Карлотта Джудичелли была настоящей богиней оперы. По крайней мере, так она величала себя сама и так называли её поклонники. Ни у кого больше не было такой искусной, разнообразной колоратуры, никто не брал самые высокие ноты так же легко и непринуждённо, как Карлотта, никто не звучал так насыщенно внизу, как Карлотта. Никто лучше Карлотты не владел этим природным инструментом — человеческим голосом. Карлотту ценили, потому что она была технична, филигранна и точна. Она никогда не промахивалась мимо нот, не «съезжала» с тональности. Её голос был гибок настолько, насколько и устойчив. Её техника была доведена до совершенства противоестественного, слишком идеального, чтобы от её исполнения могли пойти мурашки по телу, или слёзы брызнуть из глаз.
Карлотта очень хотела стать оперной певицей. Петь в кабаках, обрядившись в откровенное, вульгарно-яркое платье, похабные песенки самого различного содержания, она ненавидела всей душой. Её тошнило от похотливых пьяных мужчин и беспрестанного запаха паршивого алкоголя и дешёвого табака. Она мечтала о большой сцене, о славе и обожателях, о богатых поклонниках, способных удовлетворить любой её каприз. Но как девушке из обычной рабочей семьи, пусть даже с подлинно ангельским голосом, пробиться на самые верха? Карлотта быстро поняла, что её красота и голос привлекают мужчин совершенно разного сорта: от простых трудяг до толстосумов, однако в среде, в которой она обитала с рождения, практически невозможно было встретить последних. И всё же, однажды Карлотте повезло. Её заметил один знатный человек, путешественник и авантюрист, абсолютно случайно зашедший в кабак, где она работала, и предложил ей свою помощь. Не безвозмездно, конечно, но Карлотта была готова на всё на пути к славе. Она покинула свою родину — Испанию, и отправилась во Францию без каких-либо сожалений. Её спонсор открыл ей дорогу в самые богатые дома Парижа, где она блистала своими умениями, отточенными с нанятым учителем; теперь она одевалась только в роскошные платья и могла не терпеть сальных ухаживаний со стороны неотёсанных мужланов. С той поры все вокруг падали ниц перед ней, и Карлотта очень быстро забыла о своём происхождении, став весьма заносчивой и избалованной дамой. Когда же Карлотта узнала о готовящемся открытии Оперы Гарнье, она тут же упросила своего покровителя непременно сделать её примадонной новой Оперы, сенсацией в музыкальном мире. И он согласился. Опера Гарнье обрела примадонну, ещё не открывшись. В какой-то момент Карлотта стала не только тратить деньги своего благодетеля, но и приносить ему немалый доход.
Всё в её жизни складывалось как нельзя лучше. Она добилась таких высот, о которых её отец, любящий унижать дочь и говорить, что такая вертихвостка никогда не выберется из грязных трущоб, даже не мог помыслить. И вот она должна выступать на гала-вечере по случаю смены директоров Оперы, как главная звезда. Инцидент с крысами, конечно, не был забыт, и Карлотту долго пришлось уговаривать выступить на прощальном концерте в честь Дебьенна и Полиньи, долго приходилось вымаливать прощения дивы, умасливать её — но в конце концов, пренебрежительно вскинув брови и скривив губы в снисходительной улыбке, она дала своё согласие.
