Возвращение Шерлока Холмса

Шерлок Холмс Я сидел в своем маленьком садике и читал книгу доктора про Девоншир. Книга, честно говоря, была написана очень увлекательно. Настолько, что в какой-то момент мне показалось, будто по дому кто-то ходит, впрочем, я списал ощущение на чересчур мрачное описание старого замка. Не замечал раньше, чтобы на меня так действовала подобная литература, а сейчас у меня даже возникло ощущение, что на меня кто-то смотрит. Чертовщина, да и только, подумал я, и тут же услышал голос. Знакомый, но очень тихий, словно он мне снился. Может, я, правда, сплю, и эта книга мне тоже снится, и стоит закрыть глаза — и я не только услышу Уотсона, но и увижу? Хотя бы во сне — почему нет? Только не надо торопиться. Я осторожно, медленно-медленно закрыл глаза и откинул голову на спинку плетеного кресла. В тот же момент Уотсон прикрыл мне глаза ладонями. Вот это сон! Я буквально пришел в восторг. Ощущение было совершенно реальным. Я даже запах чувствовал! Ждать, что произойдет дальше, или действовать самому? Больше всего я боялся проснуться. Осторожно поднял руки и положил поверх ладоней Уотсона. Не исчезли — видимо, сон глубокий, отлично! Но тут книга соскользнула с колен и упала на землю. Я застонал от досады — сейчас точно проснусь! Схватил «сон» за руки изо всех сил. Если бы так можно было его удержать! Но почему-то сон не исчез. В этот момент я испугался. Таких глубоких снов «на трезвую голову» не бывает. Что происходит? Что на меня действует? Теперь я судорожно старался проснуться, так мне стало страшно. Может быть, это смерть? Я умираю, и это какой-то предсмертный сон? Но почему? Я ничем не болен, не ранен... и где тогда брат? Если я умираю, то должен увидеть и его тоже... Увидеть? А почему я, собственно, не смотрю? Я открыл глаза, резко повернулся и встретился взглядом с глазами Уотсона. Глотнул воздуха. Нет, все-таки сон. Уотсон был похож на себя, каким он был и лет десять назад, но иначе подстрижен и без усов. Я снова зажмурился и опять резко открыл глаза. Да что такое, черт возьми? Кто и что мне вколол? — Я не хотел вас пугать, — шепнуло мое видение, наклоняясь и целуя меня. — Это я, дорогой. Я приехал. Гори все огнем! Я буду последним идиотом, если сейчас проснусь. Я дернулся навстречу Уотсону, схватившись за него изо всех сил. Его запах, его руки, его губы... глаза... голос... самый прекрасный сон за последние годы... Стоп! Этого просто не может быть. Я только что думал, что кто-то вколол мне что-то... ЭТА мысль должна была если не разбудить, то уж точно ужаснуть меня. Опыт таких снов у меня был, и я знал, как реагирую на мысль о наркотике. Сейчас я не чувствовал ничего похожего. Значит, не сплю? Я прервал поцелуй и стал ощупывать лицо Уотсона. Там, где обычно были усы, чуть-чуть покалывало под пальцами. Почему-то меня это привело в себя. Джон? — Джон?! — Тсс, — он засмеялся и покрыл поцелуями мое лицо. — Тсс. Не забывайте о конспирации, любовь моя. Я не Джон, а доктор Джонсон. Кажется, мы ему даже имя забыли придумать тогда. Так что я назвался Хэмишем. Напоминание о Джонсоне меня окончательно убедило. Мне бы никогда такое не приснилось, и я не вспомнил бы о псевдониме сам. — Господи! Вы сбежали из Лондона? — Ну что вы? Я не сбежал — меня отпустили к вам, — ответил Уотсон, оглаживая мое лицо. — Мои чемоданы пока в отеле, исключительно ради конспирации. Кстати, нужно отправить Майкрофту телеграмму, что я уже тут. — Конспирация? Майкрофт отпустил вас сюда с вещами? Это он велел вам сбрить усы? Нет, я все-таки сплю... это ведь правда вы приехали, дорогой мой? — Нет, усы — это я сам, — засмеялся он снова. — Решил подразнить вас немного, дорогой. Помните, что с вами было, когда я сбривал усы в последний раз? Да поднимитесь и обнимите же меня, друг мой! Я так и поступил. Теперь я понимал, что не сплю, и состояние у меня было совершенно удивительное — ни о чем не хотелось думать, не хотелось ничего делать, наверное, именно это и называется блаженством. — Я был уверен, что вы мне снитесь. Еще удивился — почему без усов-то? Сто лет не видел вас без усов... Доктор Уотсон не может быть без усов! — Так я же доктор Джонсон. Так мы стояли с ним, кажется, в день, когда впервые объяснились. — Я приехал, пока не позовут обратно, — сказал он наконец. — Не знаю, когда это будет, но Рождество мы встретим здесь. — Рождество? О, Боже! Майкрофт отпустил вас на три месяца? С ним... все в порядке? — вдруг испугался я. Очень уж не похоже было на брата — плюнуть на все и отправить Уотсона ко мне, когда я уже совершенно смирился с тем, что это нереально. — Не волнуйтесь, с ним все хорошо. Они сказали, что позовут меня перед самым концом, а там и вы приедете вскоре. Собственно, это Алан уговорил Майкрофта отпустить меня к вам. — Алан... вот оно что! Я выиграл у него желание... но не озвучил. Ну что ж, он догадался сам. Это было не трудно! — я наконец оторвался от Уотсона и стал его рассматривать. — Нет, Хемишем я вас звать не буду. Извините, дорогой мой, это имя вам не идет. Пойдемте в дом. Надеюсь, вы не собираетесь ради конспирации ночевать в отеле? А ваши чемоданы? Про себя я подумал, что через пару дней попрошу доктора начать отпускать усы обратно. — Они никуда не денутся, заберем их позже. Не хочу никуда, устал. Всю дорогу думал о... конспирации, — улыбнулся он. — Плохой я хозяин, держу вас на дворе... — Не во дворе, а в саду… Мы вошли в дом и застыли посреди гостиной. — Я читал вашу повесть, когда вы приехали, — сказал я невпопад. — Я видел, что вы читали. Приятно. Да еще так увлеклись. — Увлекся, надо признаться. Очень... атмосферно написано. Я так погрузился в происходящее, что буквально ощущал себя в Баскервиль-холле, потому мне, наверное, и показалось, что я сплю и вижу вас во сне. Пытался не проснуться... — вцепившись пальцами в пуговицу на пиджаке Уотсона, я принялся ее нервно крутить, но спохватился. — Бросьте саквояж, потом это все. Я вам свой халат дам, и пижама ваша тут с лета осталась... под подушкой лежит. — Если я брошу саквояж, то и моя мемориальная пижама тоже ни к чему. Мы уже поднимались по лестнице, когда Уотсон резко остановился ступенькой выше, развернулся и поцеловал меня. — Вам... ни к чему... ну... мне теперь... тоже... не обязательно... — промычал я невнятно. До спальни мы все-таки дошли, но, честно сказать, я не запомнил, как именно, потому что началось все прямо на ступеньках. То ли нервное напряжение сказалось, то ли усталость, хотя с чего бы? Но когда все закончилось, мы оказались в спальне и еще долго просто лежали рядом, никаких сил подняться не было. Наконец до меня начало доходить, что Уотсон действительно приехал... и что это мне не с чего было уставать, а он больше суток провел в дороге, и глаз не сомкнул. Он-то, в отличие от меня, знал о предстоящей встрече. — Вы лежите, я принесу полотенце. Я спустился вниз, в летний душ, там же намочил полотенце в холодной воде — не ждать же, пока она согреется — поднялся обратно. Доктор действительно задремал было, но от моих шагов встрепенулся и полотенце у меня забрал. И то верно, а то антракт мог бы оказаться совсем коротким. Я стал приводить в порядок постель. Уотсон засунул руку под подушку и, конечно, нашел там свою пижаму. — Вы перед каждой уборкой дома перепрятывали ее? — спросил он, прерывая мои попытки поправить простынь. — Бросьте, идите ко мне. — Конечно. Не мог же я допустить, чтобы ее тут руками похватали. Не надевайте пока. Ложитесь так, не холодно... вы ведь, наверное, спать хотите, дорогой. А я на вас смотреть буду. Уотсон притянул меня на подушки и снова поцеловал. — И вы поспите со мной. А потом поедем за чемоданами — там вам подарки от наших. Ну и подкрепиться не мешало бы. Навестим Миро? — Спать, когда можно смотреть, какое кощунство... — я засмеялся, — все не могу поверить, что вы надолго. За чемоданами мы сегодня не успеем, вам к ужину бы проснуться. Бог с ними, с подарками, завтра заберем. Письма же, наверняка, не в чемоданах остались? — кивнул я на саквояж. — Нет, письма при мне. Они вообще в потайном кармане пиджака. Я великий конспиратор. — Вы там помешались на этой конспирации. Хотя, конечно, так и надо. Я первые два года тоже... а теперь расслабился тут совсем. Где пиджак-то остался? Господи, где вообще вся наша одежда? — Там... где-то... — Уотсон махнул рукой в сторону двери на лестницу. — Я схожу возьму, хорошо? Все-таки по Майкрофту я тоже соскучился. Пиджак и правда нашелся на лестнице, в самом низу — упал, видимо. Я спустился, достал письма от брата и от Алана, стал озираться в поисках разбросанных вещей. Потом вернулся наверх с письмами в руках и лег рядом с не спящим пока доктором. — Внизу лежит странная шляпа, — заметил я. — Это моя. Я решил сменить, чтобы не выглядеть тут слишком по-английски. Котелок на юге Франции? Фи, — сонно улыбнулся Уотсон. — Читайте, мой хороший. Я уже засыпаю. Я прочитал письма несколько раз, но вставать, чтобы пойти и ответить, не стал. Был шанс, что Уотсон проснулся бы от этого, а я не хотел его будить, да и просто лежать рядом было слишком хорошо. Так что я лежал несколько часов, и, видимо, выучил письмо брата наизусть. Письмо Алана я тоже прочитал много раз. Он писал мне впервые не записку по делу, а настоящее письмо, и я заметил, что слог у него чем-то похож на слог Майкрофта. Говорит он иначе, а пишет похоже — надо же как бывает. За окном стемнело. Наконец доктор повернулся на бок, пошарил рядом, не сообразив, что я лежу с другой, непривычной стороны, в первый момент успел испугаться, но быстро вспомнил, что к чему. — Вы так и не спали? — упрекнул он. — Который час? — Восемь вечера. Но нас покормят в любое время, вот увидите, — я придвинулся ближе и обхватил Уотсона поперек тела. — Вы ведь голодный? — Еще бы. Только идти никуда не хочется. Я ленюсь. — Ну и не пойдем. Я вас сам покормлю. Я, конечно, не мистер Грей, но и не совсем уж... Между прочим, я получил десять тысяч советов от Майкрофта, как за вами ухаживать. И даже с рецептами любимых блюд. Такое ощущение, что это он, а не я прожил с вами вместе десяток лет. Вы не передумаете переезжать домой, когда мы вернемся в Лондон? Судя по его советам, он вас там на руках носит. — Не передумаю, дорогой. Почему я должен передумать? — Да это я так. Он так к вам привязался. Алан сказал мне, что он очень растерялся, когда вы уехали летом. Слава богу, что до него наконец дошло, что у него есть Алан. Иначе, боюсь, нам пришлось бы все-таки переехать к брату. Вы ведь тоже не смогли бы оставить его одного? — Если бы не Алан… ну, а теперь-то, я думаю, им стоит пожить вдвоем. Мы и так будем их постоянно навещать. После вашего возвращения, конечно, поживем на Пэлл-Мэлл какое-то время, а потом домой. Я думаю, вы и по работе соскучились. — Теперь-то несомненно. Спасибо Алану за все. А по работе я очень скучаю. Сейчас за любое дело бы взялся. Хорошо, что вернусь не летом — летом затишье. Как вы думаете, весной в Лондоне будет много преступлений? — Ну... Лестрейд старается, как может, — усмехнулся Уотсон. — Макдональд, конечно, молодчина, но не все же дела ему достаются. — Интересно, Лестрейд обрадуется моему возвращению? — Еще бы. Молодые же наступают на пятки, а кто ему будет обеспечивать сенсационные дела, если не вы? — Тоже верно! Ну что, ужинать? — Конечно! Я зверски проголодался. Вы обещали выдать мне халат. — Да, конечно... А вообще, слушайте, вы дома! Открывайте дверцы и берите, что хотите! — Нет, чтобы поухаживать, — проворчал Уотсон, вылезая из-под одеяла. — Не успел приехать - мною уже командуют. Подойдя к шкафу, он достал с полки не знакомый ему прежде синий халат, доходящий до щиколоток, и завернулся в него. — Привыкайте-привыкайте, я вам не Майкрофт. Зато я приготовлю ужин. У меня, кстати, куча овощей с собственных грядок. Помните, вы не верили, что они вырастут? Морковь во-о-от такая выросла. Сейчас покажу! Еще у меня есть сыр, консервированные ананасы и ветчина. И груши в сиропе. — Боже мой, вы занялись огородом? Кажется, ваши шутки насчет дома в деревне и пасеки были не такими уж и шутками? И яйца есть? — Ну, куриц я тут пока не завел, но яйца есть. Однако, если мы съедим их на ужин, то завтракать придется идти в ресторан. Впрочем, почему бы и нет? А огород — это интересно. Еще в детстве я тайком от отца экспериментировал, добавляя в воду разные вещества, чтобы овощи лучше росли. — Что-то я опасаюсь за морковь, — рассмеялся Джон — Выросла ли она