I was raised as a scorpion Being pulled by the moon in a high tide That's why I'm broken I know, this hurts a lot It's not my fault it never was And I know, I'm tough like stone But right now, please hug me, I feel alone (Я был воспитан как скорпион, Которого притягивает луна во время прилива. Вот почему я сломлен. Я знаю, это очень больно. Это не моя вина, что этого никогда не было, И я знаю, что я тверд, как камень, Но прямо сейчас, пожалуйста, обними меня, я чувствую себя одиноким) «Villain» — Missio
Не знаю, что я представлял себе, когда думал о том, что папа вернется. Но я, как обычно, не готов к той реакции, что выдает мама. Нет, она не устраивает сцен, не кидается обвинениями, не закатывает истерики. Но и с объятьями к папе она не спешит. Она держится… холодно. Единственной её реакцией, что была мною замечена, было то, что она тяжело вздохнула. Что было в этом вздохе больше — облегчения от того, что в доме не оказалось грабителей, или усталости от того, что в её жизни слишком часто всё оказывается не так гладко, как хотелось бы? Я не знаю. Отец ждет реакции мамы, как нашкодивший щенок, но она молчит. Он выглядит неплохо, не то что мама, которая за эти полтора месяца растеряла себя словно бы наполовину. Он заметно загорел и недавно подстригся, синяки под глазами уже не такие заметные, как тогда, когда он разговаривал со мной по видеозвонку. Я даже не уверен, что правильно всё запомнил, и он точно был в полувменяемом состоянии. Когда нужно, папа всегда умел привести себя в порядок за короткое время. Но только если его что-то действительно вдохновляло на это. Мама старается держаться холодно, внимательно рассматривая папу, но я заметил, как дернулся вверх уголок её губ. Это внушает мне надежду. Впрочем, она тут же становится даже ещё более серьезной. — Шерон? — папа старательно улыбается, выходит слишком неестественно, он протягивает руки к маме, желая обнять, но она отступает на шаг. Она всё ещё не злится, но… — Я же исполнил обещание? — уже не так уверенно произносит папа. — Я пересек полстраны, чтобы доказать тебе, что ты всё ещё можешь мне доверять. — Исполнил, но… — мама складывает руки на груди, стараясь прикрыть свои истинные чувства, защититься маской строгого недовольства. — Рэнди! Ты слишком непредсказуемый, и даже твоё возвращение… Ты твердо сказал, что не вернешься даже к новому году, а тут резко подрываешься и пересекаешь полстраны, поддавшись очередному порыву? Ты даже обещания исполняешь, заставая врасплох, — она устало опускается на подлокотник кресла, а Шелли пытается поймать меня за локоть, чтобы увести. — Ты не думаешь, что если двадцать лет назад ты мог позволить себе вести себя безрассудно, то теперь ты просто обязан чувствовать хоть какую-то ответственность, и если не за окружающих, то хотя бы за самого себя? Мне надоело, что я всю жизнь только и жду, когда ты наиграешься очередной игрушкой. Да хоть вот этой фермой, например! — на последних словах голос мамы срывается. — Но тебе же нравилось, — видно, что папе сейчас очень хочется взять маму за руку, но он не делает этого, считая, что не имеет на это права. — Мне НЕ нравилось! — мама всплескивает руками. — Но ты меня никогда не слушал. Никогда. А если и начинал меня замечать, то только тогда, когда уже становилось поздно. Я устала, Рэнди, — мама всё ещё не выглядит рассерженной, но заметно расстроенной. — Я хочу заниматься тем, что нравится мне. Я тоже хочу радоваться самовыражению. Понимаешь? — Шерон, детка… — папа конечно же не знает, как правильно нужно реагировать, он совсем не изменился. Шелли спешит покинуть гостиную и тащит меня за собой. Как это обычно принято в нашем доме, сначала мы с сестрой прячемся на кухне, а затем разбредаемся каждый в свою комнату. Мы просто тени в слишком большом для нас доме. Но я ухожу к себе, принимая тот факт, что мама не злится, но и не простила папу окончательно. Это очень неприятное чувство. Чувство неопределенности. Думаю, что каждый из нас понимает — на этот раз никто не готов сделать вид, что ничего не произошло, как мы делаем обычно. Однако, всё же поддаваясь сложившимся устоям, мы разбредаемся по разным комнатам, замкнувшись в себе, спрятавшись от проблем не только за пределами дома, но и в нём самом, спрятавшись друг от друга. Мы старательно игнорируем тот факт, что если прятаться от проблем и делать вид, что ничего не произошло, эти самые проблемы никуда не денутся, а только усугубятся. Я пытаюсь не думать о том, что между родителями произошло что-то нехорошее, и папа, даже несмотря на то, что наконец вернулся, спит не в их спальне, а внизу, в своем кабинете на диване. Я пытаюсь не думать, что они даже не ругаются, что было бы логичнее и более понятно. Они молчат так, словно больше ничего друг для друга не значат. На самом деле мне страшно. Когда-то мне казалось, что мои родители больше ничем не могут меня испугать. А теперь мне страшно. Когда часы предательски отказываются правильно отмерять время, и только-только переваливает за час ночи, хотя бессонница уже, кажется, вымотала меня до предела, я беру телефон и, щурясь даже от приглушенного света дисплея, долго рассматриваю полупустую страничку GoneForever. Оффлайн. Кто ты? Не могу сказать, что этот человек сделал мне что-то плохое, даже наоборот — он во многом помог мне, когда я был совсем один, и без него я бы наверное наделал ещё больше глупостей. Но что-то изнутри подтачивает меня, когда я думаю, что кто-то знакомый мне прятался под этим ником и имел доступ ко всем моим тайнам, в то время как я даже не знал, кто он на самом деле. Это правда похоже на изнасилование. Мне кажется, что кто-то против моей воли вторгся мне в доверие и с притворно маской на лице черпал мои мысли грязными ладонями. В какой-то момент я ловлю себя на том, что открываю диалог с GoneForever, но одергиваю себя, когда собираюсь что-то написать. Могу ли я ему всё так же доверять? Ведь он, пусть и из лучших побуждений, играет совсем нечестно. В конце концов, я сдаюсь и, чтобы не натворить что-то, о чем потом буду жалеть, глотаю розовую таблетку из аптечной баночки, спрятанной в тумбочке. Сплю я до утра крепко и без сновидений.***
