***
Их шаги отдаются эхом на полутемной, пустой станции, и Вайнона смотрит строго перед собой, избегая встречаться взглядом с офицерами, которые толпились вокруг камер с задержанными. Они повернули за угол и, конечно же, там был мальчик, который распластался на скамье и выглядел в камере так спокойно и комфортно, как будто находился на пляже, развалившись в шезлонге. Он насвистывает что-то неразличимое, руки скрещены за головой опираясь о прутья, одна нога стоит на скамейке, а вторая с нее свисает. Белокурая голова поворачивается назад, как только она приближается, и, несмотря на порезы, ушибы, а также впечатляющий фингал, ярко-голубые глаза Джорджа Кирка остановились на ней, и её грудь сдавливает как всегда. Мальчик криво усмехается: – Привет. Что такая леди, как вы, забыла в таком месте? Вайнона Кирк выдохнула: –Джимми.***
– Как ты вообще попал в этот бар, Джимми? – спрашивает она после того, как они выезжают со стоянки. Джим пожимает плечами, глядя в окно, а не на неё: – Оказывается, действительно хороший минет может доставить тебя практически куда угодно. После этого они едут молча.***
Том приходит в себя через несколько дней после Джима и начинает кричать и извиваться, и требуется три медсестры для того, чтобы удержать его, чтобы он не поранился. Его вопли, яростные и бессвязные – всё, что Джим может различить, так это случайные имена: Натали, Малышка, Сэм, Джим, Кодос. Джим, шатаясь, идёт к постели Тома, хватается за поручни, чтобы удержать себя в вертикальном положении, и говорит ему, что Кодос мёртв, что от Кодоса осталась лишь кучка горелой плоти и пепла и он никогда-никогда не вернётся, и он никогда больше не причинит им боль. Том сверкнул взглядом в сторону Джима, и впервые в этом было узнавание. – Джей-Ти, – выдыхает он. – Да, Том, – усмехается Джим, не глядя в его горящие глаза. – Это я. – Эрика? Горло Джима сжимается и всё, что он может сделать – это покачать головой. Потом медсестры прогоняют его, и Джим наблюдает, как они измеряют Тому артериальное давление и дают ему воды из маленькой соломинки, избегая упоминаний о его лице. Когда они заканчивают с основными жизненно важными функциями и примерно восемью различными инъекциями, медсёстры уходят, и Том говорит Джиму: – Я не верю в это. – Не веришь во что? – Что Кодос мёртв. Я не верю в это ни секунды. – Он должен быть, – выплевывает Джим. Том готов поспорить, но Джим поднимает на него до того свирепый взгляд, что Том со щелчком захлопывает рот и больше не вспоминает об этом.***
– Поговори со мной, Джимми, – говорит Вайнона, когда они вернулись домой. Она не потрудилась включить свет. – Нападение при отягчающих обстоятельствах? – Ну, понимаешь, я, – Джим осёкся с театральным зевком. – О, я человек уставший. Оказалось, что избиение мирных завсегдатаев бара действительно выматывает. Отложим эту задушевную беседу? Он складывает руки в подобии пистолета и «стреляет» в нее. Вайнона просто стоит безучастно, подняв брови и скрестив руки на груди. – О, ничего себе, это приятно. Это такой значимый взгляд. Очень «мамочкин». Ты выглядишь как настоящая мама и всё такое. Это жалит сильнее и глубже чем Джим мог себе представить: – Не говори так. Как ты смеешь говорить такое. Я здесь, разве нет? Я здесь и использую все крохи своего отпуска, которые имею – и поэтому у тебя есть кто-то, чтобы вытащить из тюрьмы. – И ты знаешь, это по-настоящему мило и все такое, – глумится Джим, – Но я никогда ни у кого не просил жертв ради меня. Со мной всё в порядке. Вайнона смотрит на его залитую пивом и окровавленную одежду, лицо в синяках и пустые глаза: – Ну конечно. Он сжимает челюсти, поворачивается и ураганом уносится наверх, в свою спальню. Вайнона не может найти в себе силы, чтобы его остановить.***
