. В голове было пусто. Кажется он не понял, что вообще произошло. Все превратилось в смутные обрывки воспоминаний, тусклые картинки, словно выцветшие на солнце. Словно чужие до одури, не его места, не его родители, не его дом. Яньли спала рядом, подогнув под себя ноги, как в детстве. Цзян Чен только криво улыбнулся, накрывая сестру одеялом. За Вэй Ином стоило проследить, как бы он сам никуда не вляпался. Тревога с каждой минутой остановилась все сильнее, ему хотелось найти его, прижать к себе и спрятать от всего мира. Сказать, что он же здесь еще, и шицзе тоже, и он живой. Главное, чтобы они вместе, главное, чтобы они рядом. А там дальше как пойдет, уже совсем почти неважно. Пока он одевался и искал более неприметную одежду, понял, что жуткая слабость одолевает все тело. Хотелось лечь, нет, упасть навзничь. И не вставать ближайшие пару сотен лет. Кажется, отсутствие сильных эмоциональный выплесков просто сказалось на его физическом состоянии. Плевать! Он сильнее этих дурацких вещей. Правда ведь! Честно.. главное, чтобы они трое не подохли, как собаки под вэньскими лапами. Чтобы Вэй Ин себя ни в чем не винил, чтобы только.. Цзян Чен впервые прокрутил Цзыдянь на пальце, задумчиво уставившись на подгнивающую стену постоялого двора и провалился во тьму. *** Кажется - день, два, неделю. Но что-то снова становится до одури не так, непостижимо неправильно, тоскливо, до глубокого пусто. Тянется внутри, рвется наружу, больное, гнилое, глупое. Вырвать бы, выдрать с корнем и смыть в реке, да не получается. Если раньше вина не ощущалась, хотелось доказать, докричаться, хоть как-то, хоть на руках заклинаниями выжечь «помогите, пожалуйста, мне больно, я умираю, я плавлюсь, я съедаю себя изнутри, заживо, мне так плохо.. » То теперь стыдно, стыдно за свою не правильность, за перепады настроения, за тоску, мечещуюся в сердце. Неясную, странную, горькую, но от того не менее понятную. И снова вопросы. А что не так? А почему тянет? А может хватит уже? Годы, сука, прошли. Он больше не может сказать о боли, он вырос из просьб о помощи, он вырос, но и боль поднялась за ним, став сильнее и больше. Теперь каждое слово о грусти, о пустоте воспринимается, как глупость, всем тоже плохо, а тут ты, неправильный до чертиков, еще и рассказываешь об этом, как деревенский сумасшедший. Ему бы заткнуться, в глотку запихать все слова, и зашить рот ниткой, чтоб нахуй намертво. Но он не может, он хочет кричать, он хочет бежать, он хочет сказать, потому что знают, что это невыносимо, но то было раньше, ты был слабее, тебе было хуже, а сейчас ты стабилен же с виду. А ведь падать теперь еще больнее... Так каждый день. Так каждый раз. После кровавой расплаты над Вэньскими отродьем, Вэй Ин, ставший теперь главой клана Цзян, нес на себе постыдное клеймо. Меч носить было слишком тяжело. Но он старался его носить на все собрания, подпитывая темной энергией. Суйбянь был не очень доволен таким поворотом событий, но после того, как вернулся в руки хозяина, видимо решил таких претензий не высказывать. Вообще трудно стало. Безумно, кажется еще хуже, чем раньше. Всегда на виду, всегда без светлой ци, с этим чертовым Ванцзи под ногами. С Цзинь Гуаньяо со своими бесячими лисьими повадками. Все бесконечно сливалось по кругу, пуская корни желчи и боли в его теле. Теперь бежать была некуда. Клан был отомщен. Вэни разбиты. Родные и близкие сердцу строения Пристани Лотоса были восстановлены и радовали глаз. Его любили соклановцы. Им восхищались. Фиолетовые одежды лишь красили его и как он любил говорить, отлично сочетались с его кругами под глазами. Но эмоциональная боль никуда не делась. Все также съедала, убивала, изнутри, а он лишь улыбался, роняя жгучие слезы только в тихие безлунные ночи. Лишь бы не выдать себя, лишь бы не заметил кто. Потому что они звери какие-то, не доходит до них, что семья это блять, больше, чем быть главой клана. Необъяснить, что он готов отдать себя на растерзание сотне, нет, даже тысяче собак, лишь бы все были живы. Но увы.. Ничего уже не изменить. Лишь брошь тепло греет руки, и словно внимательно слушает, впитывает каждое слово, забирая частичку боли себе. Лишь она является его верной слушательницей, которую еще не коснулась злобная брань. Пусть это лишь маленький осколок чужой жизни, кем-то обрененная вещь. Но он не может себе простить то, как эта змея напоминает ему Цзян Чена, и каждый раз слезы наворачиваются с новой силой. И от осознания, что надо вставать и идти дальше становится лишь хуже и хуже с каждым проклятым днем. И он понимает, что так долго не сможет. Не вытащит на чистой силе воли. Не потянет даже с темной энергией. Не встанет больше никогда один против всего мира, потому что один раньше никогда не был. Не сможет больше следовать девизу клана. Потому что второй раз потерять семью и жить дальше - невозможно. И ему хочется себя самого от этого осознания задушить и сдохнуть в собственной комнате, наложить тут заклинаний, лишь бы никто не зашел. Сдохнуть, сгнить заживо, чтобы кости иссушились и превратились в пепел, сдохнуть и больше никогда сюда не возвращаться.