— Блин, Стэн, у тебя нос холодный! — Кайл хохочет, отбиваясь от меня, когда я пытаюсь уткнуться лицом в его теплую шею. Несмотря на то, что он вроде бы отталкивает меня, при этом он не дает мне встать с кровати, удерживая за бедра. Мне нравится ощущать его руки на своем теле. Это… успокаивает. — Я не виноват, — лукаво разглядываю я ставшее таким родным лицо, Кайл жмурится, пытаясь совладать с собственными эмоциями и перестать смеяться. — Может тогда сначала займемся уроками, а потом будем обниматься? — К черту уроки, — хрипло говорит Кайл, его пальцы на моих бедрах сжимаются сильнее, мне даже становится немного больно. — Серьезно? — я кладу ладонь поверх его пальцев и расплываюсь в дерганной улыбке. — Что стало с Кайлом, которого я знаю? Куда ты его дел, незнакомец? Продолжая свою отвратительную актерскую игру, я медленно наклоняюсь к лицу всё ещё жмурящегося Кайла, мне хочется подловить его, но он сам застает меня врасплох, когда резко подается вперед и встречается со мной губами. Он только чмокает меня, но мне этого достаточно, чтобы почувствовать себя сбитым с толку. — Задница, — Кайл шутливо толкает меня в плечо, и я не сопротивляюсь, бухаясь спиной в подушки. — Не думай, что я не знаю тебя. Теперь Кайл возвышается надо мной, опираясь на руки. Чувствую себя в ловушке, и совсем не потому, что не смогу скинуть его с себя. Взгляд его серо-зеленых глаз заставляет меня замереть, обмереть внутри, потерять связь с реальностью. — Вот ты и попался, — Кайл поправляет непослушный локон завивающихся ярко-рыжих, почти красных, волос себе за ухо. Даже это у него получается идеально. — Сдаюсь, — признаю я собственное полное поражение и осторожно опускаю ладони Кайлу на бедра, я до последнего не уверен, могу ли я это сделать. Кайл не сопротивляется. Даже когда я провожу становящимися влажными от волнения ладонями вверх, слегка задирая его футболку, он никак не показывает, что против. Вместо этого он опускается мне на грудь, осторожно прикидывая, может ли он распределить свой вес на мне и не раздавить. Мне становится смешно, ведь Кайл совсем не тяжелый. Давление его теплого тела вызывает чувство уюта и спокойствия. Наши сердца стучат совсем близко, подобно эху друг друга. Кайл подсовывает под меня руки и обнимает, чтобы стать ещё ближе, хотя казалось, что стать ещё ближе просто невозможно. Я зарываюсь лицом в огненные кудряшки и чувствую себя невероятно тупым и счастливым. Кайл заставляет меня забыть обо всем на свете, о предстоящей рождественской постановке, от которой Венди с каждым днем становится всё более нервной и раздражительной, об обещании прийти на ужин к родителям Кайла, об учебе, о прошедшем посещении врача в прошлую субботу и о том, что дома, несмотря на то, что с возвращения папы прошло более недели, всё совсем не гладко. Я даже перестаю сомневаться в себе, когда чувствую, с какой жадностью меня сейчас обнимает Кайл. — Ох, чел, что ты со мной делаешь, — выдыхает рыжее чудо у меня на груди. — Добром это точно не кончится. — Почему? — не задумываясь спрашиваю я. — Ты всегда на всё первым делом спрашиваешь «почему», — Кайл перекатывается с меня и ложится рядом, рассматривая потолок так, будто там можно найти ответы на все вопросы. Теперь, когда он лишил меня своих объятий, я чувствую себя одиноким и брошенным, словно от меня только что отмахнули добрую половину. — Но если я правда не понимаю, почему мы должны ждать что-то плохое, — пожимаю я плечами, не глядя на Кайла. Если честно, я даже не задумывался о том, что нас может ждать впереди. Сейчас все мои желания сосредоточены на весьма простых и приземленных вещах. Таких, как, например, потрогать лишний раз Кайла или немного поцеловаться. Мне отчаянно хочется этого, мне физически это необходимо, мне до страшного не хватает его неуверенных, почти скупых ласк, но других я и не знаю, и не могу желать. Кайл не отвечает мне, он трет ладонями лицо, а затем садится на кровати. — Ладно, сейчас уроки, потом ужин, — он деловито раскладывает наше с ним время, и меня это почти умиляет, мне нравится, когда он командует. — Только ты так и не рассказал, как сходил к врачу и что там с твоими родителями. Они так и не помирились? На Кайле полосатая красно-белая футболка с длинными рукавами, и он так сидит, что я вижу, как через ткань футболки проступают очертания его стройного, но сильного тела. Вспоминая прием у врача, я испытываю смутное чувство стыда. Мне всё ещё неприятно признавать то, что у меня есть определенные проблемы, а врач как раз настаивает на том, что они всё ещё есть. Поэтому я намерено упускаю первый вопрос и перехожу ко второму, не менее постыдному. — Я не знаю, — неуверенно начинаю я, ища что-то своё на потолке, где до меня занимался поисками истины Кайл. — Родители ведут себя странно. Они не ругаются, но почти не разговаривают друг с другом. Мама так и продолжает пропадать на работе, и она всё так же развозит нас утром по школам. Фактически ничего не изменилось, просто теперь дома сидит мрачный задумчивый папа, отвечающий на любые вопросы только «да» или «нет». Одно радует, Шелли теперь приходится мириться с тем, что дом днем не только в её распоряжении, — не могу скрыть довольного злорадства. Мне не хочется рассказывать, что отец вроде как снова начал пить. Сначала только по вечерам, а спустя пару дней с самого утра. Он не буянит и знает меру, но я больше не в силах выносить его тоскливое вечно полупьяное лицо. Ко всему прочему, вернувшись на днях домой на автобусе раньше обычного, я застал отца стреляющим из ружья по жестяным банкам в амбаре. Я не стал показывать, что увидел его, и пытаться отнять ружье — просто написал сообщение Шелли, которая стала проводить больше времени с Дэнни, и рассказал обо всем матери вечером. На следующее утро, пока папа спал, мама