такая по естественным причинам? Впрочем, если вы химичите так с детства... — Не опасайтесь. Я же не первые попавшиеся вещества добавляю. В конце концов, прописываете же вы пациентам пилюли, а в них не меньше всякой химии. Однако от головной боли или там жара помогают хорошо. Мы спустились вниз. — Садитесь в кресло, — предложил я, — займусь ужином. В последние недели тут я понял, как это восхитительно, когда готовят лично для тебя. Грей — настоящее сокровище для гурмана... и не только. Уотсон кресло проигнорировал и прошел за мной на кухню. Сев на стул у окна, он закурил. — Знаете, когда они только сошлись, — сказал он, — Алан выглядел настороженно, но вернувшись от вас, просто светится от счастья. — Правда? Ну... соскучился... — я принялся чистить морковь. — А вообще, когда он сказал мне, что будет теперь и по мне скучать, и что если бы не необходимость быть в Лондоне по нашим общим делам, он бы, пожалуй, разорвался надвое, мне было очень приятно почему-то. — Дело не в том, что соскучился, а, видимо, ваше благословение его успокоило. Ну и то, что вы стали близкими людьми, тоже сыграло роль. Справедливости ради, вы пытались наладить с ним отношения и были всегда к нему расположены. — Значит, плохо пытался. Я наталкивался на легкую неприязнь, на которую он в общем-то имел право, согласитесь, и никогда не настаивал на сближении. Я ничего не делал, чтобы обрести в нем друга, ни в юности, ни когда у меня уже были вы. А вы знали, что он сирота чуть ли не с рождения? — поинтересовался я, перемешивая заправку для импровизированного салата. — Не так давно узнал, дорогой. Возможно, вы не пытались с ним сблизиться, потому что в чем-то похожи на брата? Тот ведь склонен очень ограничивать свой круг. Был склонен до последнего времени. — Сам не знаю, почему. Вряд ли меня можно назвать необщительным? Просто Алан меня недолюбливал, а я не пытался это изменить. А Майкрофт... он слишком долго после смерти мамы был сосредоточен на мне. Боялся обделить меня любовью или заботой. Это стало для него настолько естественным, что переделывать себя для него — мука. Плюс его неприятие посторонних... чужих прикосновений. Алан говорил, что много лет хотел дотронуться до его волос и узнать, какие они на ощупь, мягкие или нет, и не решался. — Много лет? — удивился Уотсон. — Дотронуться до чьих-то волос — это очень интимный жест. — Алан уверяет, что ничего сексуального не приходило ему в голову до самого последнего момента. Ну вот я и думаю, что в голову, может, и не приходило, а желания — их ведь не всегда осознаешь... Но вообще-то, знаете... я всегда считал, что мое детство было не самым радужным... но представить себе, что можно вырасти вообще без единого близкого, любящего тебя, не иметь за всю жизнь ни одного настоящего друга... и при этом стать таким светлым человеком… Я попросил у Уотсона папиросу, и он поднес к моим губам свою. Сделав пару затяжек, я собрал всю волю в кулак, чтобы сосредоточиться на готовке. — Желание телесного контакта не всегда же носит чувственный характер, — заметил Уотсон. — У мужчин-друзей в нашем обществе такие ласки не в ходу. Это женщины позволяют себе — на них свои табу понавесили, а в чем-то им легче, чем нам. Алан из тех людей, которые стали такими вопреки, а не благодаря — такое случается. — Не всегда. Тот же Майкрофт, например, как ни странно, любит обниматься — со мной во всяком случае, думаю, что и с вами тоже. А Алан... он ведь не случайно так часто и без особых терзаний менял любовниц. Все было мило, но ничего обязательного. Получал плотские удовольствия, почти не подключая сердце. — Так Майкрофт с родным братом обниматься любит, это не то же самое. — Я и не спорю с вами, дорогой, я соглашаюсь. Хотя погладить брата по волосам я могу без всякой задней мысли, и вы тоже, я уверен. — Мой мне обычно давал подзатыльники, — рассмеялся Уотсон. — Может, расти я с любящими родителями, и мой бы давал мне подзатыльники? Хотя, это сложно представить. А вот вы, быть может, подружились бы со своим — с возрастом. — Если бы оба дожили, возможно, и подружился бы. — Ну, у вас есть Майкрофт. Вам он тоже брат. И он жив-здоров, слава богу. Дорогой... я давно хотел спросить... По большому счету, я пошел на все это ради брата. Даже... заставил вас оплакивать меня какое-то время... вы ведь не упрекаете меня? — Нет, милый. Если бы упрекал — давно бы сказал об этом. — Я... рад. Меня это мучало. Но я не смог иначе поступить. И не смог бы снова. — Не терзайте себя зря. Все хорошо. — Похоже, мне повезло в этой жизни, как никому. Худо-бедно, но я справился с приготовлением ужина и даже ничего не пересолил и не спалил. Уотсон нахваливал мой омлет, как будто его готовил шеф-повар. — Вы отдохнули, или... какие у вас планы на первую половину ночи? — спросил я. — И первую, и вторую половину ночи я бы хотел проспать рядом с вами. Ну, или не только проспать. А что, у вас какие-то другие планы? Все в ваших руках. — Тогда одевайтесь. Мы идем гулять. Около двух ночи на берегу реки, тут недалеко, поет какая-то птица, вы должны ее услышать! — Вы изверг! — ахнул Уотсон. — Вовсе нет! Я был там в это время десятки раз! Давайте, давайте, дорогой! Идемте! Такая ночь — ну не спать же, в самом деле! Последние теплые ночи. Идемте, пожалуйста. Мне не сидится на месте. Сделав в шутку мрачное лицо, Уотсон, кряхтя, поднялся со стула. — Ну, пойду переодеваться. Не в халате же вашем мне идти. — Не ворчите, милый. Можете взять любую мою одежду, которая вам понравится. Все, кроме обуви и фрака вам вполне налезет. Но фрака тут у меня и нету. А и был бы — вы ведь не пошли бы на берег Лез во фраке? Он очевидно представил себе эту картину и рассмеялся. — Да я свой костюм надену. Через пятнадцать минут мы вышли из дома. — Ведите. — Сюда. Тут недалеко, дорогой мой, чуть больше мили. Вот завтра поедем на берег моря, помните, где летом ныряли с камней. Туда миль семь, придется брать лошадей или велосипеды. Вам что больше нравится? — Думаю, велосипеды. Стоят себе и стоят на берегу. Он взял меня под руку, переложив трость в другую. — Местные еще купаются? — На море — да. В реке купаюсь вообще только я, по-моему, да местные студенты. Но студенты купаются днем, а я ночью. С детства люблю ночные купания. — Там, где я рос, даже днем было опасно купаться. А уж ночью... В Австралии чего только не водится. — Вы никогда не убегали ночью из дома? — Это было небезопасно, знаете ли. Конечно, в Австралии нет хищников, как таковых. Зато там полно всяких ядовитых тварей. Мы ведь поначалу жили в маленьком городке у прииска. — Не повезло вам. А я любил убегать один из дома по ночам. Конечно, когда брат был в школе. Один раз чуть не утонул даже в нашей речке — ногу свело. Но все равно продолжал убегать... Ночью на берегу хорошо — тихо... — Я научился плавать уже в Шотландии. Так что закалился на всю оставшуюся жизнь. Когда поступил на военную службу, помню, только очутился в Индии, пока наш полк добирался до места постоянного расположения, думал — ну, на стоянке окунусь в Ганг, будет что вспомнить. Мне стало дурно от этого Ганга, честно. Медик во мне просто возопил, а местным все ничего. — Ганг не для живых, — кивнул я. — В прошлом году в Калькутте я несколько дней не мог найти воды помыться. Пришлось купить питьевой и вымыться ею, пока никто не видит. И слава богу, что сделал это, кстати, как раз встретиться должен был с агентом в тот день... и им оказался Майкрофт. — Ну как не для живых, — пожал плечами Уотсон. — Живые там и моются, и бреются. Кажется, у них в организме прижились все известные микроорганизмы и бактерии и живут с ними в полном согласии. Скажите лучше, что Ганг не для белых. — Моются, бреются и хоронят своих мертвецов. Меня лично это напрягало куда больше. Я хотел искупаться как-то... сразу на труп плывущий и наткнулся. Нет уж... это не для меня. Куда лучше эта милая французская речушка — можно купаться без страха и брезгливости. — Да, не у всех хватает денег на нужное количество дров для погребального костра, — кивнул Джон. — А по дороге в Тибет речки, наверняка, попадались уже чистые, зато ледяные? — В Тибете да, там даже воздух хрустальный. Но холодно... стало быть, местное население моется крайне редко и неохотно. Поэтому спать в одной палатке с проводниками я не мог совершенно. Возможно, они считали мою брезгливость снобизмом... — Да они слова-то такого не знают, наверняка. Кстати... У них еще в ходу обычай предлагать своих жен приезжим? — усмехнулся Уотсон. — В ходу, — меня передернуло. — Но даже в самые холодные ночи я предпочитал греться иначе. И не только потому, что это были женщины, или что женщины там тоже моются редко. — И это радует, — рассмеялся Уотсон. — Хотя они, конечно, страшненькие все. — Да бог с вами, я не рассматривал, но это ведь и не важно. Мы шли уже по грунтовой дороге. Город остался позади. Уотсон умолк, озираясь по сторонам, хотя что там можно было увидеть в темноте? Я этот путь изучил уже от и до и мог пройти с закрытыми глазами, тем более что я в темноте видел неплохо, о чем Уотсон даже упомянул в рассказе. Он крепче держался за меня, стараясь не споткнуться. Места тут были вовсе не злачными, но почти безлюдными, хотя где-то неподалеку за кустами и находилась пара довольно неплохих частных домов. — Мы пришли, сворачиваем, — я повел Уотсона в сторону. — Пригнитесь, тут ветка. Мы вынырнули из зарослей и оказались на берегу речки. — Почти нетронутый уголок, — заметил Уотсон. — Да. Сядем, вон там ствол лежит удобный. Здесь действительно почти нетронутый уголок, я сюда часто прихожу последнее время, когда не спится. Я набрел на него впервые в тот вечер, когда проводил вас на вокзал летом, показалось, что он чем-то похож на нашу речушку, на берегу которой стоят Серебряные Ивы. И такое ощущение возникло, что я снова мальчишка и вся жизнь впереди, и, наверное, что-то можно изменить. И я сидел и думал — вот то, или вот это — по порядку. И знаете... было бы слишком просто сказать себе: я никогда не напишу письмо к Брайану или никогда не возьму в руки шприц, но, поразмыслив, я понял, что в моей жизни было не так много того, что я действительно хотел бы вычеркнуть. Однако, местечко мне приглянулось, я решил оставить его лично за собой. Ни Майкрофта, ни Алана я сюда не приводил. Мы сели на поваленное дерево. Уотсон слушал, что я говорю, держа меня за руку, которую то и дело пожимал. Мне хотелось вот прямо сейчас оказаться вместе с ним в Лондоне в нашей старой квартире или у брата в гостях. — Никого? — он очнулся от каких-то своих мыслей и переспросил: — Даже Майкрофта? — Никого. Мы сидели какое-то время молча, и, возможно, благодаря этому, птицы осмелели. — Вот, слышите? — шепотом сказал я. — Вы думали, я фантазирую про птиц? — Это же вроде бы соловей. Они тут зимуют, наверное? — шепнул доктор в ответ. — Надо же. Сентябрь, а тут соловьи. — Французские соловьи отличаются от наших. Наши соловьи — консерваторы, они поют только тогда, когда юноши готовятся признаться в любви, а девицы сидят у открытых окошек, глядя на романтичную летнюю луну. А французские соловьи понимают, что любовь внесезонна... — «И я умолк, подобно соловью. Свое отпел — и больше не пою». Шекспир был неправ. Расскажите мне про Тибет. — Тибет... я встретил там панчен-ламу, помните, которого водил по докам, и который научил вас каким-то новым приемам массажа... Ну, как встретил... он принимал меня у себя и устроил мне встречу с далай-ламой. — И какой он — далай-лама? — Юный. Будь я буддистом, я бы не удивился, глядя на подростка с глазами старика. Но я не буддист, увы... Этот далай-лама войдет в историю, вот увидите. Он не с нами, но, в общем-то, и не с Россией, он думает о своей стране... и я его не порицаю. — И правильно делает. За Азией большое будущее, мне кажется. Лишь бы не понабрались у нас худшего. — Вот слышал бы нас Майкрофт! Где наш патриотизм? Я пытался убедить далай-ламу не принимать решения в пользу России. Но аргумент у меня один, и состоит в том, что Россия — ненадежный партнер, пройдет какая-нибудь четверть века, и весь мир это почувствует... но лама Гьяцо пока не решает ничего. А его советники, кроме нашего старого знакомого, — очень пророссийски настроены. Вас теперь интересует политика, мой дорогой? — Я наслушался о политике за два года. Ужасная вещь. Вроде человек — разумное существо, и никак не может устроить так, чтобы вокруг был мир и процветание. Вероятно, я рассуждаю наивно. — Мир