Is this how we live? This is how I die Beating me down to the ground How do I forgive? Living in a lie All that is left is the Sound of your voice in my head And I wish we'd never met The sound of your voice in my head (Разве это то, как мы живем? Это то, как я умираю Меня сбивает с ног Как мне простить? Живущий во лжи Все, что осталось, — это Звук твоего голоса в моей голове И я бы хотел, чтобы мы никогда не встречались Звук твоего голоса в моей голове) «The Sound of Your Voice» — Oceans
Ни я, ни Кайл не участвовали в общем празднике, посвященном удачной премьере. Я понимаю, что всё закончилось. Понимаю, что должен испытывать облегчение, что должен гордиться собой и своими друзьями. Но вместо этого испытываю только кислую горечь от того, что произошло между мной и Кайлом. И не думаю, что он сам чувствует себя лучше. Кайл сбежал одним из первых. Когда мы собрались у школы, все начали вспоминать, когда и где его в последний раз видели, и никто не мог точно припомнить. Кроме меня. Я видел, как он смотрел на меня. Словно я был страшно виноват перед ним. Словно это не он подставил меня, впутал в нехорошую историю с грязными манипуляциями! Венди позвонила Кайлу и выяснила, что он уехал почти сразу со своими родителями и братом. Сослался на то, что слишком устал. Я тоже испытываю ужасную усталость. Я будто вычерпан изнутри до самого дна. И ничто больше на свете не имеет смысла. Ссылаюсь на то, что мама торопится, потому что ей завтра рано вставать, а меня больше некому забрать. Все знают, что это ложь — я вижу это, но все делают вид, что всё нормально, что поверили мне. Ещё раз прощаюсь с друзьями, тону во всеобщем бурном потоке эмоций, а затем отделяюсь от всех. Я снова один. Смотрю, как толпа одноклассников проходит по школьной аллее в сторону спортивного зала, где уже накрыт небольшой стол с напитками и снеками, а у самого страшно сосет под ложечкой. Ловлю прощальный обеспокоенный взгляд Венди, когда она поворачивает за угол, а затем и более холодный взгляд Эрика. Странно, но он совсем не обеспокоен тем, что Кайл сбежал. По крайней мере, Эрик никак не выказал своё удивление по поводу его исчезновения. Когда последний из ребят скрывается за углом школы, и разговоры, перемежающиеся взрывами смеха, становятся тише, я достаю из кармана телефон. Я не знаю, что я хочу сказать Кайлу, но мне очень нужно хоть что-то ему сказать. Потому что так неправильно. Мы снова поступаем неправильно. Но я так ничего и не пишу Кайлу, мой телефон вновь опускается в карман. Я себя ненавижу.***
До длинных рождественских каникул остается чуть меньше недели, и обычно в школе это самые прекрасные дни. Почти никто толком не учится, если не брать в расчет конченных зубрил, старающихся воспользоваться любой возможностью, чтобы вытянуть свой средний балл до максимума. Каждый уголок в школе украшен греющими сердце рождественскими декорациями, а вместо обычного звонка кто-то умудряется поставить короткие святочные песни. Обычно мне нравится эта последняя перед Рождеством неделя, потому что именно сейчас я должен был бы ощущать всеобщее настроение праздника и сладко-томительное ожидание чуда. Совсем как в детстве. Но не сейчас. Несмотря на то, что никто толком не учится, посещение занятий всё ещё считается обязательным, и мама ловко пресекает мои попытки остаться дома, сославшись на недомогание. Она ещё вчера почувствовала что-то неладное, когда я сначала отказался идти со всеми праздновать удачное завершение долгой работы над постановкой, а потом, уже дома, практически сразу поднялся к себе в комнату, отказавшись от ужина. Мама проверила, чтобы я выпил своё лекарство, прежде чем пожелать спокойной ночи. Но сегодня, пусть она и