собрала в доме всё оружие и перепрятала его. Ещё она позвонила брату, дяде Джимбо, и договорилась, чтобы папе не продавали оружия ни в его магазине, ни в любом другом в округе. На следующий день меня посетило неожиданное вдохновение, и дождавшись, когда отец отвлечется, я незаметно умыкнул начатую бутылку виски с журнального столика. Он ничего не заметил, но в следующий раз, решив глотнуть алкоголя, нашел только грязный бокал. Немного потоптавшись на месте, папа сходил к себе в кабинет и принес новую бутылку, которую постигла та же участь, что и первую. Теперь, когда я видел начатую бутылку алкоголя в доме, я незаметно перепрятывал её в самые неожиданные места, а папа только чертыхался, но, кажется, всерьез не задумывался, что это могу быть я. Он так же неуверен в себе, чтобы посчитать, что просто тронулся умом. Зато теперь наш дом буквально напичкан начатыми бутылками с алкоголем, они спрятаны везде — в книжных шкафах, в кладовке за банками консервов, в студии за неисправной аппаратурой, в кожухе от барабанов, в амбаре за деревянными стойками, в бардачке старого трактора и много где ещё. Парочка бутылок даже засунута в вентиляцию в коридоре и за потолочные плиты над лестницей на чердак. Вдвойне интереснее стало наблюдать за папой, когда он решил, что это, должно быть, он делает сам, а потом ничего не помнит. Мне хочется верить, что скоро он перестанет пить, чтобы вернуть себе собственное доверие. А о том, что с алкоголя он переходит обычно на косяки позабористее, мне думать не хочется. Вчера папа забрался к себе в студию. Впервые после возвращения. И после того, как все вроде бы улеглись спать, а я как обычно остался один на один со своей бессонницей и тягучими мыслями, налипающими одна на другую, и мне некуда было деваться, кроме как попытаться прогуляться на кухню, я расслышал неуверенные звуки грустной, даже тоскливой музыки со стороны студии. — И как ты себя чувствуешь? — Кайла сложно обмануть, он помнит, что я так и не ответил на его первый вопрос. — Я в порядке, — сухо отвечаю я, рассеянно теребя шнурок на своей черной толстовке. Даже с учетом того, что дома стало даже ещё более невыносимо, чем было до этого, периодически меня накрывало чувство необъяснимого всепоглощающего счастья. И на этот раз никакие таблетки в этом не участвовали. Очень осторожно и недоверчиво по отношению к судьбе и самому себе я старался, очень старался в полной мере ощутить себя счастливым человеком. Или хотя бы нормальным подростком, жизнь которого может быть омрачена проблемами не более, чем предстоящий контрольный срез по входящему в аттестат предмету. Тем более, что все мои проблемы и проблемы окружающих меня людей меркнут в моих глазах, стоит мне только подумать о Кайле. Я задыхаюсь, думая о нем. Как же так вышло, что человек, с которым я не общался долгие четыре года, стал значить для меня так много? Он первый, кому я желаю доброго утра каждый день, и тот, с мыслями о ком каждый вечер пытаюсь уснуть. Меня всё ещё немного обижает, даже скорее задевает то, что мы не говорим открыто, что встречаемся, но постепенно такая напускная пустая официальность перестает быть мне важной. А ещё ради Кайла мне захотелось лучше учиться. Так я мог бы, если чуть-чуть постараться, в старшей школе выбрать больше предметов вместе с ним. — А выглядишь так, словно не в порядке, — очень тихо делает мне замечание Кайл. Пытаюсь через силу улыбнуться ему. Мне хочется выговориться, очень хочется, но не сейчас. Сейчас мне достаточно того, что теплый и такой родной Кайл сидит рядом. Иногда помолчать бывает более полезно. — Кайл! — кричит Айк с первого этажа, и я вздрагиваю, испытывая желание соскочить с чужой кровати, пока никто нас не увидел. — Не надо, — качает головой Кайл, придерживая меня за руку. — Ты не делаешь ничего предосудительного. — Серьезно? — вырывается у меня. — Пару недель назад ты не давал себя за руку взять на улице, опасаясь, что кто-то может увидеть, а теперь говоришь, что ничего предосудительного в том, что я лежу у тебя в постели, нет? Ты же не бунтуешь против чего-то, используя меня? Я спрашиваю это, не задумываясь, не придавая особого смысла, но то, как Кайл весь вспыхивает, зарождает во мне сомнения. Несомненно, я чувствую себя счастливым в те минуты, что мы проводим вместе с Кайлом. Целуемся, просто подолгу лежим, обнявшись, или даже осторожно ласкаем друг друга, воспоминания о чем потом приводят к ярким и липким снам. И я понимаю, что всё вот это должно оставаться строго между нами. Я настолько привык к этой мысли, что мне больше не обидно, когда Кайл не дает взять его за руку в школьном коридоре. Я просто больше не пытаюсь этого сделать, потому что то, что происходит между нами, когда мы остаемся одни, с лихвой компенсирует его холодность при посторонних. — Кайл, Стэн! — теперь снизу доносится и женский голос. — Ужин готов! Мама задерживается на работе, и мне приходится остаться в доме Брофловски чуть дольше. Это всё равно лучше, чем смотреть, как мучается папа, борясь с самим собой, так и не понимая, что от него ждет мама. Или смотреть, как недовольно скрипит зубами Шелли, которую в последнее время всё раздражает даже больше, чем обычно. Мне кажется, что так она переживает за наших родителей, это единственный способ, каким она выказывает свои истинные чувства. Мы молча переглядываемся с Кайлом, и за пару секунд между нами происходит внутренний диалог. Кайл понимает, как я переживаю каждый раз, когда мне приходится сталкиваться с его домашними. Но несмотря на то, что он так и не раскрылся мне, я вижу, как он сам переживает, и это не мешает ему ободряюще и тепло улыбнуться сейчас. Мне кажется, что миссис Брофловски терпит меня. Да, это хорошее слово. Именно терпит. Ни разу не было такого, что она высказала бы в мою сторону хоть одно негативное слово, но она сторонится меня. У нас не было так уж много взаимодействий. За прошедшую неделю мы видимся только третий раз, но рядом с ней я чувствую какой-то холод. Или