и процветание невозможны для всех одновременно... ну ее, политику. Возвращайтесь к нашим старым друзьям — убийцам, ворам и мошенникам. По крайне мере, уничтожая их, мы с вами точно делаем доброе дело для всех честных людей. — Это правда. Я вот думаю, не потому ли вы не жили с братом, что он обязательно втянул бы вас в политику. Вы бы не могли не помогать ему. — Хм... возможно, вы правы. Но если это и причина, то я ее не осознавал, слава богу. Пойми я такое в юности, мне стало бы стыдно и я, вероятно, поступил бы иначе. Я всегда чувствовал свою вину перед братом и никогда не отказывался ему помогать. Один раз... вы помните, и то это было с политикой никак не связано. А в общем, я выполнял, да и буду наверняка потом выполнять его поручения... но, надо ему отдать должное, он никогда не говорил мне «прекрати заниматься ерундой, займись настоящим делом». — Вряд ли кто-нибудь назвал бы то, что вы делаете, ерундой. Тем более Майкрофт, — пробормотал Уотсон уже буквально сквозь дремоту, — знаете, наблюдая за вами обоими все эти годы, я пришел к мысли, что чувство вины — это не есть хорошо. Пытаясь бороться со сном, он полез в карман за портсигаром. — Верно, но я не умею от него избавляться. Может, женись брат в молодости, мне было бы легче. Хотя сейчас я не жалею — Алан заслужил то, что получил. А мне папиросу? — О, конечно... — Уотсон протянул мне портсигар и мы закурили. — Ну, может Алану стоило получить то, что он заслуживает, и раньше. — Еще как стоило. Но хорошо уже, что это произошло сейчас, а не через еще двадцать лет. Интересно, насколько это изменит брата. — Сложно сказать,— улыбнулся Уотсон. — Сомневаюсь, что очень сильно. Алану же нравится в Майкрофте решительно все. Пара подстраивается друг под друга, а Алан уже успел подстроиться за прошедшие годы. — Думаете, никаких шансов на то, что Майкрофт тоже станет подстраиваться? — Понимаете, какая штука: Алану нравится все, а если что-то его будет смущать, он ведь не скажет. — Да, и мой брат — самый наблюдательный и дотошный человек в стране — становится совершенно слепым и глухим, когда дело касается его самого. Но мы ведь поможем Алану? — Чувствую, вы будете защищать Алана и бороться за его интересы, как когда-то поступал Майкрофт по отношению к вам. Все-таки вы в чем-то очень похожи с братом. — Это сейчас был комплимент или порицание? — Комплимент, конечно. Это только Майкрофт может считать, что он вас избаловал. Я так не считаю. — А он так считает? О, уже прогресс. Ну, честно говоря, я тоже так считаю. Но сравнение с ним, как бы я ни ворчал, это комплимент в любом случае. Тем более в таком... Вы не слушайте меня. У меня... у нас с вами самый лучший старший брат. А насчет Алана... — Что насчет Алана? — Сейчас попробую сформулировать. Когда он был тут, я... я ведь ждал, что он будет помогать мне ради Майкрофта, и я был заранее благодарен за это, и вообще за брата... но началось с того, что я ему устроил натуральную истерику. Сорвался, а когда он попытался меня успокоить, то я дернулся от него так, что мне самому в тот же момент стыдно стало. Но он вел себя спокойно, никак не показал, что его это задело, только... его словно заморозило изнутри. Помогай он мне только ради Майкрофта, как раньше, ему было бы плевать. И я подумал или почувствовал, не знаю... Майкрофт не может сделать его членом семьи, как бы он ни хотел этого. Семья — это не Майкрофт, это еще и мы с вами. Алан заслуживает быть не только любовником, но и членом семьи. И он этого хочет больше всего. Если я и вы не примем его в этом качестве, все остальное не будет иметь смысла. — Я понимаю. Но мне казалось, что это как бы само собой разумеется. Меня-то никогда не держали только за вашего любовника — почему с Аланом должно быть иначе? — Вас — нет, с первой встречи, помните? Я хочу сказать: что изменилось от того, что они стали любовниками? По большому счету? Послушайте, дорогой, я, может, странную вещь скажу, но представьте, что все оно у нас с вами было бы так, как вы пишете в ваших рассказах? Не родись я таким, каков есть, мы сняли бы квартиру, мы так же точно подружились бы с вами... мы стали бы близкими людьми все равно, разве нет? — Конечно, стали бы. И скорее всего, женись я на Мэри или еще на ком по-настоящему, вы бы так же меня ревновали. — Наверное. Но я хочу сказать — то, что они стали любовниками, не изменило отношения Алана к Майкрофту. Но это изменило его отношение ко мне. Он... хочет чувствовать себя членом семьи — может, потому, что у него ее никогда не было, вообще никакой. Раньше шаг навстречу мог сделать только я. Сейчас он получил право сделать этот первый шаг — и он его сделал. Так что да, я буду ему братом, и буду защищать и помогать, пользуясь тем примером, который всю жизнь имел перед глазами. — Замечательно. Только, дорогой, примеры — вещь хорошая, но в любви все же стоит поменьше следовать примерам, побольше за своим сердцем. Разве что чужой пример не стал уже частью нас самих. — Кто нас знает... вы ведь и сами говорите, что я похож на брата. Между прочим, я даже чувствую, что готов защищать его от самого Майкрофта, если тот вдруг сделает что-то не так... как Майкрофт всегда защищает вас даже от меня, он ведь всегда на вашей стороне. Да, черт возьми, мы похожи. — А вообще в этом есть какая-то странность. Мы все любим друг друга, но постоянно друг от друга защищаем, вместо того, чтобы сразу говорить, что кому не нравится. — И что вам не нравится во мне? Говорите! — засмеялся я. Уотсон засмеялся в ответ. — Ну не так же. Я же не говорю о чем-то глобальном. Было бы что-то подобное, мы бы не жили вместе. Я имею в виду — ну вот вы иногда разговариваете с братом. Я вижу, что вы хотите ему в чем-то возразить, но не решаетесь, в результате вы зацепляетесь в разговоре за другое, начинаете спорить, и выходит только хуже. — В следующий раз скажите мне об этом сразу, в тот момент, когда это произойдет, хорошо? Или думаете, я поумнел за эти годы настолько, что... ой, вряд ли! А с вами я так хоть не веду себя? — Нет. Вы меня не боитесь. И никогда не боялись. Погодите... Это не тот страх... Это... как бы сказать... ну как учат маленьких детей — страх божий. — Я боготворю Майкрофта? Может быть. Во мне сидит ребенок, которого он носил на руках, для которого сочинял сказки, кормил с ложечки, утешал, защищал, учил всему, всегда был идеалом... Я очень долго не мог понять, что идеал не обязан быть идеальным. — Боготворите, еще как. И Алан его боготворит, если уж откровенно. Кажется, в нашей компании только я… хм… атеист. — И вот удивительно — он вас уважает больше всех. А может и не удивительно... Мы с Аланом смотрим на него снизу вверх. Как бы он ни любил нас — мы для него дети, Алану навсегда семнадцать, а мне и вовсе... а вы с ним на равных. — Уважает, может, и больше. Но дети у него всегда на первом месте, — улыбнулся Уотсон. — Это не претензия, если что. — Да какое там. Я когда-то думал — вот женится он, пойдут у него дети, и я отойду на второй план. С некоторым сожалением думал, признаюсь, но не протестовал бы. Но вот только в какой-то момент я засомневался... теперь уж не проверить, конечно. Тут знаете в чем разница? Он бросится ко мне на помощь в первую очередь, я не сомневаюсь. Но сам будет в первую очередь ждать помощи от вас. — Интересно, каково мое положение при таком нашем раскладе? — О, Майкрофт когда-то писал мне, еще в детстве, что как в человеке одинаково важны и голова, и сердце, так и в семье одинаково важен и «двигатель», и «руководитель». Я его спросил тогда, помню, а что все-таки самое важное в человеке? Он написал — душа. Вы, милый, в нашей семье — душа. Вот такое положение. — Душа, правда, пребывает временами в смятении, — хмыкнул Уотсон. — Из-за чего? — Ну как... куда было бежать спасаться? — А зачем? Надо брать все в свои руки. Голова и сердце будут делать то, что угодно душе. — А если я хочу, чтобы в свои руки взяли меня? — Я постараюсь, правда. И если не получится сразу... я все равно буду стараться. — Нет никого, кого бы я любил сильнее, чем вас, Шерлок. Все-таки, когда привык целоваться с человеком, имеющим усы, все время ловишь себя на мысли, что что-то не так, если он их сбривает. К тому же, Уотсон так и не побрился с дороги. Меня всегда это заводило. Но мы ведь на улице... Так что через какое-то время я был вынужден приложить большие усилия, чтобы отвлечься. — Черт, вы ведь отрастите их обратно? — А мне без них так нравится, — хмыкнул Уотсон. — Без них меньше возни. Как вас понимаю — вы все трое всегда ходили гладко выбритыми, без лишней растительности. Может, не надо их возвращать? Или — не отрастить ли мне еще и бороду? — Второй вариант мне больше нравится. Первое, что сделаю, когда вернемся домой, — спрячу вашу бритву и помазок, — я потерся щекой о его щеку. — Определенно, это интересный вариант! Так, все! Купаться-то будем? Рискнете войти в холодную воду? — Вы решили охладить наш пыл или иметь потом повод согреться? — Наш пыл не охладят все реки мира, Уотсон, — окончательно развеселился я. — Не уходите от ответа. Если боитесь холодной воды — так и говорите! Между прочим, повод согреться можно поискать прямо не выходя из речки! — и начал раздеваться. — Только не в речке! Не надо! — взмолился он. — Я бы не возражал в другое время года против моря, но не река же в черте города. — Тогда просто окунемся. — Господи, где вы нахватались такого? Для вас раньше ничего романтичнее преступлений не было, а тут — ночь, соловьи.... но вообще-то «согрешить» в воде — перебор. На любителя это дело, — ворчал Уотсон, раздеваясь. Я покосился на него и решил было подштанники не снимать, но потом понял, что идти домой полчаса в мокром будет не очень приятно, а с подштанниками в руках — просто глупо, хоть и ночь на дворе. — Перебор так перебор, греться будем дома, не переживайте. Я раздеваюсь из чисто практических соображений. Давайте руку, луна куда-то делась, а я тут все на ощупь знаю. Если честно, то первый раз я вошел тут в речку именно чтобы охладить, как вы говорите, пыл. Но потом это стало традицией. Я уже говорил вам, что становлюсь консервативным? — Правда? — спросил Уотсон, дрожа и отфыркиваясь. — Правда остудить, или правда консервативным? — Второе. Тут уж не до пыла. — Уотсон, едва окунувшись и сделав пару гребков, стал выбираться на берег, стуча зубами. — Ничего, — усмехнулся я, помогая ему выбраться из воды, — дома я вас согрею, и даже не стану протестовать против каких-либо экспериментов, если вам захочется! Что же касается всего остального, то во всяком случае я раз за разом повторяю одно и то же и нахожу в этом некое... умиротворение. Разве не так же поступают консерваторы? — Наверное. Хотя вы ведь не против нового. Лучше к морю. И днем, — подытожил Уотсон, одеваясь как можно скорее. — На велосипедах. И уверяю вас, после этого мы в воде будем только лежать и покачиваться, а думать о том, что еще семь миль впереди. Кстати, надо на велосипеде седло поменять на более узкое, подумал я. А то доктор мой с непривычки... потом и правда только о велосипеде думать будет, и не очень по-доброму. — Вы не ищете легких путей,— рассмеялся он, застегивая манжет. — Идемте домой. Алан научил вас варить кофе? Вы с чем варите? Я с корицей. — У меня тут даже Майкрофт варил кофе, но, если честно, мне все равно, какой кофе пить. Если кофе сварите вы, я буду пить его с самым большим удовольствием. С корицей или с чем угодно, клянусь. До дома мы добрались бодрым шагом. Сон с меня слетел. — Дом, милый дом, — рассмеялся Уотсон, направляясь на кухню. — Посмотрим, что тут у вас в закромах. — Не у вас, а у нас, — проворчал я. Сейчас я уже не против был забраться в постель, но теперь на Уотсона напала активность. Придется пить кофе посреди ночи. Впрочем, он пошарил на полках исключительно для вида. — Корицы-то нет. Так что кофе придется отложить. Думаю, вы не против? Идемте наверх. Я ведь надолго приехал, и нам совершенно незачем торопиться. Даже если это просто варка кофе. Проснулись мы к ланчу. Майкрофт Холмс Вечером мы сидели в спальне с коньяком — нам нравилось уходить туда сразу после ужина. — Как успехи Уиггинса? — спросил Алан. Он наконец-то переехал в мою спальню, чему я несказанно был рад. Я посмотрел на его коротко остриженные, рыжевато-каштановые волосы, которые, слава богу, сейчас не были напомажены, и коротко выдохнул. Никак не мог привыкнуть, что ему пришлось слегка изменить внешность. В приемной он сидел в