Когда врач заявляет, что Джим «способен к самоанализу» (и что это вообще значит «самоанализ»? это звучит как будто они пытаются помочь Джиму составить список новогодних зароков), они приводят Джима в офис М’Л’Ванн, в котором он проводит время, сидя, скрестив ноги на пушистом белом диване и бросая взгляды, полные ненависти, на психиатра, сидящую в кресле перед ним. – Вы пережили чрезвычайно травмирующий период в вашей жизни, – спокойно говорит ему доктор М’Л’Ванн. – Но сейчас он закончился. Я хочу помочь вам сбросить груз последних нескольких месяцев, чтобы вы могли оставить этот опыт позади. Джим просто пялится на нее в гнетущей тишине. Он не может оставить Тарсус позади – Тарсус прямо в нём сейчас. И даже если бы он смог, Кодос всё равно был бы его первым (вторым, и третьим, и десятым и…), а Сэм всё еще был бы мертв. Она продолжает задавать ему бесконечные вопросы, но ему нечего сказать. В конце концов, она сдается и раздраженно произносит: – Я не знаю, чего именно вы добиваетесь, Джим. После месяцев такого сильного и острого желания (еды, безопасности, комфорта, безопасности, СЭМА), Джим больше ничего не хочет. Он не мог представить, что когда- нибудь снова чего-то захочет. Впрочем, если он однажды и захочет чего-либо, он точно знает, как это получить.***
С другой стороны, его мать задала только один вопрос. – Какими были его последние слова? Джим смотрел на неё, зная, что она ожидает чего-то особенного – может, финального «я люблю тебя», как повторение слов папы. Или чего-то отличающегося от слов папы. – Он назвал Кодоса грязным вонючим ублюдком, – говорит Джим. Губы его матери подергиваются в улыбке впервые за несколько недель.***
Кажется, доктору М’Л’Ванн повезло с Натали примерно так же, как и с Джимом. С другой стороны, Том не может перестать говорить о Тарсусе. Все, о чём он говорит, имеет отношение к Тарсусу, или напоминает ему о Тарсусе, или Тарсус Тарсус Тарсус Тарсус преследует все его мысли и каждый его шаг. Том говорит Джиму, что он продолжает переживать эти события в мельчайших подробностях, и когда Джим просит его прекратить, он отвечает, что не может. Он так живо воображает, как будто это происходит снова и снова. Так что Том не очень часто спит. Что верно и для Джима, потому что у него те же проблемы. В один прекрасный день сеанс физиотерапии Джима прерывает медбрат Робертс, который выглядит отчаянным и запыхавшимся, выпалив: - Джим, ты нам нужен. Том, он… И Джиму больше ничего не нужно слышать, он в своем инвалидном кресле и Робертс выкатывает его из комнаты, бегом пересекая холл, пока Джим просто пытается держаться изо всех сил. Они мчатся в комнату Тома и Джима, в которой Том вопит и корчится, сдерживаемый кожаными ремнями так же, как это было, когда он впервые очнулся. Всё, что Джим может понять из искаженного крика, это «Кодос». Джим выбирается из кресла и идет к своему другу. – Том, – шепчет он, положив свою ладонь на руку друга. – Эй, Том. Это я. Поговори со мной. Ты должен поговорить со мной, чувак, ты несёшь какую-то чушь. Лихорадочный взгляд Тома фокусируется на Джиме. Его запястья крепко сдерживаются ремнями, но Джим может чувствовать его пальцы, бестолково скребущие по простыне. – Это был он, Джей-Ти, – хрипит Том. – Кто? – спрашивает Джим. – Кто это был? Том открывает рот, закрывает его, сглатывает, судорожно вздыхает, хватается за простыни. Джим обращается к медбрату Робертсу: – Освободите его от ремней. Робертс смотрит на него с сомнением. – Он может навредить себе… – Он пытается сказать мне что-то. Освободите его от ремней. Робертс колеблется и, в конце концов, уступает, хотя и остается рядом, чтобы защитить Джима от Тома, а также, чтобы защитить Тома от Тома. Пятнадцатилетний парнишка протягивает руку и хватает ладонь Джима так, как если бы она была спасательным кругом. – Кто это был, Том? – снова спрашивает Джим, его голос ласковый и тихий, не в пример бешено бьющемуся сердцу. Том вздрагивает, а потом шепчет: – Кодос. Джим отшатывается назад. Нет. Нет, этого не может быть – Кодос мертв. Он должен быть… Кто-то издаёт ужасный пронзительный звук, и после нескольких длинных мучительных попыток сосредоточиться на дыхании и не потерять сознание, Джим понимает, что это он. Он отшатывается и падает на свою кровать, слепо уставившись вперед. Если Кодос жив – нет. Нет, он не может быть жив, Джим НЕ МОЖЕТ… – Вы видели Кодоса? – настороженно повторяет медбрат Робертс. – В этом учреждении? Где? Медленно, Том поднимает дрожащую руку и указывает прямо на Робертса. Джим смотрит. –Я видел его только один раз, – произносит Том. – Но я помню это лицо. Это он, да, Джей-Ти? Это Кодос… Джим смотрит еще немного. Медбрат Робертс выглядит так, будто его только что огрели палкой по голове. – Нет, – наконец говорит Джим и внезапно чувствует невыносимую усталость. – Нет, это не Кодос. Ложись спать, Том. Ты бредишь. Том ложится. А Джим нет.***