этот холод исходит от меня самого? Мне тяжело от того, что я не могу поговорить пока с собственной матерью, так как считаю, что она и так загружена собственными проблемами. И может быть, мне хотелось бы, чтобы миссис Брофловски отнеслась ко мне хоть с чуть большей теплотой, чтобы я мог поискать поддержки с её стороны. Но она держится холодно. В отличие от Айка, который каждый раз светится от счастья, когда оказывается в обществе меня и Кайла. Румяный, с блестящими от восторга глазами, этот жизнерадостный ребенок рассказывает о том, как прошел его день, и как они с друзьями гуляли после школьных занятий. Он не задумываясь обращается ко мне, хватая за плечо или несильно пиная под колено. Не помню, чтобы Кайл хоть когда-то в жизни был настолько же активным. Да и было ли у него когда-то столько же свободного времени? Айк прыскает от смеха, не в силах дорассказать, как Дуги рухнул с забора на детской площадке, и миссис Брофловски делает ему замечание, что не стоит смеяться над такими вещами, тот, другой ребенок, мог сильно пострадать. — Но ведь ничего плохого не случилось? — возражает Айк. — И это значит, что сейчас можно и посмеяться над этим? Вот если бы он пострадал… Я не слушаю его, потому что мой взгляд сам собой перемещается на Кайла, который только задумчиво передвигает стручки тушеной фасоли по подушке из картофельного пюре. Если наверху он казался мне достаточно уверенным в себе, здесь, рядом с матерью и братом, он кажется мне уязвимым и даже немного запуганным. Это только легкая, как тень, мысль, но она удивляет меня. Айк, всё ещё что-то взахлеб рассказывая, уносится прочь, оставив нас в столовой втроем. Миссис Брофловски тяжело вздыхает и садится рядом со мной. Я её понимаю. — Когда-нибудь этот ребенок принесет большие проблемы, — всё же в её голосе слышится материнское теплое терпение, когда она говорит это. — Он совсем не умеет слушать взрослых. И на всё у него есть своё мнение. — Разве это плохо? — подает голос Кайл, оставляя в покое еду в своей тарелке. — Кайл, — строго предупреждает его мама. — Не надо начинать. Айк ещё слишком мал, чтобы знать, что для него хорошо, а что плохо. — Или тебе так удобно? — еле слышно спрашивает Кайл, потупив взгляд. Миссис Брофловски делает вид, что не слышит этого. — А как у тебя дела, Стэнли? — наверное я ошибаюсь, но всё те же теплые интонации, что она использует по отношению к своим сыновьям, проскальзывают и сейчас по отношению ко мне. — М, — я давлюсь словами, потому что не готов к вниманию к себе, так как всё ещё разглядываю Кайла. — У меня… У меня всё хорошо. Я в порядке. — Я разговаривала с твоей мамой вчера, — продолжает миссис Брофловски и я весь напрягаюсь, ощущая, как по спине проходится волна холода. — Она говорит, что беспокоится за тебя. Не знаю, будет ли уместно говорить о таком… И снова часть её речи будто выпадает из моего сознания, я вижу, что она говорит, но не могу разобрать ни слова. Что она имеет ввиду? То, что я могу принести проблемы, а они совсем не нужны в её доме? Что если она не хочет, чтобы такой человек, как я, вообще общался с её сыном, потому что она опасается дурного влияния? Нужно быть честным с самим собой… Мои мысли сами собой ускоряются и грозят вот-вот сорваться в беспорядочный поток, но тут же обрываются, когда я чувствую, как кто-то нежно проводит ладонью по моей голове. Первой мыслью было, что это Кайл, и мы всё ещё сидим у него в комнате. Но стоит мне поднять глаза, как я встречаюсь с терпеливым теплым взглядом миссис Брофловски, лучащейся какой-то особой, свойственной только матерям, нежностью. Мне становится неловко. — Ты же хороший мальчик, Стэнли, — это единственное, что я смог расслышать. — Не дави на него, мама, — Кайл прячет глаза за раскрытой ладонью, и получает в ответ недовольное цоканье.***
Ещё через неделю папе начали поступать авторские отчисления с последнего, пока ещё официально незавершенного, тура. Он вышел из проекта, но большая часть вложений первоначально была сделана им, а ещё права на идею были зарегистрированы на него. Он всё равно остался в большом плюсе, даже совершив очередную спонтанную выходку и выйдя из игры. В этом весь папа, он может потерять значительную сумму денег на пустом месте, а в следующий раз получить прибыль, даже ничего не делая. И как раз за это, частично за это, мама и продолжала на него обижаться. Папа же, устав проводить дни, наполненные бессмысленной тоской в клубах легкого наркотического опьянения, начал думать, чем дальше себя занять. Он продолжал пытаться добиться маминого расположения, и она начала давать заметную слабину в своих вроде бы неприступных принципах. И то, что папа снова решил вернуться в высокую кухню, её заметно раздобрило. Теперь мама перестала готовить, а наш холодильник стал ломиться от остатков заготовок и неудавшихся кулинарных экспериментах отца. На стол каждый вечер попадало от силы процентов десять от того, что изводил отец, но это не мешало нам с Шелли уничтожать то, что попадало в холодильник. Мне казалось, что с каждым днем я всё больше и больше погружаюсь в тягучее желе, дни то растягивались до невозможности, вызывая тошноту, то пролетали так, что я даже не мог ничего вспомнить. Никогда ещё родители не были в ссоре так долго. Но у меня был Кайл… И то, что ноябрь завершился, и наступил декабрь, а вместе с ним замаячили несколько тяжелых, пугающих меня событий, о которых я пока позволял себе не думать, я понял не сразу. Первым, что мне предстояло пережить, был праздничный ужин в семье Брофловски, и о нём я переживал даже больше, чем о театральной постановке, с которой постепенно настолько смирился, что не представлял себе времени, когда ставших более частыми репетиций больше не будет. Венди стала меньше обращать на меня внимания, отчасти потому что не хочет влезать в наши отношения с Кайлом, но по большей части от того, что она очень нервничает. Очень-очень нервничает. Нервничает настолько, что несколько раз срывалась на меня на пустом