парике, полностью копировавшем его прежнюю прическу, а я больше не брал его с собой ни к премьер-министру, ни во дворец. Кажется, меня уже считали просто деспотом каким-то, нагружавшим секретаря работой сверх всякой меры. — Уиггинс молодец, — ответил я, — он практически чисто говорит и ведет себя почти как джентльмен. С легким налетом провинциализма. Начинаю думать, что Шерлок зря вдалбливал ему мысли о пользе получения образования. Этот парень родился для сцены. Когда он в образе, его невозможно сбить. Послезавтра он переедет в гостиницу. С отъезда Джона прошла неделя, и мы наконец-то получили письмо из Монпелье. Судя по не совсем вразумительным фразам Шерлока, он до сих пор не мог поверить, что происходящее не сон. — Что Шерлок написал тебе? — поинтересовался я. — Каюсь, я признался ему, что это ты меня уговорил послать туда доктора. — Ну… — Алан улыбнулся, посмотрев в бокал с коньяком, — он очень рад. — Джон пишет, что мальчику-соседу очень понравились твои подарки. В силу возраста тот не задумывается, за что это ему. А Джон от любопытства сгорает: чем так мальчик тебе угодил. В общем... ты был прав, когда уговорил меня. Шерлок с Джоном там счастливы. Джон дает советы, как правильно кормить кошку, чтобы она мяукала нежно, как французские кошки, и передает привет цветку в горшке, в общем — веселится вовсю. Кто бы мог подумать — Шерлок дарит цветы... — Так он же любит цветы, — Алан почему-то смутился. — Кто же их не любит?.. Кхм... — Любит, — кивнул я, — но он раньше стеснялся этого. Это ведь так сентиментально — подарить цветок... А в нашей семье сентиментальный я, а не он. Ну, он так считает. Разлука пошла ему на пользу, как ни кощунственно это звучит. Он стал куда ближе к себе настоящему... Я рад за Джона, и, надеюсь, Шерлок будет проявлять заботу о нем более... открыто. — Прости, это правда звучит немного кощунственно, — возразил Алан. — И потом, мы ведь не знаем, как они вели себя наедине друг с другом раньше. А на людях Шерлок... да... любил напустить на себя... — О, ну, я по крайней мере знаю, как он вел себя со мной. Последний раз он подарил мне цветок, когда ему было лет десять. А уж когда позже вздумал бороться с сантиментами… Так и живу тридцать лет без цветов, — пошутил я. — Хм... а я всегда считал, что ты их не любишь. И даже стеснялся признаться, что я люблю. Шерлок мне целую нотацию прочел в музее Фабра. — Что?! — я захохотал так, что чуть не выронил бокал с коньяком. — Лани! Я никогда не заказывал цветы в дом или в клуб, потому что... потому что... я всегда считал, что ты этого не одобришь! Недалеко я ушел от Шерлока, как видно. Мне казалось — мой помощник воспримет цветы как некую... ненужную и не подходящую мужчине вещь... Алан не выдержал и расхохотался вслед за мной. — Вот так?.. И что, интересно, я о тебе еще не знаю, и чего тоже стеснялся показать? Я задумался, вспомнил давешние разговоры с Джоном и Аланом и сказал: — Не то что стесняюсь, сердце мое… Но, кажется, я повторяю те ошибки, за которые упрекал Шерлока когда-то. Я хочу, чтобы ты знал: больше всего я жалею, что не могу скрепить наш союз, как говорится, перед богом и людьми. С людьми все сложно, как ты понимаешь. Увы, и архиепископ Кентерберийский нас вряд ли поймет. Насчет бога… я не особо религиозен, но полагаю, что высшие силы вряд ли стали бы карать двух взрослых людей, если они любят друг друга, никому не мешают своей любовью, верны друг другу… Я хочу, чтобы ты знал, Лани: я бесконечно тебя люблю и хочу прожить с тобой столько… словом, пока смерть не разлучит нас. — Господи… — Алан бросился мне на шею. — Как же я тебя люблю! Бедный мой… поглаживая его плечи, я чувствовал, что они дрожат. — Любить того, кто любит тебя — какое это счастье, Лани. Я самый счастливый человек в мире. Я виноват в том, что ты так долго не верил, что это возможно. Но это правда. Ты — мое сердце, моя любовь, и никто никогда не разлучит нас. И никакого горя — одна радость. И слезы в нашей жизни будут только от радости. — Я не меньше виноват, любовь моя, — пробормотал Алан. — Если уж честно, ты не единожды называл меня другом за последние годы, но я не позволял себе верить, что это не просто слова. — Вот ведь два дурака, а? — тихо рассмеялся я. — И ведь говорил мне Шерлок, а я не верил ему. Ну, все это в прошлом, впредь будем умнее оба, и Шерлоку будем больше доверять. В людях он разбирается уж точно лучше меня. Я так рад, что вы подружились... — Это потому что он такой, а не только твой брат. Алан крепко поцеловал меня, и что-то со мной опять сделалось. Вот ведь — мне, как говорится, о душе пора думать, а я пустился во все тяжкие «на старости лет». Когда через какое-то время мы обнаружили, что опять можем разговаривать, я решил поинтересоваться, какие у нас планы на Рождество. — Мы же не останемся тут, уедем куда-нибудь? — Обязательно! — Алан привалился ко мне, оглаживая мое плечо. — И куда отправимся? — Не знаю, мне все равно, лишь бы вдвоем. Куда ты хочешь? — Чтобы был снег, но не очень холодно. — Ну, тогда в Швейцарию. — Да! В уединенную деревушку! Шале, коровки. — Зимой? — фыркнул я. — Ты мой городской мальчик! Ты в коровник, что ли, хочешь сходить на Рождество? Нет, я не против, дорогой. Я на твое усмотрение оставляю место и вообще все — организуй зимний отпуск сам. Можешь даже не говорить мне ничего заранее, пусть будет сюрприз для меня. Идет? С двадцать второго декабря по... девятое января. Вот так. Остальное на твое усмотрение. — Договорились, любовь моя. О, какие большие каникулы! — Алан с наслаждением потянулся. — Просто рай. — Летом нас ждет Италия. А следующее Рождество будет организовывать парочка с Бейкер стрит — для разнообразия. Посмотрим, не увезет ли наш братец нас в Россию к медведям и цыганам. — Почему бы нет? Там уж точно снег. Я бы посмотрел Петербург. — В Санкт-Петербург точно надо ехать с Шерлоком. Там на каждом шагу преступления, он будет в восторге, - на меня напало желание подурачиться. — И лучше летом... ах, да, нам же снег нужен... а ты уверен, что там нет снега где-нибудь в мае? — Совершенно уверен. В мае, я слышал, там примерно такая же погода, как у нас. — Это ужасно! — Но почему же ужасно? — не понял Алан. — Не жарко, но уже настоящая весна. Там такие красивые парки. Возможно, правда, тебе захочется в менее экзотическое место — в Версаль, например? — Ужасно не это, сердце мое. Ужасно, что стоит мне пошутить, как Шерлок смотрит на меня глазами раненого оленя. А ты включаешь в себе секретаря и начинаешь серьезно отвечать на всякую чушь. Пытаюсь понять, это я настолько не умею шутить, или просто мой образ в ваших с Шерлоком глазах настолько несовместим с шутками? Кстати, Петергоф ничем не уступает Версалю. Но зимой там и правда делать нечего. Ты же хотел «снег, но не холодно». В общем, — подытожил я, — следующее Рождество планируем не мы. А на это ты устраиваешь мне сюрприз. А летом — даже говорить не о чем, летом у нас пляж с оливковым деревом, кальян и соседский виноградник! — Разве Шерлока так пугает, когда ты шутишь? — Он в детстве пугался, когда я пытался шутить — видимо, я был в его глазах слишком серьезным всегда. Так что я старался шутить поменьше, ну и видимо не научился шутить хорошо. Шерлок до сих пор мои шутки не воспринимает. — Кстати! — вдруг воскликнул Алан. — Надо бы не забыть одну вещь! Он мне проспорил! — Когда успел? И в чем проспорил? — Мы ставили с ним на время, которое тебе понадобится, чтобы узнать меня, когда ты впервые увидишь эту прилизанную каштановую голову, кислую рожу и пенсне на носу. А еще же… эти ужасные ватные шарики в носу… брр! Они заставляют гнусавить. — И на что вы спорили? — На очередное желание. Я свой долг Шерлоку отдал, а он отдаст мне свой, когда вернется.

***

Прошел месяц. Уиггинс благополучно вошел в доверие к полковнику, став его верным учеником и подельником. Гриффит, кажется, возлагал на молодого помощника большие надежды. Алан продолжал «окучивать» Кларка и постепенно сдружился с ним. Однажды вечером я сидел у камина и смотрел то на огонь, то на часы. Время приближалось к одиннадцати, а Алан все не возвращался. Я в который раз вспомнил свои же слова, которые однажды сказал Джону, что не представляю, как он терпит все эти бесконечные ожидания. Как я вообще мог позволить Алану заниматься этим Кларком, не обсудив предварительно все возможные ситуации и пути выхода из них? Воображение рисовало мне невообразимые ужасы, вроде трупа Алана где-нибудь в подворотне Ист-Энда. Я зачем-то подходил к окну и смотрел на клуб, хотя Алан должен был вернуться именно домой. У меня еще хватало рассудка задать себе вопрос: зачем я это делаю? И все. Затем рассудок отключался, уступая место неконтролируемому страху. Наконец, когда я наливал себе коньяк (каюсь, уже не первый бокал), внизу щелкнул замок. Едва не расплескав напиток, я поставил снифтер и почти бегом спустился вниз. В прихожей стоял совершенно пьяный Алан с розой в зубах. Он слегка покачивался и пытался что-то сказать, но роза явно мешала, пытаясь вывалиться, как только мой доблестный секретарь начинал открывать рот. Наконец Алан догадался придержать ее рукой. — Эт-т-то я! Сэр! Но тут он пошатнулся и вынужден был схватиться руками за стену, роза оказалась снова зажата зубами. — Ты?! Ты! — у меня пропал дар речи. Тут на меня что-то нашло. Я обхватил Алана поперек торса и отвесил ему несколько шлепков по заднице. — Где ты был?! Я чуть с ума не сошел! Сосредоточившись на том, чтобы не уронить розу, Алан смог сперва лишь только что-то удивленно промычать, но потом он догадался вынуть цветок и твердо взять его в руку, рот освободился. — Подож-ж-жди, — голос звучал донельзя удивленно, — я же еще не снял штаны! Ну все... Я сграбастал Алана в охапку, чуть не задушил. Рассмеялся, потом чуть было не разрыдался — еле сдержался, потом вспомнил про штаны — и рассмеялся опять. — Тебя бы этой розой по голой заднице! Я дотянулся до вентиля и зажег лампу. — О... ну хорош... Физиономию Алана украшал синяк, достойный какого-нибудь бузотера из трущоб. Шерлок писал мне, что синяки у моего дорогого секретаря вскакивают мгновенно. Но я не думал, что смогу удостовериться в этом на практике… — Это тебе! — во весь рот улыбнулся Алан, протягивая цветок, но тут же встревожился. — Осторожно! Она там местами колючая! — Только не говори, что тебя отметелили за воровство цветов. Идем наверх, горе мое. Я еле дотащил Алана до гостиной и усадил в кресло. Потом посмотрел на розу... — Ладно, я сейчас. Взяв бокал, а налил в него воды, обрезал стебель и поставил розу в воду. — Нет, я не воровал, — Алан придирчиво наблюдал за моими действиями, не делая, впрочем, попыток помочь мне. — Я его купил. Цвето-о-очек. Я нашел одну такую... с корзинкой, но там были лилии. Или не лилии? Ну, там было что-то такое... невнятное. Я сказал, что мне нужна роза. Одна, но большая. Она меня повела... девушка, не роза, конечно. Вела, вела и привела. А там были два ее... брата... — А напился ты раньше? Или вы сначала подрались, а потом помирились и напились? «Цвето-о-очек», — передразнил я, поглаживая Алана по голове, хотя мне очень хотелось надрать ему уши. — Нет, напился я с Кларком. А потом цветочек хотел купить, чтобы ты не сердился, что я такой домой... а ее братья хотели взять себе мой бумажник, представляешь? Но я с ними ппп...ппп...