Иногда он особенно ясно понимает, что Сэма нет, и это осознание приходит резко как удар под дых. Впервые это случается, когда мама сидит у его постели в больнице скорой медицинской помощи беженцам и просто смотрит на него с жалостью и немного испуганно. Джим хочет повернуться к Сэму и брякнуть ему ироничный комментарий или улыбнуться, или, может быть, сжать в ошеломляюще сентиментальном объятии, но Сэм мёртв, и у Джима останавливается дыхание. У Джима останавливается дыхание, и сердце его останавливается, и комната вращается, а его жизненные показатели скачут как сумасшедшие, и мама начинает кричать, и врачи приходят, чтобы успокоить его, и Джим уплывает по течению во вращающуюся черную пустоту и издалека слышит себя зовущим старшего брата. Это происходит снова, когда он обедает с Натали, Томом и Кевином, а Кевин просто говорит: «Спагетти - моё любимое». Это все, что он говорит. Сэм даже не любил спагетти, но непонятно почему Джим в одночасье сжимается под тяжестью отсутствия Сэма и вынужден кинуться из столовой, чтобы проблеваться. Когда он возвращается, Кевин выглядит несчастным и извиняется, а Джим говорит: – Он никогда не любил спагетти. Никто над ним не подшучивает. В другой раз это случается, когда Джим возвращается домой и Фрэнк замечает: – Мужчины тоже подвергаются осуждению в наше время, знаете ли. Люди смотрят свысока на тех, кто заделал ребёнка дамочке и не остался, чтобы нести за него ответственность. Но так уж устроен мир. Такая ремарка была одним из (многих-многих) прекрасных примеров того, что Сэм и Джим вместе исподтишка высмеивали во Фрэнке. Джим закатывает глаза и смотрит на своего брата, и когда его там нет, на Джима накатывает тошнота и легкое головокружение от ощущения, будто его ударили в живот. Он хватает ртом воздух и сгибается пополам, хор из СэмСэмСэм как песня сирен эхом отражается внутри, как список погибших, как будто он никогда не покидал Тарсус. Если Фрэнк и замечает, то он никак этого не показывает. Мама замечает, но никогда не говорит ни слова.***
– С такими детьми, как он, – говорит ей Фрэнк и сейчас он имеет в виду Джима так, как будто когда-либо имел дело с такими детьми, как Джим, ранее, и разбирается в том, что, дескать, есть такие дети, как Джим, – нужно перестать их поощрять. Прекрати вытаскивать его из тюрьмы и пусть опустится на самое дно, иначе он никогда не изменит свою жизнь.***
Джим говорит свои первые слова доктору М’Л’Ванн через пять минут после начала его четвёртой сессии терапии, сразу же после того, как психиатр определила Джима как «безнадёжный случай» и сказала ему об этом. Первые слова Джима к доктору М’Л’Ванн были такими: – Слушайте, Мэл… Пурпурная бровь доктора М’Л’Ванн дёргается, но даже если она и удивлена, то не показывает этого. – Да, Джим? – Я слышал, что вы снова терроризируете детей, Мэл. Вы знаете, это плохо выглядит...что соседи скажут? – Вы имеете в виду себя? Джим усмехается. – Если хотите. Я говорю о Кевине. Он сказал мне вчера, что вы требовали от него ответы на вопросы о Детском бунте, несмотря на то, что он снова и снова вам повторял, что не помнит, что тогда случилось. Джим делает паузу, чтобы послать психиатру неодобрительный взгляд. – Он всхлипывал. Он не пытается подначивать вас, он действительно не помнит. Он потерял всю свою семью в считанные месяцы, вам не кажется, что он может обойтись без злобного психиатра в довершение ко всему этому? – Я не пытаюсь терроризировать Кевина, Джим, – говорит ему Мэл. – Подавление воспоминаний чрезвычайно вредно для психики. Разум защищает себя от боли, но эта боль должны быть выведена на свет, прежде чем он сможет исцелиться. – Ну, я думаю, если разум пытается сказать тебе «отвали», то вам следует оставить его в покое. Так что, похоже, у нас обоих есть своё мнение. Мэл изучающе смотрит на него. – Вы хотели бы забыть, Джим? – Неа, – говорит Джим. – Для меня же это были сплошные смешки и веселые деньки. – Джим, – вздыхает она. – Давайте будем серьезными. Он наклоняется вперед. – Ладно, давайте. Вы оставите Кевина в покое, так или иначе. – Вы его очень защищаете. Вы воспринимаете его как своего младшего брата? Замечание выбивает дух из Джима, и он в ответ огрызается: – Не все ли равно? – Конечно, это имеет значение. – Ну, тогда вы правы. Кевин и я были тааак близки. Он был для меня почти как престарелая тётушка. Психиатр снова вздыхает и качает головой. – Я не могу оставить в покое