месте. Я её понимаю, потому что зачастую не могу запомнить даже простейших реплик, но разве я сам вызывался на свою роль? Ещё чаще она срывается на кого-то на общей репетиции. В основном конечно на Эрика Картмана, который, кажется, специально её провоцирует. Сначала я тоже злился на него, потому что он, как мне казалось, делает Венди более несчастной, но спустя какое-то время я понял, что он провоцирует её сорваться именно на нем, а не на ком-то другом из участников театрального кружка. Он выводит её на бессмысленную перепалку, отвлекая на себя. Не знаю, чем ему это так нравится, но если это хоть немного может принести пользы всем, то почему бы и нет. И всё же… Всё же мне нравится думать, что я являюсь частью чего-то большего, чем просто мои ежедневные неудачи. Мы все, каждый из участников рождественской театральной постановки, вложили часть себя в наше дело, и теперь, когда общая картина становится более-менее видимой, мы можем сказать, что прекрасно поработали. На первой неделе декабря на репетицию пришел заместитель директора школы по внеклассным занятиям, и он вроде бы остался доволен тем, как идут дела. Я думал, что Венди это успокоит, но она почти расплакалась за кулисами, когда возникли небольшие проблемы с декорациями уже после его ухода. Рэд и Николь пытались выяснить в чем дело, и я тоже пытался с ней поговорить, но она дала понять, что хочет побыть одна. Меня начало тяготить, что я не могу ей помочь, а значит я отвратительный друг. А вечером я спустился на первый этаж перед сном, гонимый голодом и тоской, и замер на пороге кухни. Кто-то оставил дверь на внутренний двор открытой и впустил в дом неуютный мороз. Это сразу заметно по тому, как входишь на кухню и ощущаешь запах ночного одиночества, вдыхаешь холодный, будто бы лишенный жизни воздух, и покрываешься мурашками. Сначала мне показалось, что это не к добру, что что-то случилось и непременно нехорошее. Только вчера утром мама отчитывала кого-то за то, что дверь на кухне кто-то забыл закрыть, оставив щель и выстудив помещение. Очень осторожно, ватными ногами я подошел к дверному проему, залитому темно-синими сумерками, и выглянул на задний двор. Не знаю, что я хотел там увидеть, что ожидал, а чего опасался, но… В сереющих тенях, под густым темно-синим небом, среди белеющих холмиков снега, я различаю силуэт папы, расчистившего себе немного места на садовой скамье. Он завернулся в свою старую красную куртку и сгорбился так, что кажется — в его теле не осталось ни одной целой косточки. Его руки зажаты между колен, и он не пьет пиво, не выкуривает косяк, он просто сидит. Это так странно и неправильно, что я не сразу замечаю, что чуть поодаль под густой тенью от дерева стоит мама, кутаясь в теплый халат. От одного взгляда на неё мне становится холодно и ещё более одиноко. Её трогательная фигура контрастом выделяется на фоне чернеющих очертаний дерева-исполина. И мама, и папа рискуют простыть, но ни та, ни другой даже не шелохнутся в царящем вокруг зимнем безмолвии. Словно два призрака из какой-то далекой, прошлой жизни. Мне кажется, что на самом деле их здесь нет, что это всё просто мне привиделось, может быть приснилось, потому что я всё-таки уснул на диване, и мне нужно сейчас вернуться в реальность. И когда я уже хочу окликнуть кого-нибудь из этих двоих призраков, чтобы спугнуть наваждение, мама отделается от тени дерева и медленно проплывает в сумерках в сторону папы. Она встает рядом и молча кладет руку ему на плечо. И папа накрывает её маленькую ладошку своей рукой. Так же молча. Они снова застыли, а я боюсь даже дышать, опасаюсь спугнуть что-то важное. Или же наоборот, было бы лучше крикнуть им сейчас, что хватит вести себя как придурки, но я не издаю ни звука. Я уверен, что нужно дать им сейчас побыть придурками и самим во всем разобраться. Всё так же, не дыша, я делаю шаг назад, подальше от желтого прямоугольника света, изливающегося в темно-синие сумерки через незакрытую дверь. На следующее утро родители ведут себя так, словно никогда и не ссорились.***
Очередную субботу по обыкновению мы проводим с пацанами в торговом центре, и домой меня забирает на этот раз папа. Почти всю дорогу до нашей фермы я размышляю о том, как странно ведут себя Кенни, Лео и Эрик, мне кажется, что они всё знают про нас с Кайлом или хотя бы догадываются. Однотипные заснеженные пейзажи, перемежающиеся только нестройными рядами кособоких елей, только способствуют тому, чтобы полностью погрузиться в себя. Счастлив ли я теперь? Вроде бы должен быть. У меня снова множество друзей, меня уважают, и может быть даже любят. У меня есть Кайл. О Боже, у меня снова есть Кайл. Эта мысль делает меня каким-то не таким. Она должна делать меня счастливым, но что-то гложет меня изнутри, и я просто не знаю, что нужно сделать, чтобы не сломаться. Что если бы Кайл просто был Кайлом, моим лучшим другом, а не тем, кем я хочу его видеть рядом с собой сейчас? Было бы это проще? И если да, то для кого? Как так получается, что мы влюбляемся именно в тех, в кого влюбляемся? Иногда мне кажется, что пацаны что-то подозревают. Венди знает, что Кайл испытывает ко мне симпатию, но говорил ли он кому-то ещё из наших друзей? И если говорил, то почему мне нельзя этого делать? Ещё меня пугает Эрик. Он не кажется мне странным, когда рядом Кенни или Лео, но каждый раз, когда мы остаемся с ним наедине, или когда с нами только Кайл, что-то нехорошее растекается в его взгляде. Его будто так и подмывает что-то сказать, но каждый раз он сдерживает себя. Неужели Кайл всё ему рассказал? Папа за рулем кажется совершенно беззаботным, он напевает себе под нос какую-то мелодию, пребывая в хорошем настроении. На меня он почти не обращает никакого внимания. Но именно сейчас мне нужно, чтобы он его на меня обратил. — Пап, — осторожно зову я его. — Да, сынок? — он не отвлекается от дороги, размышляя, где бы лучше повернуть. — Можно… Можно с тобой поговорить? — Да, конечно, о чем хочешь, — папа всё ещё