поговорил! И они принесли мне розу. Вот! Я сказал — мне надо самую красивую! — Ты опасный человек, оказывается. — Мужчина должен уметь п-п-пить! Но знаешь, что я тебе скажу? Я сделал вывод. Секретный. «Никогда не наливай виски в пиво». Пообещай мне! — Виски в пиво? Ужас какой! Если даже мужчина умеет пить, от такого развезет любого. Это Кларк тебя спаивал? Или ты его? — М-м-мы... там... ну, словом, я рассказал Кларку, что мой «шеф» дал мне прибавку за то, что я так хорошо храню его секреты! И что это нормально — просить прибавку. И что он тоже мог бы… ну, ты понял. Не сердись! Я все время помнил, что завтра нам к премьеру к девяти утра. Оу... почему ты не спишь?! Ты же не выспишься! — Потому что я ждал тебя. Ты посмотри на часы — уже полночь доходит. Я понимаю, что ты играл роль закадычного приятеля, но розу-то Кларк тебя добывать не просил. — Не-е-ет, розу я сам. Я не думал, что это будет долго... я думал — раз и купил розу. Раньше… ну, я ведь всегда просто заказывал цветы, и их привозили. А тут, когда шли, я думал — где у нее там розы растут? Потом подумал — вдруг она решила, что я хочу не цветочек, а... цветочек? Я даже ей сказал: «Мисс, вы еще слишком бутон для меня»... но она сказала, что там у нее растут розы. И я хотел посмотреть... эх, когда ее брат... а другой брат сказал — отпусти, я сейчас принесу тебе розу! Я хотел пойти с ним и посмотреть, где у них там растут розы? Но не мог, потому что держал старшего брата... или младшего? За вот это место. Такая жалость, так я и не узнал, где у них растут розы. — За что ты его держал?! И это мой приличный, можно сказать, рафинированный Алан? Что дешевый алкоголь с человеком делает! — За э-э-э... мне Шерлок сказал, что когда этот захват применяешь, надо говорить: «Сейчас проверим, что у тебя длиннее, член или шея». Парень сразу перестал шевелиться, только орал, пока его брат за цветочком бегал. Ой, что-то у меня все плывет перед глазами... я днем оставил там тезисы к завтрашнему докладу, надо п-п-переписать? — С докладом все в порядке, не волнуйся, — я закашлялся. Интересно, чего еще я не знаю о родном брате? — Да, плывет. — Я придвинул стул к креслу, на котором сидел Алан, убрал волосы с его лба. — Ложиться пока нельзя. Проводить тебя в туалет? — Это ты про пиво? Хорошая мысль. Я сам. Ой нет, не сейчас. Сначала я пойду мыть руки, потом варить кофе... Я могу отпечатать доклад, мне это раз плюнуть! Только сперва я должен вымыть руки... Что ж, я пока что зажег спиртовку и стал варить кофе. В ванной некстати оказалось зеркало, так что Алан вышел из нее озадаченным. — Это ведь не могу быть я, как ты считаешь? — Увы, Лани. Это ты. Не мешай больше пиво с виски — не надо. И почему ты не шепелявил, когда пришел? Ты потерял вставки в нос? — Не… я их… они в кармане пиджака. Потому, после Кларка… вынул. Что скажет премьер... боже... Он же не поверит, что это ты меня побил? — Оставайся дома. Скажу, что ты приболел. Ты же человек — имеешь право хоть раз заболеть. — Ч-ч-чем? — Да хоть простудой. Или ты отравился чем-то. Выполнял мое поручение, поел вне клуба — и вот результат. — Но я же не могу допустить, чтобы ты один ехал туда. Нет, ни за что. Простуда — повод, я же не умер. Если бы не Кларк, можно было бы сказать, что я упал. И я бы многозначительно так кашлял, ведь о моей любвеобильности наслышаны в общем-то... Но нельзя, тсс, я понимаю. Я хороший шпи... шпи... это что, кофе? После нескольких минут в ванной ему явно стало чуть легче, мозг во всяком случае вставал на место, в отличие от тела, которое пока не хотело функционировать. — Утром я уже буду почти не отравившимся. Вот синяки... мы не можем их показать, вдруг кто-нибудь соотнесет... нас с Пайном... ой, прости, я сейчас. Пока мой дорогой вторично страдал в ванной, я забрал кофе и налил в стакан холодной воды — Выпей, сердце мое. Садись. Давай. Понемногу. — Спасибо. Черт, это неправильно... ты лучше не смотри на меня. Держись подальше. Это же неприятно. — Ну-ну, перестань. Это вполне житейская проблема. Со всяким мужчиной может случиться хоть раз в жизни. Тебе нужно немного посидеть, пока не пройдет тошнота, — сказал я, поглаживая Алана по плечу. — По-моему, ухаживать за пьяным мужчиной это все равно, что присутствовать при родах...Черт, что я несу? В смысле — так же неприятно. — Значит, — засмеялся я, испытывая облегчение от того, что Алан явно приходил в себя, — твой шеф обещал увеличить тебе жалование? Что ж, это хорошая идея. — Я имел в виду… — Не мог же ты обмануть мистера Кларка, — перебил я, — придется твоему шефу раскошелиться. Процентов на двадцать как минимум, как думаешь? — Я сказал ему, что попросил прибавки вдвое, — с самым невозмутимым выражением лица отозвался Алан, но глаза его смеялись. Шерлок Холмс Безделье меня просто убивало. Опыты в лаборатории я работой не считал. К тому же мое участие в проекте закончилось, теперь я посещал университет лишь изредка, занимаясь личными изысканиями, но вдохновение меня покинуло. Не спасало даже присутствие Уотсона. Если бы мне хотя бы можно было уехать куда-то из Монпелье — перемена места уже сказалась бы благотворно. Но — увы. А при Уотсоне я не решился бы совершить даже небольшой побег. Он еще засел за очередной рассказ. Я уже начинал ревновать его к этим литературным упражнениям. К чему тратить время на моего двойника, когда я живой — вот он, тут?! Уотсон писал от руки, довольно быстро, почти ничего не вычеркивая, и, судя по выражению его лица, жалел про себя, что послать Майкрофту отсюда рассказ не получится — проклятая конспирация... Я посидел в кресле, перелистывая газету, потом отправился на кухню и принялся заваривать чай. Через полчаса Уотсон отложил перо, встал и направился ко мне. Что ж, он застал меня сидящим с самым несчастным видом на табурете и смотрящим на кипящий чайник. — Давно так сидите? — осведомился он. — О чем думаете? — Вы закончили? Почитали хотя бы, — проворчал я. — Закончил на сегодня. Я подумал, что публику надо подготовить к вашему возвращению. Повесть о собаке хорошо разошлась. Трижды допечатывали тираж, интерес возрождается, расскажу еще об одном старом деле, а там придумаем и как возвращение ваше объяснить. Если хотите, я вам почитаю, конечно, дорогой мой. Но только если пообещаете раньше времени не ругать сюжет, детали и вообще замысел. — «Собака» у вас хорошо вышла, — вздохнул я. — Это было интересное дело, и вы там себя прекрасно проявили. Я хорошо помню ваши отчеты — они были весьма живописными. Чем займемся на Рождество? — Вы обиделись на меня? — жалобно отозвался Уотсон. — Ну, хотите, брошу эту писанину? Все равно отсюда Майкрофту не отослать, допишу потом. Хотите прогуляться? Снег на Рождество — это неспроста, а? Что-то волшебное... Не обижаетесь? — Пишите, если вам хочется. Я не обижаюсь, а ревную, — признался я, сунув Уотсону в руки поднос с чашками. — Держите. Несите в гостиную. Я захвачу остальное. — К кому ревнуете? — оторопел он и чуть не выронил поднос. — К Майкрофту?! — Не к кому, а к чему. К творчеству, — усмехнулся я. — Не пугайте меня так. Это все потому, что лаборатория сегодня закрыта? — Да, ведь никто не мешает вам писать, пока я там? — нашелся у меня аргумент. — Ревнивец... Что пишет Майкрофт? Это письмо еще из Лондона, или Алан уже увез его куда-то? — Письмо из Лозанны, но они едут куда-то за город, валяться в снегу. Надеюсь, Алан окунет Майкрофта пару раз в сугроб. — Вы проявляете несвойственную вам кровожадность. Подумать только — Майкрофта в сугроб... Он чем-то провинился, написал что-то не то про вашего нового любимчика? — Любимчика? Я слышу тревожные нотки в этом определении, — усмехнулся я. — Или ревнуете? — К кому? — К Алану. — Хм… ну, вы ему пишете письма! — Уотсон сел с чашкой в кресло у камина. — И вообще, Холмс, это что ж получается, у вас теперь два брата, у Майкрофта два, а у нас с Греем по одному? Я, конечно, не знаю, что именно, но что-то тут не так, какая-то во всем этом есть чисто математическая несправедливость! — Все зависит от вас с Греем, — я сел рядом. — Если у вас сложатся братские отношения, то и у вас обоих будет по два брата. Задачка для маленьких мальчиков. — Ничего не имею против Грея, — сказал Уотсон уже серьезно, — но… такие вещи по заказу не получаются... Холмс, а кто он вообще? По происхождению, я имею в виду. В разговоре со мной он как-то обмолвился, что сирота… — Я в курсе. Про мать он вообще ничего не знает, отец умер, когда ему было два года, рос у тетки, потом его отдали в школу. — Как это — ничего не знает о матери? — Ну вот так. — И за столько лет, при его возможностях он не пытался ничего узнать о ней? — Возможно, одна мысль ему мешала. — Догадываюсь, — кивнул Уотсон. — В какой уже раз поражаюсь Майкрофту: разглядеть с первого взгляда в Грее будущий потенциал. Ну что, мы идем окунаться в сугробы? Или это только Майкрофту полезно? — Где вы сугробы нашли, дорогой? Снегом чуть припорошило. — А мы сгребем со всего садика, и я вас окуну... ну, или вы меня! А потом обменяемся подарками и станем пить грог. И вы мне что-нибудь расскажете. — Не хочу в снег. Это не снег, а сплошное надувательство. Им даже в снежки не поиграешь. Давайте наймем извозчика и проедемся по городу, а потом уже грог, подарки, и... прочее. На сладкое. — Да ну его, извозчика, при нем не поговоришь ни о чем. Давайте прогуляемся пешком? Пошли, пошли, не изображайте Майкрофта. — Я подцепил от брата лень. А он от меня энергию. Что ж, давайте пройдемся. Поужинаем у себя или сходим к папаше Миро? — Если мы пойдем ужинать в ресторан, нас не станут спрашивать все подряд, отчего мы не были в церкви? Впрочем, как хотите, Холмс, на ваше усмотрение. — Так я же норвежец, а вы англичанин. Почему нас должны спрашивать о католической мессе? — А норвежцы не католики? Вот понятия не имею, если честно. Решено, идем в ресторан, раз вы так хотите. — В Норвегии большинство — лютеране. Так... Пошли одеваться, с чашками потом. Через два часа, побродив по улицам, мы зашли в ресторан. Еще через час Уотсон, судя по всему, сделал явный вывод, что ему нравится здешнее Рождество, и решил поделиться радостью со мной. — А знаете, дорогой друг, я оказывается очень люблю французов! Они большие молодцы, понимают толк в еде... и в винах! А вы посмотрите, как они радуются празднику! Это же чудесно! Главное, знаете что? Главное — не говорить Ма... не говорить вашему брату, — понизил он голос, — что мы пошли праздновать в общественное место. Он нас убьет за пренебрежение конспирацией, уж я-то его хорошо знаю! — Я еще в прошлый раз заметил, что вы любите французов, — не удержался я от шпильки, — а французы любят вас. И француженки... С этими словами я чуть было не посмотрел «зверски» на даму, сидящую поодаль. Пришла с кавалером, а поглядывает на моего доктора. — Француженки? Где? — завертел головой Уотсон. — С чего вы взяли? — Неприлично разглядывать даму, — заметил я холодно. — Особенно, когда она не одна. — Да ну вас, Холмс. Не смешно! — А разве я смеюсь? Я совершенно серьезен. — С чего вы взяли, что на меня вообще кто-то смотрит? Может, это на вас смотрят? Вы больше подходите на роль героя-любовника. Давно хотел спросить… признавайтесь, у вас были приключения за это время? Где-нибудь в Тибете, а? Представляю, как какая-нибудь смуглая аборигенка пытается обаять надменного норвежца... — Вы представляете себе, как выглядят тибетские женщины? — фыркнул я. — Нет, конечно, откуда мне. Но подозреваю, что это особого значения не имеет. Главное, как выглядите вы, — доктору стало совсем весело. — А вы выглядите очень... привлекательно. — Уотсон, так тибетские женщины считают привлекательными свой типаж. То есть маленьких, сморщенных, как печеное яблоко, мужчин. От которых воняет яками, — добавил я шепотом. — О! Ужас какой... Но зато француженки, — он тоже перешел на доверительный шепот, наклонившись к моему уху, — француженки предпочитают сероглазых брюнетов с картинным профилем, умеющих вести с ними изысканные беседы на любые темы, а вовсе не таких заурядных простаков как я, которые к тому же и на четверть не понимают их, когда они так быстро говорят... Так что ревновать должен я, а не наоборот! — сделал он вывод и выпрямился. — Ничего подобного. Француженки любят живых, непосредственных мужчин. Веселых, общительных, добрых. — Да? А вы откуда знаете? Откуда такие глубокие познания о вкусах француженок? И о том, — Уотсон снова наклонился ко мне, — какими яками пахнут тибетские мужчины? Признавайтесь! — Для того, чтобы узнать, как пахнут тибетцы, достаточно просто стоять рядом с ними на расстоянии в пару футов, — не поддался я на провокацию. — И вы говорите — местные женщины их предпочитают? Тогда я зря переживал, пока вы там были. С этой стороны вам... мне ничего не грозило. Холмс, пойдемте домой? Мне надоело шампанское и смокинг, я хочу надеть халат и выпить грогу. — Идемте, мой дорогой. У папаши Миро не нужно было расплачиваться в зале — с ним я рассчитывался особо. Так что мы отправились домой. — Затопите камин, — попросил Уотсон, когда мы пришли. — А я пока переоденусь и возьму подарок. Вскоре и я тоже поднялся наверх, чтобы переодеться, и столкнулся в дверях с Уотсон, который с таинственным видом держал руку в кармане. Облачившись в любимый халат, я тоже спустился в гостиную. — Сначала запасемся грогом. А, может, глинтвейн? — предложил я. — Слишком сладко, хотя... Рождество, материк... давайте глинтвейн. Только поменьше меда, хорошо? А на Новый Год грог сделаем. Кстати, у нас ром кончается, там последняя бутылка, надо купить еще. И, между