Кевина, Джим. Его показания необходимы для доказательств по делу. – Зачем? Кодос мертв. – Может и так, – говорит Мэл, и это слегка покровительственное «может быть» режет каждый нерв в теле Джима. – Но Федерация все еще хочет полный рассказ о том, что там произошло. – Так спросите Тома о Детском бунте. Я знаю, что вы знаете, что Том знает все то же, что знает Кевин, и Бог знает, что он более чем готов говорить об этом. Не может заткнуться, если честно. – Верно, – признает доктор М’Л’Ванн. – Но есть и другая часть показаний, и есть только один выживший человек, чтобы сообщить нам эту часть. Она делает паузу и смотрит на него расчётливо. – Джим, ты можешь рассказать мне, каково это, быть одним из «счастливчиков»? Джиму, вероятно, следовало бы ожидать этого. (Счастливчики. Какая забавная шутка. Из троих – двое мертвы и один не спит ночами, мечтая тоже быть с ними.) Теперь, когда он начинает говорить, голос становится осторожным и ровным, а желудок сжимается в слишком знакомом чувстве тошноты, желая вывернуться наизнанку. – Если я скажу вам, вы обещаете, что оставите Кевина в покое? Он слышит ее быстрый вдох, подавляющий внимательное, удовлетворённое возбуждение в голосе. – Да, конечно – мы можем использовать свидетельские показания мисс Эльденвайн и мистера Лейтона о Детском бунте, если бы у нас были твои, чтобы дополнить их. Поэтому Джим делает глубокий вдох и все ей рассказывает. Он говорит ей о том, как Кодос учил и наставлял их, как проявлял к ним интерес. Он рассказывает ей, как он не мог поверить вначале, что Кодос хотел расстрелов. Он рассказывает ей о том, как они отыскали стольких детей, скольких смогли и сбежали вместе. Он рассказывает ей о кражах, о голоде, о том, что Кодос сделал с Сэмом и Эрикой, и остальным Детским бунтом на глазах у всех в день смерти Сэма. Единственное, о чем он не сказал ей, так это что Кодос сделал с ним самим наедине. Доктор М’Л’Ванн всё записывает. – Теперь вы чувствуете себя лучше? – Спрашивает она, когда Джим, наконец, заканчивает. Джим чувствует себя больным, опустошенным и поруганным. Он чувствует себя так, как чувствовал после первого раза с Кодосом в хранилище. – Да. Намного лучше.***
Вайнона проводит свои ночи, глядя на звезды. Есть в них что-то почти физически ощутимое, что тянет ее за собой, взывает к ней из прекрасного, бескрайнего запределья, в бесконечность того, Что Могло Бы Быть, подальше от уродливого и болезненного того, Что Есть. Быть может, именно так смотрят звёзды на людские эмоции, человеческие стремления и людскую человечность, и это никогда не заставляет их увядать. Они остаются нетронутыми, бесстрастными и бескомпромиссно красивыми. Идеальный контраст по отношению к человеку, которого касается, меняет и задевает абсолютно всё. Может быть, ее тянет магнитное притяжение разноименных полюсов. Вайнона смотрит вверх и видит Джима, сидящего на крыше, смотрящего на те же звезды, и знает, что между ними никогда не было трудностей или различий, только магнитное отталкивание слишком похожих зарядов.***
Джима часто не бывает дома по ночам, но когда он есть, то просыпается с криком. Вайнона никогда не могла спать, если плакали ее дети, ни тогда, когда они были маленькими и, конечно, не сейчас, но теперь крик Джима парализует ее. Она никогда, ни разу, не заходит к нему. Она не имеет ни малейшего понятия, что ей делать, если пойдет. Вместо этого она прислушивается и ждёт. Ждёт. Она слышит, как ее сын кричит, резко прерываясь, и звук медленно превращается во всхлипывание, тяжелое дыхание и тишину. Она ждет, когда же сможет вернуться к звездам, где ей всегда всё удаётся.***
Чувак, который сбывает наркотики Джиму это: а) друг одного друга одного друга; б) бензит** с подходящим прозвищем Толкач и в) ужасный размазня. (** представитель инопланетной расы с планеты Бензар, упоминается в TNG, эпизод «Coming of Age», прим.пер.) – Я добрался к месту передачи, да, но потом я увидел этого парня, он еще был одет в такое длинное пальто и смотрел с подозрительностью, я знаю матчасть и готов поклясться, он был копом, и, мужик, я должен заботиться о трёхлетней девочке, я не могу сесть в тюрьму, так что я с поднятым хвостом оттуда убрался! – Толкач объясняет это Джиму и его приятелям из клуба, когда те спрашивают, где товар. – Твои деньги всё еще у меня… – он жестом указывает на чемодан в своих руках. – Но я знаю матчасть о возможности быть арестованным, или убитым, или еще что похуже, мужик! Я достану вам это на следующей неделе. Джим усмехается: – Ну-нет, ты найдешь какую-нибудь причину, чтобы упустить возможность и на следующей неделе тоже. Ты просто трус. Бензит бормочет и пытается отрицать, но Джим перебивает его с несносным кудахтаньем и довольно скоро вся его «компашка» подключается тоже. – Вы думаете, это так просто, да? Я предлагаю попробовать тебе самому сделать это. – Толкач пихает чемодан в грудь Джима, очевидно, ожидая, что тот отпихнёт его обратно. Джим наклоняет голову и поднимает бровь. – Вызов принят.***