не смотрит на меня, ничего не подозревая. — Это очень серьезная тема, — намекаю я, и на этот раз он поворачивается ко мне и внимательно смотрит. — Это намек, что мне лучше припарковаться прежде чем выслушать? — он сбавляет скорость и съезжает на обочину. — Что-то со школой? Тебя хотят исключить? Или ты опять с кем-то подрался? Выглядишь вроде как обычно. — Нет, пап, — я сжимаю руки, стараясь подавить раздражение. О чем я только думал, когда решил поговорить о чем-то серьезно с отцом? — Ну… Хорошо, — папа нетерпеливо барабанит пальцами по рулю своего нового внедорожника. — Я готов тебя выслушать, Стэнли. Говори, как есть, — он пожимает плечами. Я делаю глубокий вдох и стараюсь сконцентрироваться на кончиках своих пальцев. Это не лучшая идея, рассказывать о том, что со мной происходит, именно отцу, но мне нужно рассказать хоть кому-то. — Мне кажется… — начинаю я. — Ну, знаешь, я так думаю, что мне кое-кто нравится из класса и… — Только не говори, что какая-то девочка от тебя беременна, — перебивает меня папа с округлившимися глазами. — Я рассказывал тебе о необходимости пользоваться презервативами! Задыхаюсь невысказанным возмущением и пару секунд вообще не могу подобрать хоть какие-то слова. — Нет! — откашливаюсь я. — Никто ни от кого не забеременел. — Тогда почему ты так страшно начал рассказывать… — Да ничего я не начал, — хмурюсь я. — Ладно, — выдохнул папа и снова принялся барабанить пальцами по рулю. — Тогда давай с самого начала… Тебе нравится кто-то из класса? Так? Кто она? Это Венди, да? Вы с ней раньше всё время вместе таскались, но теперь что-то реже видитесь. Значит не Венди? Ты встретил другую девочку? — Папа, хватит! — я сейчас просто не выдержу всего этого потока глупости. С каждым своим словом он заставляет меня чувствовать себя всё более и более неловко. — Это вообще не девочка! — не выдерживаю я и тут же замолкаю, испугавшись того, что только что сказал. Папа тоже молчит, сохраняя на лице маску отупелой серьезности. — Таааак, это не девочка? — он делает жест рукой, предлагая мне продолжать. — А кто это? Серьезно? Более тупого вопроса он придумать не мог? — Это мальчик, — сгорая от стыда выдавил из себя я. Но стыдно мне не из-за того, что я влюбился в мальчика, а от того, что решил сейчас всё рассказать отцу. Не стоило вообще заводить с ним этот разговор. — Мальчик, — повторяет папа и хмыкает, улыбаясь. — Кажется, твоя мама должна мне двадцатку. — Что?! — Я ставил на то, что ты всё-таки окажешься и по мальчикам, — пожимает плечами папа, бесстыдно счастливо улыбаясь своим мыслям. — Кто это? Тот рыжий высокий мальчик? С такими кудряшками и вот таким носом? Или тот, со светлыми волосами и голубыми глазами? А может… Почему мне достались именно такие родители?! — Вы что, делали ставки на мою сексуальность?! — мне хочется просто выйти и убежать куда-нибудь в лес от стыда. — Понимаешь, Стэнли, — папа треплет меня за плечо, и я безжизненно следую за его рукой туда-сюда. — Мы зачали тебя во время отпуска в Лас-Вегасе, и там уж что угодно могло быть… — Папа, не надо! Не продолжай! — Но ты же понимаешь, что вам всё равно нужно пользоваться презервативами? Я же правильно тогда всё объяснил, они нужны не только, чтобы никто не забеременел, но и… — ПАП! — я уже тянусь к двери, чтобы выскочить, но папа блокирует двери, и мне остается только прятать лицо в ладонях. Я всё ещё раздражен тем, что папа и мама обсуждают меня за спиной, когда наступает дата первого неприятного мне события. Мне нужно просто пережить пару часов в неудобном костюме в доме Брофловски, полном незнакомых мне людей. Это не так страшно, уговариваю я сам себя. С утра мама выгладила мне рубашку, на которую я натянул дурацкий темно-зеленый свитер с желтыми звездами. Я попытался уложить волосы, но вместо этого, кажется, просто засалил их, превратившись в типичного ботана. По крайней мере, когда я подошел к зеркалу, единственным моим желанием было расплакаться. — Какой ты красивый, — проворковала мама, расправляя мне ворот рубашки. Я только закатываю глаза, надеясь, что она поймет и не будет продолжать. — По крайней мере, ты ничем не хуже остальных, — исправляется мама, более категорично рассмотрев меня под другим углом. Она отвозит меня к Брофловски, и воспользовавшись этим, уезжает на работу, чтобы потратить пару лишних часов на новый проект. Я очень рад за неё, что она нашла дело по душе, но изначально она устраивалась на неполный рабочий день, а теперь торчит в офисе и в выходные тоже. Кайл встречает меня в дверях, явно переживая. Айк играет в дворецкого, и ему приходится немного поспорить с ним, что не нужно отнимать у меня куртку и провожать в гостиную к другим гостям. Я с улыбкой наблюдаю за тем, как терпеливо Кайл спорит с младшим братом о такой ерунде, и внутри меня разливается какое-то теплое приятное чувство. Я даже не заметил, как этот дом, которого я изначально опасался, стал мне почти таким же родным, как и наша ферма. В конце концов Айк и Кайл приходят к компромиссу — Айк уносит мою куртку, а Кайл уводит меня. Это глупо, но мне почему-то нравится, что они не могут поделить меня. — Он скоро наиграется, потому что устанет, — объясняет мне Кайл, утягивая за руку на второй этаж. — Но перед этим неплохо бы выяснить, куда он перетаскал все куртки гостей. Мы смотрим на первый этаж с верхней ступеньки лестницы. Отсюда немного видно зону отдыха и часть большого обеденного стола, уставленного разнообразными угощеньями. На перилах лестницы висят украшения с символикой Хануки, но такого множества блестящих украшений, которыми обычно любит обвесить дом на Рождество наша семья, здесь нет. В углу гостиной я успел заметить ханукию, но сколько свечей уже зажжено, я не увидел. Мне стыдно, что я так мало знаю о празднике, который всегда так любил в детстве Кайл. — Привет, Марш, — раздается за моей спиной мягкий низкий голос с хрипотцой от частого курения, и я вздрагиваю, вцепившись в рукав Кайла. — Не думала, что увижу тебя здесь. Я