прочим, надо купить шампанского на шестое. — А что у нас шестого? — переспросил я, но спохватился, увидев донельзя изумленный взгляд. — А! Я и забыл совсем. Ну, шампанское так шампанское. Мы занялись глинтвейном. Уотсон начал было помогать, но места в кухне не так много... в общем, он растянулся на диване, наблюдая за мной через дверной проем. — Что-то мне лень весь день... Шестого сам все сделаю. И я не дам вам забыть про день рождения в этом году. — Сделаете – что? Шампанское откроете? Химик-то из вас никакой. — Ну, зато, если что, я могу быстро вылечить нас: похмелье, несварение желудка... обращайтесь! — Это когда же у меня было похмелье, дорогой мой доктор? — усмехнулся я. День как-то не задался. Мы только и делали, что пикировались. — У вас-то, может, и не было, а я вот вспоминаю пару прошедших лет, — хмыкнул Уотсон, — наверное, у Холмсов не бывает похмелья. В прошлом году мы с Майкрофтом ваш день рождения отмечали-отмечали... а утром он как ни в чем не бывало сел работать... а я к чаю только голову поднял. Шестого в ресторан не пойдем, я сам приготовлю ужин… Услышав такое заявление, я даже высунулся из кухни и минуту разглядывал Уотсона. Впрочем, после вин папаши Миро и не на такие подвиги потянет. — Майкрофт говорил, что в детстве вы любили свой день рождения. Разве не так, Холмс? — В детстве кто его не любит? А потом все стараются забыть, сколько лет стукнуло. — Сорок — это разве много? Это ваш брат, сколько его помню, себя стариком всегда считал — и то у него это прошло, но вы-то? Молодой, здоровый, красивый, сильный. Жизнь только начинается, Холмс. Я снял кастрюлю с плиты, прошел в гостиную, присел рядом с Уотсоном и поцеловал его. Он засмеялся, заставил меня лечь на диван и положил голову мне на грудь. — Можно спросить? Какой год был труднее — тот, на востоке, или потом, тут? — Тут, — ответил я, перебирая его волосы. — На Востоке я словно не жил все то время. Это был как будто не я. А здесь я каждый день думал, что стоит мне только сесть на поезд, и дня через три я буду в Лондоне и увижу вас. — Первые месяцы меня мучила одна навязчивая мысль, — сказал Уотсон, — когда меня «отпустило», то я дал себе слово, что при случае расскажу вам об этом, как бы стыдно мне ни было. — Он помолчал, но я не стал перебивать, и он продолжил: — Я тогда никак не мог отделаться от мысли, что вы там с кем-то. Не знаю, почему такое мне в голову пришло, сейчас стыдно даже вспоминать, а тогда я думал только о том, что вы про меня забудете, да уже забыли, что там у вас кто-то появился... кто-то вместо меня, и вы там с ним... это снилось по ночам во всех подробностях, наяву я только об этом и думал... настоящий психоз. Если бы я не решился рассказать Майкрофту о своих мыслях, я бы, наверное, реально сошел с ума. — Никогда, Джон, — шепнул я. — Никто другой. Я приподнял его голову, притянул его ближе и поцеловал. — Никто, Джон. Было очень хорошо просто лежать рядом, чувствовать присутствие друг друга и знать, что это уже насовсем. — Я никогда больше не смогу ревновать вас всерьез, — наконец сказал Уотсон. — И если я вас дразню иногда, дорогой мой, это не по-настоящему. Я вижу, вы иногда хандрите, и я хочу немного вас растормошить... но я никогда не хочу вас задеть, вы же знаете. — Когда мне надоест ловить жуликов, мы с вами уедем в деревню, поближе к морю. Купим дом где-нибудь в Сассексе. Вы будете писать рассказы, а я... например, разводить пчел. — Ну, на пару месяцев нас хватит. А потом мы заскучаем если не по камням Лондона, то уж по Майкрофту точно — и вернемся. Кстати, о камнях... — он приподнялся и достал из кармана брелок — камень в тонких серебряных лапках на серебряной же цепочке. — Вы, конечно, не помните, что это, дорогой мой. Этим камушком вы прижали письмо, которое оставили мне тогда у водопада. Ну, во всяком случае, он лежал на письме... я тогда машинально положил его в карман, и... в общем, уже потом, почти через год, мне сделали из него брелок и я ношу его все это время... и теперь я хочу подарить его вам. Как символ бессмертия. — О, мой дорогой... Я зажмурился и прижал к себе его голову, пытаясь успокоиться. — Спасибо. Мне даже стыдно дарить свой подарок — он слишком банальный. Это ручка. — Это как... поощрение писать дальше. Но только когда вы заняты в лаборатории или чем-то еще, я обещаю! Спасибо, дорогой. Так, а глинтвейн-то мы что же? — Совсем забыли. И что с ним теперь делать? Его можно опять согреть? — Наверное... — протянул Уотсон с сомнением, — или наоборот, давайте его охладим и потом выпьем со льдом? Пряное вино... даже интересно будет в холодном виде. А сейчас сделаем грог? Нет-нет, я сам сделаю, теперь я хочу за вами поухаживать. Через полчаса мы сидели с грогом, устроив у горящего камина «лежбище» из матраса, оставшегося от раскладной кровати, пледов и подушек. — Как там наша шкура одна встречает Рождество... в прошлом году шестого января мы с ней говорили тосты. Первые несколько я, а потом она мне отвечала! — Почему шкура? А Майкрофт где был? — Он уже спать ушел к тому времени. А я вот заглянул в кабинет, а там она… такая одинокая. — Милый мой, — я обнял Уотсона, — и что же она вам говорила? — И не спрашивайте! Что может сказать почтенная шкура после пятого-шестого тоста? Впрочем, помню, я интересовался, охотились ли вы на нее в детстве, а она ехидно улыбалась и рассказывала, что вы читали ей книжки. Мы ведь заберем ее обратно на Бейкер-стрит? — Конечно, заберем. Шкура принадлежит мне — я когда-то утвердил на нее права, — улыбнулся я. — «Нам», а не «мне». Я с ней уже тоже сроднился. — Нам, — поправился я. Потерся лбом о макушку Уотсона, потом сполз вниз и свернулся калачиком, положив голову ему на колени. — Надеюсь, Майкрофту с Аланом сейчас так же хорошо, как нам. — Конечно, хорошо. Они же вместе. Неужели вы сомневаетесь? Недогадливый Уотсон. Я взял его руку и положил себе на голову. — Не сомневаюсь, — он стал гладить меня по волосам. — Как не сомневаюсь и что они тоже о нас сегодня вспоминают. Все-таки эти зимние праздники — они очень... семейные. Хочется быть всем вместе. Надеюсь, когда Алан добудет документы, у меня будет шанс лично плюнуть в лицо этой сволочи. — Надеюсь, что не будет. Там нужны более радикальные меры. — Кстати о Майкрофте, не могу вот вспомнить, закрыли ли мы дверь... знаю я, чем заканчиваются мои попытки ерошить ваши волосы... — Да заперли мы дверь, заперли. При чем тут Майкрофт? — Я Майкрофту дал слово, что мы будем всегда запирать дверь! Иначе он меня не отпустил бы! И вообще... точно заперли? — Джон... — я чуть поморщился. — Тут не принято вваливаться к чужим в дом. — Все равно... идемте-ка наверх? Майкрофт Холмс Тут было вполне цивилизованно. При этом мы вкушали прелести снежной альпийской зимы. В шале могла разместиться большая компания, но мы использовали только три помещения: огромную гостиную внизу — с камином, шкурами, головами оленей на стенах, спальню наверху и кухню. За свежесть продуктов не приходилось опасаться, и нам было так хорошо вдвоем, что я даже не очень долго ворчал, когда Алан снова взял готовку на себя. Правда, выпечку нам привозили из деревни с утра вместе с продуктами. Разумеется, строители дома учли местный рельеф, и в окрестностях можно было гулять, не боясь свалиться с обрыва. Да и гулять-то в моем представлении следовало не так чтобы много — подышать воздухом на крыльце и все. Алан, как всегда, на сто процентов учел все мои вкусы и невысказанные пожелания, и мы уже несколько дней отдыхали в свое удовольствие, как и хотели — не видя никого. Учитывая, что последние полтора месяца мы так мало времени проводили вместе из-за этого Кларка... мы наслаждались отдыхом. Но меня, признаюсь, каждый день «таскали» на прогулки куда дальше крыльца. Рождество мы встретили на улице, самым натуральным образом валяясь в снегу. Никогда бы не подумал, что мне такое может понравиться, но, оказалось, это здорово. Надеюсь, Алан не упомянул в письме к Шерлоку о том, как я изображал белого медведя... Я дописал свое послание и положил в конверт, в это время Алан вошел в гостиную с бутылкой коньяка в руках. Новый год, конечно же. — Я как раз закончил, сердце мое. Сколько там до полуночи? — Вместо шампанского — коньяк, — неодобрительно проворчал Алан и посмотрел на настенные часы. — Еще почти час, дорогой. Что ж, начало Нового года мы явно проведем в постели, так что к коньяку прилагался сыр, благо тут он замечательный и самый разный. — К шампанскому нужен шоколад, фрукты... и вообще — шампанского осталась всего одна бутылка, разопьем ее шестого января. Тем более что грог мы уже пили сегодня, не пить же шампанское после рома? Какие планы у нас на первую половину ночи? Гулять не пойду! У меня ни одной пары обуви сухой не осталось! Обувь наша сушилась рядом с камином. — У меня такая же история, — миролюбиво отозвался Алан. — Странный вопрос: какие планы на первую половину ночи? Посидим, поговорим, — он добродушно усмехнулся. — Предлагаешь поиграть в шарады? — Я? Я ничего не предлагаю, я спрашиваю тебя как распорядителя нашего отдыха. После купания в бочке с ледяной водой и барахтанья в сугробах я уже и не знаю, что мне еще грозит... я хотел сказать — что мне еще может понравиться. Так что я на всякий случай интересуюсь. Поговорить я всегда готов, как ты понимаешь, — я протянул конверты Алану, — отправишь завтра? — Конечно, — он положил письма на каминную полку и лукаво взглянул на меня: — Мы еще не катались с горы на санях. Но не раньше, чем обувь высохнет. — С горы? — я посмотрел в сторону окна, — прямо отсюда? С Chalet-à-Gobet вниз??! А ты уверен, что после этого нам вообще когда-нибудь понадобится обувь? — Думаю, здесь можно найти место, где мы не рискуем свернуть шею, — серьезно ответил Алан. — Но могу предложить тебе более мирный вариант. Слепить снеговика. — О, я знаю, что это. Русские называют это снежной женщиной. «Снежная баба». Да, три шара из снега и сверху ведро. И нос из моркови. У нас есть морковь? Чисто теоретически я знаю, как сделать женщину. Впрочем, на сани я тоже готов — при условии, что ты не расскажешь Шерлоку об этом безобразии... что ты смеешься? Ты уже ему написал, что мы в сугробе... написал? Алан не выдержал и расхохотался. — А ты как думаешь? Конечно написал. — Какой кошмар! Ему даже в детстве не удавалось меня подбить на такое! Он решит... он поймет, что я сошел с ума! И ты еще смеешься! Отдай конверт, я допишу ему, что ты меня силой в бочку с водой засунул, применил приемы, которым он тебя учил, и засунул! И я в ней застрял и теперь пишу ему из бочки! — я смял листочек и кинул в Алана как снежок. — Вот тебе! — Не отдам! Ни за что! Придется тебе применить силу! — наморщил нос от сдерживаемого смеха Алан, но тут добавил уже серьезно: — Майки, сколько же вы будете стесняться лучших проявлений друг в друге? — Я к тебе применю силу, — проворчал я, — во вторую часть ночи... Лани, ну как ты себе это представляешь? Я же старший брат, как я могу... а вдруг он пример брать начнет? Хотя, конечно, тут еще большой вопрос, кто у нас теперь с кого примеры берет, — растерянно закончил я. — Милый, ему стукнет сорок! В этом возрасте уже поздно брать пример со старшего брата — все, что надо, уже давно усвоено. — Да, сорок... через неделю, — вздохнул я. — В общем, конечно, старший брат в этом возрасте уже не очень нужен... — Ты так говоришь, словно старший брат — это функция какая-то, а не человек. — Особенно старший брат-математик. Нет, ну, не на сто процентов... — Знаешь, я вот назвал Шерлока старшим братом, а потом, когда успокоился от наплыва чувств и впечатлений, подумал: а какая в сущности разница? Старший или младший, я имею в виду. Суть ведь в родственных отношениях. Как будто статус старшего налагает большую ответственность, а младший может проявлять со своей позиции инфантилизм? — А разве нет, дорогой? Я чувствую эту ответственность практически с его первого дня рождения, то есть когда он только что родился и мне дали его подержать... И уж точно с тех пор, как он впервые взял меня за руку и начал задавать вопросы. — Ох, я не умею объяснить, видимо,— вздохнул Алан. — Нет, я тебя понимаю. Но и ты пойми, дорогой. Есть огромная разница... ну, вот у меня есть три близких человека. Я всех вас люблю, и, видит бог, я не могу и не стану считать, кого люблю сильнее, это вообще не поддается исчислениям. Но я воспринимаю вас по-разному. Я помню тебя семнадцатилетним, с высоты сегодняшнего моего