Когда Вайнона забирает Джима из тюрьмы в пятый раз – на этот раз из тюрьмы более чем в пятидесяти милях от Риверсайда, как он вообще туда попал? – она насильно усаживает его на диван в гостиной и заставляет дать объяснения. Она может заставить его сидеть, заставить его говорить, но она не может заставить его посмотреть на нее. – Это был просто вызов, мама, – Джим бормочет диванным подушкам. И это извращённым образом делает всё проще, когда ей не нужно разговаривать с лицом Джорджа, с глазами Джорджа. – Тебя могли убить, – тихо говорит она. Джим пожимает плечами, ковыряя дырку в джинсах, и не выглядит ни в малейшей степени возмущенным такой возможностью. – Джим ... Посмотри на меня, Джимми. Он не слушается. Его губы кривятся в невеселой улыбке: – Ты действительно хочешь, чтобы я это сделал? Казалось бы, невинный вопрос заставляет стыть кровь в жилах Вайноны: – Что? Что ты имеешь ввиду? Он тихо смеется, качая головой, и, наконец, встречается с ней взглядом. Она не может сдержать резкий вдох. – Ты думаешь, я не вижу этого? Она отшатывается от презрения во фразе Джорджа. – Ты думаешь, я никогда не замечал, как ты больше не можешь стоять и просто смотреть на меня? – Говорит он низким и странно спокойным голосом. – Когда бы у нас ни случался зрительный контакт, ты же на самом деле вздрагиваешь? Я видел фотографии папы, когда он был в моём возрасте. Я не тупой. Вайнона не может ответить, пораженно потеряв дар речи – безмолвная, в ужасе, выставленная на показ – и секунды тянутся в тишине, нарушаемой лишь приглушенным тиканьем часов в гостиной. – Так что же это? – Джим спрашивает с широкой - и полностью фальшивой - усмешкой. Он лениво потягивается: – Ты не можешь смотреть на меня, потому что ты видишь его, или потому, что ты не можете выдержать вида того, что я делаю с его лицом? – Что ты…, – ей удается сказать. – Что..? – Ты не можешь больше воспринимать нас двоих раздельно, так что это беспокоит тебя, где был этот рот, где был этот член. Сколько людей наблюдали как, копия твоего мужа кончает... – Он ухмыляется. – Или, может быть, это беспокоит тебя потому, что ты знаешь, что если бы у меня не было половины твоей ДНК, то ты была бы первой в очереди на кусочек меня. Есть так много ответов, которые Вайнона не даст, не должна давать, не может дать на это. – Я знаю о Кодосе, – именно это в конечном итоге выходит из ее рта. В одночасье что-то выключается в выражении Джима. Он встает на ноги, скребёт рукой по лицу и начинает расхаживать взад-вперёд с беспокойством человека вдвое старше его. – Кто тебе сказал? – Требует он в конце концов. – Твой друг Том. Томас Лейтон. – Я собираюсь убить этого парня, – сухо говорит Джим. – Он прав, что сказал мне. Тебе не кажется, что мне важно знать о том, что мой ребенок был изнасилован? – Спрашивает она твёрдо. Джим вздрагивает. – Я не знаю, что Том говорил тебе, но это было не изнасилование. Это была моя идея каждый раз. Но, эй, ты можешь продолжать думать, что это изнасилование, если это заставит тебя чувствовать себя лучше. Это намного проще. Вайнона знает, что она давно потеряла какой-либо имевшийся у нее ранее контроль над этим разговором: – Ты пытаешься сказать мне, что тебе понравилось то, что он сделал с тобой? – Может я обожал это, – говорит Джим бесцеремонно. – Ты не знаешь, чего хочешь, – говорит она. – Ты всего лишь ребенок. Джим стремительно поворачивается, хватает рукой и бросает на пол фарфоровую настольную лампу, вызывая ливень из звука и синих осколков. – Прекрати относиться ко мне, как к ребенку! – Он обращается к ней с криком. Вайнона вздрагивает от ярости Джорджа. – Я точно знаю, чего я хочу и как это получить. Ты просто не можешь осознать своим умом, что, возможно, я