оборачиваюсь и встречаюсь со снисходительным интересом в темных глазах Генриетты Биггл. И взгляд — это единственное, что я узнаю в ней. Вместо привычного черного платья в пол, на ней сегодня бледно-розовое платье до колен с наглухо закрытым верхом. Оно не делает Генриетту менее привлекательной, но настолько не вяжется с её обычным образом, что что-то в моей голове начинает вопить «это неправильно». Кроме платья, Биггл пожертвовала и ярким темным макияжем, и безумной, похожей на всклокоченные перья птицы, укладкой волос. Передо мной стоит совершенно иная Генриетта, может быть даже её бледная копия. Аккуратная, приличная, вызывающая мысли о благопристойности. — Не смотри на меня так, — строго приподнимает она указательный пальчик правой руки. Без каблуков Генриетта ниже меня чуть ли не на полторы головы. — Ты тоже выглядишь, знаешь ли, не таким уж и крутым, — ухмыляется она. — Что ты тут делаешь, — мне не сразу удается вернуть себе дар речи. — То же, что и ты, — отворачивается Генриетта от меня. — Я пришла, чтобы показаться на глаза родителям своего парня. Под мой недоумевающий взгляд, она свешивается с перил и указывает в сторону группы мужчин и парней на первом этаже, все они о чем-то оживленно беседуют, может быть даже спорят, но выглядят вполне довольными. Среди прочих я замечаю двоюродного брата Кайла, тоже Кайла, но Шварца, неприятного мне типа, с которым у меня ассоциируются не самые лучшие воспоминания. Невысокий, в очках и с вечным выражением на лице, словно кто-то в этой комнате неправ и обязан это осознать, он может часами объяснять одно и то же, пока ты не сдашься и не признаешь его правоту. Чем он всегда нравился Генриетте, я не знаю, но догадываюсь — он точно бы не понравился семье Генриетты. — О, — выдыхаю я, показывая, что услышал её. — Так… Весь этот маскарад для того, чтобы понравится Шварцу? — Не ему, — поправляет меня Генриетта, — а его родителям. Я киваю головой в знак того, что понимаю её. Мы проводим пару долгих невыносимый часов, наполненных для меня массой неловких моментов, мне не хочется вспоминать их всех, потому что сильнее всего я облажался уже после того, как ушли основные гости. Окрыленный тем, что пережил самое трудное, как мне казалось, я помогал Кайлу убирать со стола. Айк был тут же, с нами, рассказывал о том, что ему подарили. Мистер Брофловски, которого я, честно сказать, всегда немного опасался, рассказывал нам, как когда-то в детстве они с двоюродным братом на Хануку съели целую корзинку домашних пончиков, предназначенных на праздничный стол. Он не выглядел таким уж строгим, как мать Кайла, скорее чуть более серьезным, чем мой отец, который застрял головой в подростковом возрасте навсегда. Если честно, с мистером Брофловски мне было намного более легче, я не чувствовал себя так, будто чем-то хуже, чем остальные. — Кайл! — раздается с кухни. — Можно тебя на минутку? Кайл послушно уходит к матери, и я сразу ощущаю себя уязвимым. Теперь всё внимание мистера Брофловски направлено на меня. Высокий, намного выше своей жены, заметно лысеющий мужчина с добрыми крупными чертами лица, он будто смотрит на всех с каким-то всепрощающим пониманием. Я знаю, что это просто профессиональная черта, не более — ему нужно располагать к себе людей в адвокатском кабинете и потом в суде — но мне всё равно хочется довериться ему. Может быть даже поговорить насчет Кайла. Мне кажется, что он меня поймет. — Шейла не очень много говорила о тебе, — кажется, мистер Брофловски читает мои мысли, — но она явно обеспокоена. Тем более теперь, когда вы с Кайлом так близко дружите, — у него есть едва уловимый акцент. — Чем же? — удивляюсь я тому, что миссис Брофловски вообще замечает моё присутствие рядом с Кайлом. — Твоим влиянием на Кайла, — мой собеседник добродушно улыбается. — Но не переживай. Она со всеми так поначалу. Просто дай ей немного времени привыкнуть и понять, что ты совсем не такой уж плохой, какими Шейла всегда представляет себе незнакомцев. Кайл возвращается с кухни, и я больше ничего не отвечаю мистеру Брофловски, но какая-то обида заседает у меня в голове. Не такой уж я и плохой, чтобы опасаться из-за меня за Кайла. Я скорее себе вред причиню, чем ему. Я настолько накручиваю себя, что уже перед самым выходом, когда мама позвонила и сказала, что заберет меня через пять минут, я прошу Кайла подождать меня под предлогом, что мне нужно в туалет, а сам иду искать миссис Брофловски. Я слишком сильно хочу быть с Кайлом, чтобы сдаваться без борьбы на этот раз. Что-то делает меня сейчас необычно смелым, почти по-пьяному смелым. Наверное, это отчаяние, когда я представляю, что Кайл всё-таки поддается уговорам матери и перестает со мной общаться. А ещё мне страшно, что Кайл со мной только потому, что таким образом хочет показать свой протест. Миссис Брофловски я нахожу на кухне, и мне везет, потому что рядом нет даже Айка, всегда крутящегося где-то поблизости. Она протирает полиролью мраморную столешницу, что-то довольно напевая. — Стэн? — зовет она меня, когда замечает в дверях. — Ты что-то хочешь спросить? Отвезти тебя домой? Она совсем не выглядит таким уж монстром, каким я себе её представлял, накручивая себя. По-матерински мягкая, она приглашает меня пройти на кухню и рассказать обо всем, что меня волнует. И я забираюсь на барный табурет напротив неё. Я очень надеюсь, что нас никто не прервет. — Что случилось? — терпеливо повторяет миссис Брофловски. Я заметил, что она не спрашивает, не случилось ли что-то с Кайлом, возможно потому что и так всё про него знает. Во мне начинает шевелиться червь сомнения, и я уже не так в себе уверен. — Я знаю, что Вы действуете из лучших побуждений, — робко начинаю я. — Но я хочу сказать, что не такой уж я и плохой, как Вам могли рассказать. — Ну что ты, Стэнли, — перебивает меня миссис Брофловски. — Никто и не думал считать тебя плохим, милый, — я не могу определить, искренне она это говорит или только для того, чтобы меня сейчас успокоить. Но я