Карлотта знала, что, пока её не было (а срок составлял почти три недели), администрации пришлось прибегнуть к замене её дублёршей, какой-то хористкой. Примадонна была невероятно оскорблена этим фактом. Какая-то невзрачная мышка исполняла
её партии! Безусловно, директора Дебьенн и Полиньи допускали мысль, что Карлотта всё же не вернётся в Оперу, и её придётся заменять, но как они посмели! Такой дерзости они никогда себе не позволяли. Если Карлотта Джудичелли не хочет выступать, то и все репетиции должны немедленно прекратиться, а дублёрша!.. О, это сущая наглость! Но Карлотта была слишком ревнива и тщеславна, чтобы после такого оскорбления развернуться и уйти навсегда: она не могла вынести мысли, что её лавры достанутся кому-то другому, так что она приступила к работе, по возвращении окинув Кристин Даэ, свою
дублёршу, взглядом, полного нескрываемого презрения. Как она и ожидала, эта девушка была лишь блеклой пародией на неё саму: невыразительные серые (или голубые? Не столь важно) глаза со светлыми, почти невидимыми, ресницами, нездорово бледная кожа, волосы, похожие больше на взбитую солому, тонкие губы и едва заметная грудь. Ни в какое сравнение с пылкой испанкой с бездонными чёрными глазами, выдающимися скулами, чувственным алым ртом и пышными формами!
Так что теперь Карлотта старалась и вкладывала все свои силы, чтобы достойно почтить заслуги уходящих директоров и оказать чудеснейший приём новым. Столько именитых композиторов придёт, чтобы лично дирижировать отрывками из своих произведений, и она, Карлотта, будет блистать в каждом из них! Она истинно не жалела себя, а люди вокруг даже не старались беречь её нервы: эти глупые хористы, бесконечно далёкие от её таланта и мастерства, совсем не способны были соответствовать ей даже в качестве поддерживающей силы, а танцоры, пляшущие неуклюже и неаккуратно, так и норовили сбить её с ног. Но больше всего Карлотту беспокоили сквозняки, которые угрожали её драгоценному горлу. Администрация божилась, что двери надёжно закрывают, и при каждом осмотре (которые проводились теперь каждый час с особой тщательностью) было очевидно, что старики, закрывающие двери, ответственно подходят к своей единственной задаче. И всё же сквозняки не прекращались, и устранить их причину было невозможно, поскольку невозможно было её установить. Впрочем, никто, кроме Карлотты, казалось, не чувствовал никакого холода. Конечно, горло певицы куда чувствительнее горла директора Оперы, однако «жуткие сквозняки», как выражалась Карлотта, заметил бы любой, да и на улице было весьма жарко, поскольку лето вот-вот должно было начаться. Карлотта завязывала на шее платок, беспрестанно глотала тёплую воду и часто удалялась в свою артистическую, чтобы спрыснуть горло специальным раствором. Однако даже в гримёрке она ощущала ужасный холод, исходивший, казалось, от всех четырёх стен, хотя окон в комнате не было, а дверь в коридор была одна. Карлотта жаловалась на плохие двери, на тонкие стены, плохое отопление — но ничего не помогало ей чувствовать себя в комфорте, и в конце концов Карлотта заболела. О, сколько было слёз, стенаний, сколько было жалостливых сожалений! Директора пообещали ей, что дождутся выздоровления своей примадонны, отложат гала-концерт, если понадобится, да даже перенесут закрытие сезона с конца июня на неопределённый срок! И Карлотта отправилась болеть домой, в полной уверенности, что без неё жизнь в Опере замерла.
Однако, конечно, ни Дебьенн, ни Полиньи ни за что не отложили бы свой уход. Они могли наобещать примадонне что угодно, ведь не им придётся потом разбираться с её праведным гневом, когда ложь вскроется. Карлотту заменили прелестной мадемуазель Даэ, которая так неожиданно открыла всей Опере несравненный талант и прекрасный голос. В кулуарах шептались, кто же подарил Кристин такие умения, которые она никогда не показывала раньше. Её подозревали в интрижках почти с каждым высокопоставленным лицом Оперы, ей приписывали романы с самыми известными певцами и композиторами, однако Кристин ничем и ни разу не выдала свой секрет. Она почти не покидала стен Оперы, а стены Оперы почти никогда, в неурочное время, не посещали таинственные джентльмены, которые могли бы быть её тайными любовниками. Каждый раз после репетиций Кристин уходила, как думали все, к себе в спальню, и появлялась лишь на обедах и ужинах. На ней не появлялось ни дорогих платьев, ни украшений, за исключением браслета, который она обыкновенно скрывала под рукавами платья — об этом узнала Сесиль Жамме, когда, нечаянно задрав рукав Кристин однажды, обнаружила на её плече браслет с топазом — явное доказательство того, что кто-то всё-таки одаривал девушку вниманием — но доказательство единственное. Досужие сплетницы изнывали от любопытства, а Кристин, казалось, не замечала направленных на себя жадных взглядов, когда иной раз заходила в классную комнату или на сцену, погружённая в свои никому недоступные мысли.