этого хотел. Может быть, я хотел цепи и кнуты, может быть, я хотел быть использованным вплоть до мельчайшей мысли в моей голове и каждой клетки в моем теле, может быть, я хотел, чтобы это было так грубо, что я не мог ходить в течение недели. Что? – Он издевается, когда она вздрагивает. – Ты говоришь, что это тебя не беспокоит? Давай, скажи мне, что я не прав! Вайнона чувствует как сырой, беспомощный ужас растет как желчь в горле и поднимается на ноги: – Этого достаточно! – Кричит она. – Я сказала, этого достаточно, Джордж! И Джим, и Вайнона застывают. Лицо Джима идёт рябью и на мгновение она думает, что он собирается плакать, но вместо этого лицо Джорджа усмехается и его глаза злобно блестят. – Прости, милая, я забыл, как это должно быть трудно – смотреть на своего идеального героя-мужа, получившего воплощение шлюхи. Джим жестко смотрит на нее, а затем резко поворачивается обратно к дивану, и вдруг Вайнона может снова дышать. Она ненавидит то, как это очевидно. – Вот почему это так трудно для тебя, видеть меня избитым или в тюрьме, или трахающим всё в моём поле зрения… Это не из-за меня, не на самом деле. Это потому, что ты не можешь справиться с созерцанием его краха и агонии вновь. Его голос бросает вызов, выжидает, ждёт, когда же она его исправит. И ждёт. И тишина простирается дальше, Вайнона не исправляет его – не может исправить – потому что они оба знают, что это правда.***
Когда она приходит к ним на могилу, она всегда приносит яркие цветы, потому что есть что- то противоестественное в серой плите на месте её прекрасных, подвижных, таких живых мужа и сына. Она может сидеть и разговаривать с Джорджем часами (очень часто так и происходит), но сегодня она пришла к Сэму, взывая к единственному человеку, кто когда-либо мог справиться с Джимом. – Мы не разговариваем друг с другом после того, – рассказывает она. – Он проснётся после полудня, поест и идёт гонять на этом своём мотоцикле, и лишь небеса знают, кому и что он сделал, чтобы получить его… Домой он если и приходит, то уже утром. Фрэнк говорит, что если он нас не ценит, то пусть тогда и заботится о себе сам. Иногда мне кажется, что он прав. Вайнона вздыхает, продолжая пальцами перебирать травинки. – Но потом я вижу, как он прячет еду у себя в комнате, просто на всякий случай, и я не… Она не договаривает и устало протирает глаза. – В любом случае, моя увольнительная уже заканчивается. Она снова вздыхает и поднимает голову, глядя на серое небо, так любимые ею звёзды скрыты сейчас занавесом света. – Прошёл почти год, Сэм. Я на земле уже почти целый год, и я не знаю, как ему помочь. Последние дни я еле-еле могу смотреть на него. Сэм, конечно же, не отвечает. Ветер подхватывает полы её пальто, словно уговаривая остаться. – Может быть, Фрэнк прав, – говорит она после некоторых раздумий. – Может, я просто… ему уже ничем не могу помочь.***
– Чего, – говорит парень, чьи волосы явно противоречат гравитации, и оглядывает Джима с головы до ног. – Такой худышка, как ты? Не смеши меня. Джим усмехается. – Эй, этот худышка уложит любого в этой комнате и им понравится. – Да конечно, – посмеивается Волосатик. – Смотрите и учитесь. Я тебе это докажу. Тот немного раздумывает, а затем показывает пальцем. – Ладно. Попробуй оседлать эту милую даму вон там. Джим оборачивается. Ему указывают на десятифутовую клингоншу в углу зала. Она выглядит так, словно может поломать Джима пополам и даже не вспотеет при этом. А потом возьмёт его кость вместо зубочистки. – Ты сумасшедший. – Толкач звучит серьёзно испуганным. – Люди не могут клингонов… этого просто не бывает! Да она прикончит тебя, если только ты заикнёшься об этом! Джим слегка наклоняет голову набок и приподнимает бровь.***
Когда Джим в семьдесят девятый раз возвращается домой, воняя запахом крови, секса и спермы, Вайнона заполняет необходимые формы для возвращения на службу раньше положенного срока. Фрэнк уверен, что она поступает правильно. Она лишь надеется, что Джим не узнает об этом до того, как она наберётся смелости лично ему об этом сказать.***