решаю договорить, раз уж начал. — И всё же… — я даже прикрываю глаза, чтобы найти в себе мужество всё это высказать, я должен бороться за Кайла. — Я знаю, что Вы действуете из лучших побуждений, но разве Вы не видите, как давите на Кайла? Разве не замечаете что всё, что Вы делаете, приводит к тому, что Ваш ребенок не может с Вами поделиться ничем личным? Миссис Брофловски чуть склоняет голову набок, выслушивая меня. — Да, у нас может быть неидеальная семья, но у нас всегда на первом месте близкие, а не то, что о нас думают окружающие, — меня немного ведет в сторону. — И если Вы думаете, что я недостоин дружить с Кайлом, то Вы ошибаетесь. Я могу исправиться! Запоздало я понимаю, что всё-таки поддался влиянию миссис Брофловски и готов измениться. Но она удивляет меня. — Ох, Стэнли, — она прикрывает губы ладонью. — Это так трогательно. Я знаю, что Кайл влюблен в тебя, и теперь понимаю почему, но я всё равно не могу спокойно смотреть на то, как он мучается. Не знаю, что больше меня поражает — то, что Кайл рассказал всё матери, или то, что он чем-то мучается, вынужденный испытывать ко мне чувства.***
Итак, к последней репетиции перед днем театральной постановки я чувствую себя совершенно разбитым. За последний месяц произошло многое, в том числе приятное или волнительное, я много переживал и учился быть счастливым. Я пытался разобраться в себе, пытался простить Кайла за то, что он опасался говорить о чувствах, я научился прощать слабости и понимать чужие страхи. Я понял, что безоговорочно влюблен, и влюблен взаимно. Но к понедельнику, после изматывающих выходных, проведенных в раздумьях о словах матери Кайла, я чувствую себя совершенно разбитым, сбитым с толку, запутавшимся. Кайл писал мне вчера весь день, но я специально не выходил онлайн, чтобы пока не отвечать ему. Потому что пока сам не знаю, что мне делать. А ещё мне стыдно. Стыдно от того, что я умудрился обо всем рассказать своему невменяемому отцу. День премьеры официально назначен на завтра, и все участники постановки снимаются с занятий на целый день, чтобы к вечеру всё было готово. Завтра с нами будут взрослые, и сегодня наша последняя самостоятельная репетиция. Бледная и похудевшая, но заметно более спокойная, чем на прошлой репетиции Венди монотонно кивает, когда участники прогоняют очередную сцену. Я думаю, что её спокойствие как-то связано с тем, что недавно она поспорила с Картманом насчет лотов благотворительной лотереи среди приобретших платные билеты и теперь слишком устала, чтобы нервничать. В отличие от самого Картмана, который уже после Венди, ещё в более скверном настроении сцепился о чем-то с Кайлом за кулисами. Мне практически не слышно о чем они спорят, но периодически то один, то другой повышают голос настолько, что я могу разобрать обрывки фраз и отдельные слова: «нет, я должен!», «…если бы ты сразу…», «ненавижу тебя!», «а как иначе учиться на своих ошибках?», «ты виноват не меньше…», «я всё верну». Чем больше у меня разыгрывается интерес, тем более нервной становится Венди. — Может это было плохой идеей, привлекать этих двоих к постановке? — с надломом в голосе спрашивает она у меня. — У них две значимые роли в центральной части спектакля, а они так себя ведут… Я беру её за холодную влажную ладонь и слегка пожимаю, Венди благодарно мне улыбается. — Хочешь, мы их расцепим? — Крэйг наклоняется на спинку моего кресла, вызывая своим голосом волны мурашек у меня по спине, но обращается он к Венди. — Да, думаю, мы сможем, — соглашается сидящий рядом с Крэйгом Клайд. Сейчас на сцене Баттерс, Твик и Рэд, и Крэйга, естественно, тоже раздражает перепалка за кулисами, хотя обычно он только рад поглазеть на чужую ссору. — Не надо, — мотает головой Венди, её рука напрягается в моей. — Я должна сама это сделать, иначе какой же из меня руководитель. Но прежде чем она даже встала с места, из-за кулис вырывается взбешенный Кайл. Раскрасневшийся и всклокоченный, он проносится мимо сцены и останавливается передо мной. Вблизи он выглядит больше встревоженным, чем разозлившемся, и я снова оказываюсь сбит с толку. — Стэн, мы уходим! — объявляет он, грубо хватая меня за руку. — Это ещё почему? — спрашиваем мы с Венди одновременно. — Потому что я так решил! — вспыхивает Кайл теперь и в сторону Венди. — Как бы ни так! — Венди тянет меня за другую руку обратно, в сторону кресел. — Стэн никуда не пойдет! И ты тоже, Кайл! Не знаю, что там у вас происходит, но вы не посмеете разрушить мой, — она сбивается, — НАШ спектакль! — Вот именно, Кайл, никуда Стэн не пойдет, — запыхавшийся Эрик путается в занавесях, но целеустремленно направляется в нашу сторону. — Картман! — предупреждает Кайл, оставив мою руку в покое и полностью развернувшись в его сторону. — Я тебя предупреждаю! Эрик тяжело дышит, остановившись напротив Кайла, но при этом расплывается в довольной улыбке. Он похож на кота, предвкушающего, как будет издеваться над мышью. Только сейчас я замечаю, что в его руках пухлый белый конверт. У меня усугубляется нехорошее предчувствие. — Стэээн, — тянет Эрик, отвратительно сладко улыбаясь. — Ты мне всегда нравился, поэтому я считаю, что ты имеешь право знать… — Картман! — Кайл не дает ему договорить, сильно толкая в плечи, но Эрик слишком тяжелый, чтобы так просто уронить его. — Помнишь, как тебе чуть не сломали нос под лестницей почти два месяца назад? — я напрягаюсь, когда Эрик продолжил. — Заткнись! — Кайл попытался заткнуть ему рот, но Эрик снова вывернулся. Я встал, разрываемый неопределенными эмоциями и всё более усугубляющимся нехорошим предчувствием. Воздух вокруг меня словно густеет, а конечности перестают меня слушаться. Тошнотворная дурнота окутывает меня, не давая в полной мере сразу среагировать на дальнейшие слова Эрика. — Это Кайл заплатил за то, чтобы тебя избили! — голос Картмана звучит неуместно торжественно. Что-то в моем сознании лопается, как лопается мыльный пузырь иллюзорного счастья, которого, я знаю, никогда не буду достоин.