возраста — ты был мальчишкой. Но я сам тогда был молодым. И для меня ты навсегда взрослый человек, равный мне. Наверное, это даже и не так хорошо для тебя, я хочу сказать — я должен был бы тогда отнестись к тебе более... по-отечески, может быть, тебе это было бы приятно... нужно... но я всегда относился к тебе как ко взрослому, Лани. Когда я познакомился с Джоном, он сразу стал проявлять заботу обо мне. И я сразу воспринял его таким — не важно, что он младше меня. А Шерлок — для меня он всегда ребенок, хоть у него уже седины почти как у меня, а знаний и опыта не меньше моего. Но для меня он всегда будет тем ребенком, которого я учил правильно держать вилку, читать буквы и складывать цифры. Да вот те же дни рождения — не было ни одного года, когда мы не встретили бы вместе Рождество, когда я не мог бы обнять его в день рождения... И скорее всего, я просто расстроен, потому что негодяй-полковник отнял у меня три дня его рождения. — Но разве забота — это автоматически означает статус старшего? — отозвался Алан, стоически выдержавший мою пространную речь. — Нет, но старший как минимум проявляет ее первым. А что? — Да, пока младший маленький. Но вообще-то это всегда обоюдно. — Во всяком случае, дорогой мой, я не сомневаюсь, что у вас с Шерлоком это будет совершенно обоюдно. — Да и у вас давно уже обоюдно, — он подошел ко мне и положил ладони на мои плечи. — Он старается, Лани, я вовсе его не упрекаю, ты не так меня понял. Я всего лишь говорю, что для меня это сложно — относиться к нему иначе. И для меня очень тяжело не иметь физически этой возможности — заботиться о нем. Ты хочешь сказать, что это мой недостаток? Наверное, так и есть. Но увы, это неискоренимо во мне. — Особенность скорее, а не недостаток, — он вздохнул. — Ну, и пусть я взрослый. — С этими словами Алан уселся ко мне на колени и обхватил меня за шею. — Лани, я большой эгоист, я понимаю, но на сегодняшний момент это огромное счастье, что ты взрослый для меня. — Я чередовал слова с совсем «недетскими» поцелуями. — Восприми я тебя тогда иначе... и, прости, но я бы многого лишился в результате! Потому, мое сердце, что у меня есть одно достоинство, и оно же — существенный недостаток. Ты знаешь, я довольно правильно оцениваю людей и довольно быстро, да. И на этой оценке строю свое отношение. Я редко ошибаюсь, да почти и никогда, а? Ну и вот, увы, это оборачивается и против меня. Как я воспринял человека сразу — таким он для меня и останется на всю жизнь. Нет, конечно, я могу, как выяснилось, с кем-то сблизиться... отношения могут углубляться... но то, что в фундаменте — оно неизменно. — Как все сложно. Знаешь, а мое отношение к тебе менялось со временем. — Расскажешь, как? — Не то чтобы оно изменилось в главном — нет. Просто это как снежный ком — нарастало со временем, становилось более личным. — Почему же ты скрывал это так долго? — Речь ведь не шла… я ведь не мечтал ни о чем, кроме дружбы. Но я же видел, что все твои мысли занимает только один человек. И потом... у секретарей есть уши. А про них иногда забывают. Я улавливал, что Шерлок тебе намекал на то, что тебе нужно устроить личную жизнь, но безуспешно. И друзей у тебя тоже долгое время не было, притом что ты и не выказывал желание их иметь. А потом вдруг появляется доктор. И опять место оказывается занятым. — Стоп. Лани, вот насчет «уши» и «забывают» — это лишнее. Я хочу сказать, с определенного момента я ничего не скрывал от тебя, и совсем не потому, что забывал о том, что ты меня слышишь. Я всегда считал, что полное доверие означает именно полное. Ты ведь понимаешь, что если бы я считал нужным — ты никогда не узнал бы об отношениях Шерлока и доктора. Но я даже этого никогда от тебя не скрывал, мы просто это не обсуждали. Но ты знал, и я понимал, что ты знаешь. Что касается друзей... ну а как я должен был высказывать желание их иметь? Как ребенок — искать, с кем бы подружиться? Доктор... он появился как друг моего брата, и он был готов стать другом и мне — и стал им. А ты сам никогда в жизни не выказывал такого желания, даже когда я называл тебя своим другом, а я делал это не единожды, ты и сам помнишь. Я понимаю, что я идиот... но ты-то мог быть и умнее! Ты боялся... соревноваться с ним? Ты верил мне на слово, что я никогда не смогу любить никого, кроме брата? — Дорогой мой, когда постоянно боишься разочаровать человека, которого любишь, боишься не дотянуться до его уровня, не соответствовать в чем-то, практически невозможно сделать первый шаг. — Ты будешь смеяться, Лани, но, за исключением «дотянуться до его уровня», я чувствовал все то же самое. Смотри: у меня есть помощник — человек совершенно незаменимый, абсолютно компетентный, пользующийся моим полным доверием, при этом красавчик, любимец женщин, совершенно не нуждающийся ни в каких дружеских отношениях ни со мной, ни с кем бы то ни было еще. У меня было полное ощущение, что если я сделаю, как ты говоришь, первый шаг, ты будешь разочарован во мне, воспримешь это как навязчивость... к тому же — что может быть хуже навязчивости со стороны патрона, которому сложно отказать... проще уволиться? — Разве дружба может быть навязчивой? Влюбленность может. Дружба — нет. — Дружба. Лани, это понятие обоюдное, а любить человека — дело личное. Я не считаю, что я не любил тебя все эти годы, это неправда. Мы просто оба старательно делали вид, что между нами нет ничего такого, кроме уважения и доверия. Именно поэтому как только выяснилось, что это не так, мы так быстро и... а вовсе не потому, что чувства вспыхнули внезапно. Просто мы с тобой вели себя одинаково. Потому что оба — идиоты, вот так вот.

***

Мы должны были вернуться в Лондон девятого, ну максимум — десятого января. Поэтому я очень удивился, когда четвертого Алан начал собирать вещи. Я отдал маршрут нашего путешествия ему на откуп, и я хорошо его знаю, так что должен был заранее понять, куда он меня везет, но до последнего момента не давал себе поверить, ведь я должен был бы протестовать, не так ли? Запретить такое вопиющее нарушение конспирации и приказать ехать прямо домой — ну, или в Париж... В общем, я старательно не верил до последнего, что мы едем в Монпелье, хотя мне очень туда хотелось попасть именно шестого января. Ну, мы и попали. Когда стало уже совершенно ясно, что мы едем к Шерлоку, я, не зная, как бы не показать свои чувства, сделал вид, что сплю. Это выглядело довольно глупо, но в голову ничего не приходило. Алан сохранял невозмутимый вид. В конце концов мы приехали и наняли местного извозчика, который довез нас от вокзала до соседнего переулка, оттуда мы пошли пешком — Алан сделал вид, что соблюдает конспирацию, а я сделал вид, что тоже уверен, будто этого достаточно. Было около трех пополудни, но в окошке горел свет. Я решительно толкнул дверь — конечно, не заперто. Надеюсь, они хотя бы не сидят там в обнимку... Нет, слава богу — Джон, судя по звукам, возился на кухне (сам готовит? заразно это, что ли?), а Шерлок сидел по-турецки на диване в гостиной и листал какой-то альбом. Поразительная беспечность — они даже не услышали, как мы вошли! — Кто-то мне обещал всегда запирать дверь! — проворчал я довольно громко. На кухне что-то упало. — Господи! Пока Джон возился — видимо, собирая осколки чего-то, брат уже выскочил в прихожую и повис у меня на шее. У меня совершенно перехватило дыхание, и я поскорее спрятал лицо в его волосах — не хватало только, чтобы все увидели мое состояние. — Мой дорогой, ну что ты? — Шерлок погладил меня по голове. — Вон Джон идет. Кажется, он разбил тарелку — это к счастью. Я перекочевал плавно в объятия Джона, а Шерлок обнял Алана. — Привет, младший брат. — С днем рождения! Вот... сюрприз. Мы на два дня. Как ты тут? — Спасибо, Алан! Я тут замечательно, как видишь. Чудесный сюрприз, спасибо тебе. — Я очень рад видеть тебя таким счастливым. Семейная жизнь тебе явно на пользу! Через час Алан уже помогал Джону на кухне готовить какое-то творожное суфле, упоминание о котором было воспринято Шерлоком с невиданным энтузиазмом, и что-то они там еще замыслили вкусно пахнущее, а мы уселись в гостиной, нам даже выдали графин с охлажденным вином со специями. — Что это за странный напиток? На глинтвейн похоже, только ледяной. Твое изобретение, мой мальчик? — Изобретен чисто случайно. Варили глинтвейн, а он остыл — ну, я и улучшил рецепт. Нам никак не удается выпить его горячим, — усмехнулся Шерлок. — Как вы отдохнули вместе? — Эх, а у нас обычно чай остывает... ваша взяла — у вас романтичнее! Отдохнули отлично, я научился разговаривать, пока снег еще не растаял во рту! Ну, как разговаривать... произносить разборчиво некоторые слова на русском и немецком языках. Наш язык все-таки чересчур бледен для этого, а французский — слишком многословен. Еще меня дважды окунули в бочку с ледяной водой и вывалили из саней в сугроб. И чуть не поставили на лыжи. Рассмеявшись, Шерлок привалился ко мне и поцеловал в висок. — Активный отдых. Одобряю. А мы тут ленимся, как два сурка. — Через двенадцать лет, может, и моему надоест дурачиться... хотя, даже не знаю. Он как вернулся тогда от тебя, иногда ведет себя как мальчишка... и меня заражает. Я себя и в детстве так не вел, как нынче под пятьдесят. Мы один вечер там вышли погулять — просто погулять! Кончилось тем, что стали играть в снежки, причем ты никогда не поверишь, кто первым начал... — Неужели ты? — не поверил брат. — Серьезно? Я сделал вид, что не расслышал сомнений в его голосе, прислушиваясь к тому, что творилось на кухне. Запахами уже потянуло. — Что они там готовят? У меня уже желудок сводит, — тут же отозвался на это Шерлок. — Не знаю. У нас с собой бутылка шампанского, мы ее собирались сегодня выпить, а больше ничего съедобного. Так что готовят из того, что у вас тут было. Пахнет ванилью, корицей... нет, корицей — это от вина. Яблоки. Мясо какое-то... Гусь? Не могу определить по запаху, старею, видимо. У вас был гусь? — Гусь, точно! Мы еще совершенно не знали, что с ним делать, и собирались отправить обратно месье Миро, — брат толкнул меня в бок. — Что еще за разговоры про старение? — Разговорами я компенсирую свое несолидное поведение, — засмеялся я. — Эх, дорогой... а я тебе даже подарка не привез никакого. Лани меня не предупредил, что мы сюда едем, а сам я... слишком хотел, чтобы надеяться. Хотя... стой, у меня есть подарок! Даже забавно... Помнишь, что ты просил в подарок на день рождения, когда тебе было четыре года? — Не помню... — растерялся Шерлок. — Часы? — Перочинный ножик. Но тогда отец запретил категорически, да я и сам боялся, честно говоря. А за год ты забыл. Потом у тебя куча ножиков было, но на день рождения я так и не подарил... держи! — Я достал из кармана нож. — Швейцарский, четырнадцать лезвий и приспособление для выковыривания камней из подков. — Ого! Полезная вещь! Конечно, мне вряд ли придется часто выковыривать камни из подков, но он забавный, — с этими словами Шерлок тут же принялся вытаскивать лезвия по очереди. — Осторожно, он острый! — испугался я. — Я умею обращаться с холодным оружием, не волнуйся, — без тени насмешки отозвался брат. — Извини, — спохватился я, — что-то я путаюсь сегодня. Тебе давно не четыре года. Я машинально, прости, мой мальчик. Но он действительно острый, ты имей в виду. А про подковы — я бы не зарекался. Алан обожает верховую езду, а еще, как выяснилось, ходить в театр. И если в театре я могу иногда посидеть, то на лошади все-таки нет. Так что... не одному же ему кататься, правда? А то еще найдет себе там спутницу какую-нибудь... — Ты все еще опасаешься дам? Напрасно, мой дорогой. Но почему бы тебе и не проехаться за компанию с ним, в самом деле? — И тебе совсем не жалко если не меня, то хотя бы лошадь?! — Да что ей сделается? Тем более, ты похудел, причем значительно. — Да? Заметно, да? Правда? — Еще бы! И не худей больше! Я только вздохнул. С моей-то фигурой... и с таким Аполлоном, как Алан. — Все равно я давно разучился ездить верхом, я лошади всю холку собью. Придется тебе с ним кататься. Джон, я надеюсь, не будет против. — Когда уж ты перестанешь переживать по поводу своей внешности? — Да я только начал! Раньше-то мне было все равно практически. Ладно, что уж тут. Расскажи, как тут Джон? Он о себе почти не пишет, отделывается общими словами. — Кстати! Он же сможет показать тебе то, что написал. Он пишет новые рассказы. — Новые рассказы? О! Хорошо, я подожду, пока он сам скажет. — Он