Джим, конечно же, узнаёт. Неделю спустя она входит в комнату и видит, как Джим читает сообщение, высвеченное на домашнем голопроекторе. На его лице нет ни единой эмоции, и она жалеет, что не оставила отметку Звёздному Флоту прислать ей это на её личный номер. – Так, значит, – его голос абсолютно спокоен. – Ты возвращаешься обратно к звёздам. – Джимми… – она делает шаг к нему. Он отступает на шаг, и на какое-то мгновение фасад идет трещинами, и она видит в его глазах боль от предательства, видит, как мелко дрожит ПАДД в его руке. – Перестань меня так называть, – шипит он. Она растерянно моргает. – Джимми? Я всегда тебя так называла… – Ну да, только ты. Все остальные зовут меня Джимом. Это неправда. Не только она. Ведь кроме неё… И тут она понимает. – О, мой дорогой. – Она снова делает шаг к нему. – Я тоже по нему скучаю. Джим снова отходит. – Я не скучаю. Она чувствует, как сжимается её горло, но заставляет себя продолжать, надеясь найти хоть крохи того Джима, которого она отправляла на Тарсус. – Конечно же, ты скучаешь по Сэму. Ведь ты его любишь. Вы всегда были так близки… Я помню, как, когда вы были маленькими, я притворялась, что собираюсь уйти из дома без тебя, чтобы ты поторапливался. Сэм действительно думал, что мы уйдём без тебя и начинал паниковать и кричать, что мы должны тебя подождать… Джим закрывает глаза и махает головой, словно эти слова вызывают настоящую физическую боль. – Я не люблю его. Я его ненавижу. – Он умер ради тебя, Джимми. Джим. – Она едва может говорить сквозь спазм в горле. – Я не просил его об этом! – кричит он. Он бросает ПАДД в противоположную стену, и теперь уже Вайнона делает шаг назад, опасаясь за свою безопасность. – Я просил его не делать этого. Я умолял его! Я ведь мог терпеть то, что со мной делал Кодос – всё было хорошо! Он прерывается, чтобы рвано вдохнуть, его грудь вздымается, глаза подозрительно блестят. – Ты думаешь, я этого хочу? – говорит он, не глядя на неё. – Тебе неприятно то, что я здесь, а они нет. Ты не можешь даже взглянуть в мою сторону, потому что винишь меня в их смерти. Все остальные смотрят на меня и говорят: «Бедный мальчик этот Кирк. Его отец и брат были такими хорошими». А я… – Его голос дрогнул. – Я не просил их чем-либо жертвовать ради меня. Всю жизнь я слышал, как люди говорили мне, что отец меня так любил, что был готов умереть ради меня. Но вот, что скажу я. Я бы предпочёл, чтобы он достаточно любил меня, чтобы быть рядом. А теперь Сэм… Сэм, он… Под конец голос Джима звучит заметно выше и ему сложно дышать. Он трёт глаза основанием ладоней, словно пытаясь загнать слёзы обратно. – А теперь ты хочешь, чтобы я был благодарен Сэму, когда всё что он сделал, это просто умер, как и отец. Он пошёл против Кодоса, хотя я говорил ему – я говорил ему – а он всё равно это сделал, и… Джим опускает руки, крепче сжимает зубы. Боль в его голосе звучит ещё отчётливее, пока не становится беспомощно злой. – Он пошёл против Кодоса, а потому получил то, что заслужил. Мир словно остановился. – Что? – Я сказал, что он это заслужил. – злобно говорит Джим. – Это его вина, что он не мог держать язык за зубами. Он был бы всё ещё жив, если бы просто заткнулся и позволил Кодосу… как я. Вайнона бьёт его по щеке. Сильно. На какой-то долгий бесконечный миг они лишь смотрят друг на друга. Всё, что она видит в глазах Джорджа, так это предательство и горькое удовлетворение. – Может, мне просто нужно уйти, – тихо говорит Джордж, Джим. – Может и нужно, – отвечает Вайнона, отмечая, что ей стало легче от того, что перестала изводить себя, и просто смогла произнести это вслух. Джим тоже не выглядит удивлённым этим признанием. Вайнона не знает, что она чувствует по этому поводу. Он лишь слегка кивает, криво улыбается крепко сжатыми губами и ещё какое-то мгновение продолжает на неё смотреть. Стоя в слабо освещённой гостиной, они оба осознают, что в следующий раз они увидятся очень нескоро. Что, вполне возможно, они видят друг друга последний раз. – Ну, по крайней мере, время выбрано очень удачно. Ты возвращаешься обратно к звёздам, а я ухожу… куда-нибудь. – Джим пожимает плечами, словно это не важно. В наступившей тишине его голос звучит слишком ровно, слишком спокойно. – Я только соберу свои вещи и пойду. Не стоит меня тут ждать, если тебе сложно снова видеть, как он уходит. Он поднимается наверх, Вайнона, как сомнамбула, уходит в свою комнату. Она закрывает дверь в свою комнату, садится на кровать и ждёт. И ждёт. Ждёт. Она слышит приглушённые звуки шагов, когда он спускается по лестнице, слышит, как он останавливается рядом с входной дверью, ждёт её. (И ждёт.) А затем, наконец-то, она слышит хлопок двери, они ушли от неё, он и призрак Джорджа, и, наверное, это действительно последний раз. Она едва может дышать от накатившего облегчения.***