Гала-концерт прошёл идеально. Кристин не капризничала, не требовала ничего невыполнимого, не визжала от возмущения и не срывала репетиции — она была ангелом во плоти, будто бы сошедшим с небес специально для того, чтобы позволить бедным Дебьенну и Полиньи уйти с достоинством и трогательно проститься с Оперой, в которой они провели почти четыре года. Именно они готовили Оперу к открытию в тысяча восемьсот семьдесят пятом году, репетируя премьерные постановки и организовывая роскошный приём, именно они устроили грандиозное открытие этого Дворца музыки, именно они вели его к успеху, заслужив за столь короткое время уважение многих значимых фигур музыкального мира, так что было вовсе не удивительно, что так много композиторов и артистов собралось, чтобы воздать благодарность за то, чем являлась Опера сейчас для каждого из них.
И торжество не могло быть лучше, поскольку Кристин, новоявленная жемчужина Оперы, как её позже назвали в одной из газет, была божественно прекрасна. Никогда ещё посетители Оперы не слышали пения столь проникновенного, искреннего, чистого и вместе с тем виртуозного. Она любила и умирала Джульеттой, возносила к небу горячие молитвы Дездемоной, очаровывала и сияла Маргаритой! А финальное трио из «Фауста», видимо, так преисполнило певицу, что она рухнула в обморок, едва дотянув последнюю, самую невероятную в своей чувственности ноту. Казалось, на мгновение весь зал потерял сознание вместе с ней, потому что прошло несколько мгновений полной тишины, прежде чем люди повскакивали со своих мест и наградили артистку неистовыми аплодисментами, которых она, конечно, уже не могла слышать. Экзальтированная публика даже не заметила, как из ложи номер три первого яруса, как только Кристин упала без чувств, выскочил вон виконт Рауль де Шаньи, так что молодой певице на сей раз повезло: никто не припишет ей роман и с этим молодым человеком. Кристин унесли в её артистическую, расположенную в очень странном месте — в почти заброшенном крыле Оперы, которую по скромному желанию певицы наскоро отреставрировали; а гости продолжили восторгаться невероятным талантом певицы и буквально обступили Дебьенна и Полиньи, расспрашивая, требуя объяснить, почему столь яркий талант был так долго от них скрыт.
***
Карлотта пришла в неудержимую ярость, когда на следующее утро прочитала в газетах о триумфе молодой мадемуазель Даэ. Её глаза лихорадочно пробегали, раз за разом, строки с похвалами в адрес юной звезды, оды её красоте и таланту. Кристин Даэ блистала! Кристин Даэ показала непревзойдённое мастерство! Кристин Даэ была ангельски прекрасна! Кристин Даэ божественно пела! Кристин Даэ напомнила, как великолепны произведения гениев!
Даэ, Даэ, Даэ!
Служанки поняли, в чём дело, когда из спальни хозяйки раздался оглушительный, хриплый рёв и звуки бьющейся посуды — тарелок с завтраком, чашки кофе. Карлотта была вне себя от гнева и своим сорвавшимся, больным голосом изрыгала невероятные проклятия в адрес «паршивой девки», которая вероломно украла её выступление, а также директоров, которые бессовестно солгали ей.
— Я убью её! Я убью их всех! — рычала Карлотта, швыряя вещи с силой, весьма неожиданной для человека в тяжёлом состоянии болезни.