считает, что повесть о собаке подготовила читателей к моему возвращению, но сразу после него надо бы подогреть интерес новым сборником рассказов. — Ко мне домой все время приносят письма, многие люди все эти годы просили его описать старые дела... И Ее Величество… Кстати, я не написал тебе, собирался уже потом, из дома... в общем, я на Рождество получил поздравления и... предложение принять титул. Как ты думаешь? — Это уж ты смотри сам, дорогой. Зачем отказываться, в самом деле? — Не знаю. С моим-то именем... Сэр Майкрофт... звучит как-то глупо, нет? Шерлок, давай выкупим наше имение, — решился я вдруг. — Я получил информацию, что нынешние владельцы не могут его содержать и собираются выставить на продажу. — И что мы с ним будем делать? Сдавать в аренду? — Нет, что ты. Наймем прислугу, поселим там нашу старую экономку миссис Лорси, будем содержать дом. Можно там... ну, Рождество вот встречать? Ты не думай, мой мальчик, у меня денег и без твоих хватит, но я не хотел бы делать это один, без тебя. — Хм... кроме Рождества, есть и еще праздники. Выходные, в конце концов. Почему бы нет? — Да? Ты правда согласен? Спасибо, дорогой! Я знаю, ты не любил тот дом... но я по нему скучаю. В конце концов, плохое забывается, а хорошего тоже много было. А Джон там сможет спокойно писать летом... И лошадей тех же можно держать... — Попробуем, что ж. Я тут на днях говорил Джону, что когда уйду на покой, то мы поселимся где-нибудь в деревне, и я стану разводить пчел. — Ты? На покой? Ну... посмотрим. Мед я люблю — стану приезжать к вам в гости, а вы будете меня угощать медовым печеньем... Хотя что-то мне не верится, что ты долго усидишь без дела. Алан Грей Я закончил с творожным десертом, который в прошлый раз понравился Шерлоку, как оказалось, настолько, что он сам про него нынче вспомнил, и подошел поглядеть, что доктор делает с гусем, соус для которого у меня уже был готов. Увиденное меня рассмешило, но я принял почти невозмутимый вид и только заметил: — Доктор, гуся не обязательно так бережно... э... вскрывать. Можно просто надрезать тут немного, сунуть руку ему в за.... внутрь и вынуть все потроха. — Да что вы говорите! А желчный пузырь? Что будет, если при этом раздавить его? — Но вы же знаете, где он... хотя нет, наверное, не знаете. Ну, что ж, будем запекать гуся не целиком тогда, вскрывайте. Но на будущее просто запомните, где что... хотя, может, вам оно и не нужно. Хотите, я сам разделаю? — Рядом с печенью у него пузырь. Да, я знаю, что такое неполное потрошение. Но предпочитаю полное вскрытие. — Все бы вам, хирургам, резать. Ну, вскрывайте, вскрывайте. Можно его вообще на кусочки порезать и так протушить, заодно и быстрее будет. — Да вот и я думаю. Хотя можно его потом сшить суровой нитью. У меня есть. Я не выдержал и засмеялся, представив бедную птицу, сшитую хирургическим швом. — Простите, Джон. Просто вы над этой птицей очень уж по-медицински смотритесь. И нож держите, как скальпель. Простите, ради бога! Конечно, можно зашить, но целый и набитый яблоками гусь будет долго тушиться, а если мы его нарежем, проложим яблоками и апельсинами и протушим так, слоями, может получиться довольно интересно. Давайте поэкспериментируем? А к чаю надо еще сделать что-то посущественней творога, а то не знаю, как Шерлок, а Майкрофт сегодня с утра не ел ничего. Я что-то сдуру не сказал ему, что мы сюда едем, но он, конечно, понял в конце концов, и слишком нервничал, чтобы поесть. — Может, какой-нибудь пирог наскоро? Яблок у нас достаточно. Закончив потрошить гуся, доктор принялся разделывать его на куски. — Давайте сделаем с яблоками и второй — с мясом, — согласился я. — Гусь большой, дайте мне пару кусочков и печень, я нарублю и обжарю со специями и луком, сделаем даже не пирог, а такие маленькие пирожки, закрытые. Глядишь, до ужина и дотянем. Шерлок прекрасно выглядит, по сравнению с двухмесячной давностью — просто великолепно. И все сильнее становится на Майкрофта похож, вы замечаете? — На Майкрофта? Хм... Не знаю, не знаю. По мне — так они совершенно разные. Джон промыл печенку и вручил ее мне. — От какого участка гуся кусочки отрезать? — Давайте от грудки, — решил я. — Мы с вами просто привыкли, что они совсем разные. Я ведь помню Шерлока юношей, ему было восемнадцать, когда я его впервые увидел, и тогда он не был похож на Майкрофта совсем. Внешне я имею в виду. Разве что взгляд выдавал их родство. А с возрастом он изменился, и мне кажется, что сейчас слепой бы понял, что это братья. И я даже не понимаю, кто на кого больше становится похож. — Внешне-то? Они несколько гармонизировали свой вес, так что фамильное сходство больше сказывается. Держите грудку. — Внешне, внешне. Вот как раз не внешне, а по сути, я уже давно понял, что они похожи. Когда-то меня это очень... злило, что ли. Я столько усилий предпринимал, чтобы стать похожим на шефа, а у Шерлока это получалось само собой — причем, мне казалось, что он наоборот старается быть непохожим, и это особенно злило. Дурень я был, конечно. — Не знаю. Мне все-таки они видятся очень разными, как вы говорите, по сути. У них, конечно, есть общие качества, но даже они проявляются различным образом. Например, та же властность. — Я ведь с Шерлоком мало общался... со стороны, да еще при Майкрофте, в нем властность не очень проявлялась. Мне кажется, Майкрофт просто более терпеливый, вот и все. И более стеснительный, что ли. Он не позволяет себе терять контроль при людях. Может, потому что привык быть примером для младшего, может, отец таким его хотел видеть... Это, знаете, как две кастрюли с супом. Суп в них одинаковый, и налито его одинаково, он там варится, кипит, на крышки пар давит, но дальше дело в крышках — насколько они тяжелые. Майкрофт влез под очень тяжелую крышку. — Или это лично я так реагирую на них? Просто когда я с чем-то не согласен, а Майкрофт пытается на этом настоять, я напрямую сопротивляюсь — причем не без успеха порой. Шерлоку я впрямую и резко возражать никогда не пытаюсь, это не привело бы ни к чему позитивному. С другой стороны, в бытовых вещах он редко проявляет упрямство. Тут он ко мне прислушивается. Но когда речь заходит о работе, я безропотно иду, куда пошлют, — добродушно усмехнулся доктор. — Вот-вот, а я наоборот, точно так же веду себя по отношению к Майкрофту. Но это ведь скорее говорит о нас с вами, чем о них? Они-то даже ведут себя одинаково — прислушиваются к нам в быту и совершенно авторитарны в работе. Я вот думаю иногда, что было бы, родись первым Шерлок, а Майкрофт через семь лет? — Ну, как сказать. Если бы они по-прежнему были похожи на каждого из родителей, результат был бы другим, мне кажется. — В каком смысле — похожи на родителей? — уточнил я. — Вы думаете, Майкрофт похож на их отца больше, чем на мать? Из того, что я знаю, хотя я, конечно, знаю не много... мне так не кажется. — Я не имею в виду личные качества. Скорее проявления темперамента. Я вот не уверен, что, окажись Шерлок на месте старшего брата, ему бы удалось так долго сохранять баланс и в конечном итоге устроить для младшего все наилучшим образом. — Меня уж точно не надо убеждать в том, что Майкрофт идеален. Но я почему-то думаю, что и Шерлок бы справился. Ну, да, темперамент... я бы сказал, что Майкрофт более хладнокровен, но я не знаю, врожденное это качество или приобретенное. Но все остальное — сравните сами, Джон! Ну вот реально наибольшая разница между ними — это нелюбовь старшего к физическим нагрузкам, ну и к музыке, пожалуй. Еще Майкрофт не курит. Все остальное — от самой организации мышления до чисто человеческих черт характера — у них одинаковое. Они скрытные, недоверчивые, при этом очень преданные близким, справедливые, заботливые... да что угодно. Ну, назовите, в чем серьезном они непохожи? — Так ведь все хорошие люди в чем-то похожи друг на друга. Даже если они не родственники. Я же могу опираться в оценке только на свои ощущения. — Вы же отлично знаете обоих. Похожи — ладно. Вы мне различия найдите серьезные! — Я скорее скажу, что похожи вы с Майкрофтом — в большей степени. У них могут быть общие качества, но они по-разному реагируют на ситуации — думаю, тут вы не поспорите? — За первое спасибо. А второе — ну не то, что не поспорю, а пример приведите! Майкрофт Холмс Я некоторое время прислушивался к звукам из кухни — кипящий чайник заставил Джона с Аланом говорить чуть громче обычного. — Ты слышишь, мой мальчик, о чем они спорят? — Слышу, — шепнул брат. — У Джона, как всегда, не хватает аргументов. На самом деле, их спор совершенно бессмыслен, совершенно не важно, похожи мы с тобой или нет. Важно, что мы не можем жить друг без друга. — Несомненно, мой дорогой. Но любопытно, что Алана вообще это беспокоит. Похоже, он ищет объяснения своей неожиданной привязанности к тебе. И вот как мы с тобой — такие похожие — полюбили таких разных их, а? — Я понимаю, что хочет сказать Джон. Просто твой любимый писатель не может выразить свои ощущения. Но вообще-то он прав — мы на многие вещи реагируем по-разному с тобой. Это не значит, что мы различно их оцениваем. — Да я тоже понимаю. Но Алан тоже прав. Будь ты старше, было бы то же самое — я бы старался доказать всем, что я не копия старшего брата. И если бы ты выбрал математику, я бы, может, выбрал и химию... Но сыщиком все равно стал бы ты, а не я! — Не выбрал бы я твою скучную математику! — Ну и слава богу, потому что она опять же досталась бы мне! В общем, ничего не изменилось бы толком... А знаешь, нет, я не согласен! — В чем? — Не в чем, а с чем. Я не согласен меняться местами. У меня есть младший брат, и я не отдам это ощущение — иметь младшего брата — ни за что. Даже тебе не уступлю. — А чего мне уступать? У меня тоже есть младший брат теперь. И всем хорошо, — рассмеялся Шерлок. — Эй! Господа спорщики! Вы нас хоть чаем… кормить будете сегодня? — Обязательно! — отозвался Алан. — Накрывай на стол, мы несем пироги с мясом, рулет с яблоками и творожный десерт со сливками. — Кажется, они там не только спорили, — брат бодро вскочил с дивана и принялся расставлять чашки. — И почему нас назвали спорщиками, — вошедший Джон поставил блюдо с пирогами на стол, — кто из вас подслушивал, дорогие братья Холмс? — Мы не подслушивали, — «возмутился» я, — просто вы говорили слишком громко. — Джон скептически поднял бровь, и я тут же признался: — Оба, в общем. Но вы правда говорили громко. Вот вы же нас не слышали? А мы тоже молча не сидели. — Оба, конечно. Что и требовалось доказать, — Алан выразительно посмотрел на доктора, — одинаковые же! Тот только пожал плечами. — Что это у нас? — пришел я на помощь Джону. — Пироги такие мелкие? Очень кстати. Честно говоря, я дико проголодался. Шерлок, не начинай же со сладкого? Творог потом, сначала пирог. Смотри, с мясом, — я принюхался, — злого гуся! — Очень злого, — поддакнул брат, снова сунув ложку в десерт. — При жизни он был просто извергом, я сразу понял это, когда увидел на нашей кухне его тру… тушку сегодня с утра. — Доктор с ним разделался! — с энтузиазмом подхватил Алан. — Буквально расчленил! — У Джона великолепные способности к уничтожению зла в любом его виде. Лани, пироги очень вкусные. Шампанское вечером, но даже чай сегодня — за твое здоровье, Шерлок. И за то, чтобы следующий раз шестого января мы встретили в Серебряных Ивах. Джон удивленно посмотрел на меня. — Вы решили вернуть имение себе? — Его выставили на продажу. А мне... в общем, Шерлок согласился. Даже грозится лет через тридцать там пчел развести. Я уже пообещал, что буду приезжать туда есть мед! — Через тридцать лет тебе будет всего семьдесят. Ты уверен, что тебе с пчелами не будет скучно? — обратился Алан к Шерлоку. Не хватало только, чтобы Лани его отговорил! — А что, с пчелами жить разве надо постоянно? — вмешался я. — Пчелы ж не коровы, доить по утрам не нужно... раз в пару месяцев к ним можно заглядывать, выкачивать мед... разве я не прав? А пока можно ездить туда иногда, отдыхать. Джону точно понравится в Ивах. Там хороший дом, большой и тихий, на втором этаже было две детские, и третья еще комната... там можно кабинет сделать, чтобы было где писать спокойно. А мы с Лани на первом этаже, там тоже две спальни, кабинет и гостиная. Прислуга вся жила в восточном крыле... мы посмотрим, может быть, переделаем там все, да, Шерлок? Брат сделал вид, что задумался, но, заметив мой встревоженный вид, рассмеялся: — Прав, прав, не переживай. Все мы правы сегодня.