Адреналин в крови, ветер в лицо и рёв мотоцикла на высокой передаче всегда успокаивали его. До сей поры. Он летит вниз по холму, выжимая наверно уже целых сто двадцать, не то, чтобы он смотрел на спидометр. Не смотрит он и на дорогу. Его взгляд направлен на красно-золотой закат, но он его не видит. Он ничего не слышит. Не чувствует. «Сделай это опять», – говорит ему внутренний голос. Езжай на тот обрыв, только не трусь в последний момент – по-настоящему сделай это. Сделай то, что хотел сделать в одиннадцать, вот только смелости не хватило это закончить. Сделай то, что ты должен был сделать в одиннадцать. Всё было бы намного проще. Он видит, как приближается обрыв. Склоняется ниже над мотоциклом, призывая его ехать быстрее, везти его быстрее, покончить с этим быстрее. Он уже почти там, его дыхание становится быстрым и неровным. Всё, что ему нужно, так это не останавливаться и всё будет кончено. Он больше не будет висеть тяжким бременем на шее матери, не будет пятном на светлом имени отца или неудачником, который не смог спасти брата. Он уже почти там… он почти… До обрыва остаётся десять ярдов, Джим дёргает руль, уходит в занос, колёса резко разворачиваются, посылая комья грязи за край обрыва, в огненный закат, вниз, в никуда. Тяжело дыша и сотрясаясь от дрожи, он смотрит на эти падающие камни и куски глины – на свою смерть – меньше, чем в футе от него. Он замер на месте, глядя на летящую вниз глину, не зная, сколько уже прошло времени, секунды или несколько часов, чувствуя себя маленьким, слабым, таким смертным ребёнком, каким, по сути, и является. Джим чувствует каплю влаги на правой руке и с удивлением видит, что это слеза. Ещё одна. Ещё одна слеза падает на руль. Джим подносит руку к лицу и понимает, что плачет. Он стоит меньше, чем в шести дюймах от того места, где мог умереть, где, наверное, должен был умереть, и он плачет, а затем он сгибается пополам и обхватывает руками живот, и рыдает как беспомощный младенец, который может только кричать и плакать, поднимать шум, потому что не знает другого способа сказать помогите, помогите, ПОМОГИТЕ… Он ждёт, пока кто-нибудь найдёт его. Ждёт и ждёт. Но, конечно же, никто не приходит.***
В конце концов, запас слёз иссякает и Джим вытирает лицо грязным рукавом. Ему нужно убраться подальше от этого обрыва. Ему ещё нужно найти, где переночевать. Ему нужно… Ему нужно… Джим понятия не имеет, что ему нужно, но он точно не ошибётся, выбрав привычный вариант: найти, с кем переспать, с кем подраться и где так напиться, чтобы не мог даже ровно идти. И не обязательно именно в этом порядке. Он даже знает подходящее местечко.***
– Хорошая попытка, – усмехается вышибала, когда подходит ближе. – Но категорически нет. Ты же просто ребёнок. Джим усмехается и хватает его за галстук, притягивая так близко, что их носы почти соприкасаются. Он проводит языком по губам и видит, как зрачки мужчины расширяются в ответ. – Хоч’шь поспорить? – шепчет он.***
– Так-так. – Цыпочка с Андории, с которой они были лучшими друзьями, о, уже шесть минут или типа того, развратно улыбается и он чувствует искры интереса. – Так значит, ты всё-таки можешь танцевать. Он усмехается и, обхватив за талию, притягивает её ближе. – Я могу намного больше, чем просто танцевать.***
– Я женат, – бормочет бармен, но всё-таки позволяет увлечь себя в подсобку. – Так что если кто-нибудь спросит, то я своего согласия не давал. Джим садится к нему на колени и шаловливо усмехается. – Ты не обязан говорить да. Просто не говори нет.***
Джим просыпается в незнакомой спальне и с чудовищным похмельем. Он стонет и переворачивается на другой бок, щурясь от оглушающего грохота в голове. Щедрая душа, предоставившая ему ночлег, лежит спиной к нему, явно женской. Он не помнит её имени. Он её вообще не помнит. За окном всё ещё темно – самое время для него быстренько смыться, прежде чем она проснётся. Есть бесконечная разница между тем, чтобы спать с кем-то и спать с кем-то, и Джим уже научился ходить по лезвию этого ножа, нуждаясь в первом и ужасно боясь второго. Джим закрывает глаза и протяжно выдыхает. Потом он опускает ноги на пол, встаёт и собирает свои вещи. В конце концов, это всё, что у него есть.