Слугам мадемуазель Джудичелли пришлось не просто, пока они пытались успокоить госпожу, и в конце концов они были вынуждены вызвать доктора, чтобы он дал Карлотте немного успокаивающих капель, которые, конечно, не усмирили её пыл, но, по крайней мере, загнали обратно в постель. Карлотту трясло в бессильной злости и всё, что ей оставалось — с исступлённым остервенением рвать на мелкие кусочки утренние газеты, так страстно восхваляющие её ненавистную соперницу.
***
Кристин Даэ всё-таки вернулась к торжественному ужину. Она старалась не привлекать к себе внимания и села в отдалении. Это было легко, поскольку все присутствующие были заняты теперь обсуждением новости о смерти главного рабочего сцены, которая привела Дебьенна и Полиньи в полное изумление. Они, вместе с новоявленными директорами Мушарменом и Ришаром, удалились в свой кабинет, и гостям оставалось лишь гадать, почему слова странного мужчины в чёрном, которого танцовщицы Жамме и Жири приняли за Призрака Оперы, так испугали директоров.
Кристин же не сильно волновало развернувшееся обсуждение. Безусловно, смерть рабочего сцены — неприятное и страшное событие, однако рабочие подвальных этажей не раз попадали в опасные ситуации, а некоторые из них даже погибали или исчезали бесследно, в этом не было ничего нового. Погибшего этим вечером Жозефа Бюке очень любили, и этим вполне можно было объяснить волнение директоров и сотрудников, а вот то, что его смерть вновь приписали проделкам Призрака — вполне закономерно. Но Кристин было совсем не до этого. Некоторые гости, всё же заметившие её, попытались заговорить с певицей, однако она вежливо отказалась.
— Простите, я слишком устала и вряд ли надолго задержусь на ужине. Доктор посоветовал мне поскорее ложиться спать… — и она одарила своих собеседников такой очаровательно-учтивой улыбкой, что они и не думали настаивать дольше.
Кристин постаралась затеряться в толпе. Сердце её беспокойно колотилось, мысли путались, и она не нашла ничего лучше, чем спрятаться у всех на виду, чтобы человек, которого она встретила сегодня, не нашёл её. Очнувшись от обморока, Кристин никак не ожидала увидеть над собой Рауля, которого узнала сразу же. Он повзрослел, возмужал, однако время не смогло изменить его нежные миловидные черты и искрящийся взгляд тёмных глаз. Кристин знала, что Голос появится с минуты на минуту, чтобы восхититься её невероятным триумфом, и она выгнала бедного юношу, который, кажется, готов был тут же признаться ей в любви. Она заметила его ещё в ложе, пока выступала на сцене, потому что он не отрывал от неё своего восхищённого взгляда — того самого, который он мальчишкой устремлял на неё. Он сопровождал им каждое её движение, ловил каждую эмоцию на лице, а когда она пела, он вздрагивал от каждого скачка мелодии. О, милый Рауль, отголосок далёкого прошлого! Встреча с ним взволновала, разбередила душу Кристин. Казалось, её должно было обрадовать неожиданное появление детского друга, но Кристин почему-то не была рада. Да, он остался, судя по всему, таким же наивным впечатлительным романтиком, однако, подобно гостинице матушки Трикар, был для Кристин горьким напоминанием о детстве, отце, светлых годах, когда одиночество не заполняло её душу. Ведь даже Голос, который до сих пор отказывал ей в более близком общении, не мог до конца отвлечь Кристин от ноющей боли, засевшей глубоко внутри.
Ей было совсем не до пылких признаний в чувствах, не до объяснений и тем более воспоминаний о прошлом. Её триумф был оглушителен, поразителен не только для посетителей Оперы, но и для неё самой. Она не вполне отошла от одного потрясения, как вынуждена была перенести ещё одно. Так что не удивительно, что смерть Жозефа Бюке никак не отозвалась в измученной душе девушки. Всё, о чём она думала: Рауль не должен найти её. Только не сейчас.