поглядывала на меня с тревогой почти всю дорогу до школы, она не захотела даже слышать мои жалобы на головную боль и тошноту. — Ты всегда можешь поговорить со мной, — говорит она, когда мы высаживаем Шелли и едем дальше, до средней школы. — Ты же знаешь, я всегда тебя выслушаю и пойму, — мамин голос притворно ласков, хотя я и чувствую, что она напряжена. Она знает меня, как облупленного. Я всегда знал, что могу доверять маме. Но не сейчас. Я просто не могу сейчас всё ей рассказать. Да и как выразить словами то, что я чувствую? Как я одновременно страшно обижен и ощущаю себя виноватым. Я просто не знаю, как смотреть в глаза Кайлу! А мне придется с ним пересечься. И не раз. Вообще-то, если быть честным, после того, как я всё хорошенько обдумал за ночь, острая обида сменилась чем-то более мягким. Мне всё ещё неприятно, что Кайл так поступил со мной, но теперь я готов его выслушать. Я был бы готов его выслушать, если бы вчера не поцеловал Венди на глазах у всех. Боже мой! Венди! Я совсем забыл о том, что натворил и по отношению к ней. Как мне теперь смотреть и ей в глаза? Думаю об этом всю дорогу до школы, а потом и пока иду к своему шкафчику, втягивая голову в плечи. Какой же я, наверное, жалкий. — Хэй! — знакомый голос заставляет меня вздрогнуть и вернуться в реальность из чернеющей пучины собственных невеселых мыслей. Поднимаю глаза и сталкиваюсь почти нос к носу с Кенни. Он уверенно и успокаивающе улыбается мне, пряча руки в карман своего яркого худи. Потертый рюкзак неопределенного цвета висит на его плече на одной лямке. У Кенни широкая открытая улыбка. Он не стесняется своего совсем неидеального прикуса и с радостью демонстрирует и щербинку между передними верхними зубами, и чуть неровно растущие клыки. Вокруг насыщенно-голубых глаз с необычным сиреневым бликом собрались тоненькие паутинки морщинок. На неровном от давней травмы носу рассыпаны бледные веснушки. Мне всегда нравилось смотреть на Кенни, потому что он располагает к себе. Он успокаивает одним своим присутствием. Мне всегда казалось, что он знает ответы на такие сложные вопросы, как касающиеся морали. Даже несмотря на то, что его образ жизни нельзя назвать идеальным. — Как твоё ничего? — спрашивает Баттерс, выглядывая из-за спины более рослого Кенни, и я вздрагиваю второй раз — я совсем его не заметил. — В-всё хорошо, — мямлю я, поправляя лямку рюкзака на своем плече. — Я в порядке. А вы как? — Я тоже в порядке, — поначалу напряженное лицо Лео расслабляется и расплывается в не менее солнечной, чем у Кенни, улыбке. — Ты немного напугал меня, когда вчера сбежал домой. Я уж было подумал, что ты обиделся… — Конечно, он обиделся, Баттерс, — тихо говорит Кенни. — Но он обиделся не на тебя. — Ничего страшного, — я вздыхаю, разворачиваясь к своему шкафчику, неожиданно у меня появляется какое-то мужество принять всё так, как есть. — Все и так видели, что произошло позавчера. Нет смысла делать вид, что ничего не было. Все знают, что между нами с Кайлом происходит. — А вы вроде как… пара? — прямой бесхитростный вопрос Лео тягучей субстанцией застывает вокруг меня, лишая на пару мгновений возможности говорить. А и правда. Кто мы с Кайлом друг другу? Чем можно считать нашу ссору? Временными проблемами или тем, что просто подняло на поверхность неприятную истину — мы не можем быть вместе, потому что оба делаем всё, чтобы разрушить наши недоотношения? Но вместе с тем меня посещает неожиданная мысль. Возможно такой человек, как Кайл, просто не может быть с таким, как я? А что если он никогда меня и не любил? — Нет, Баттерс, — собственный голос кажется мне каким-то безжизненным и бесцветным. — Мы не пара. Как тебе такое в голову вообще могло прийти? Баттерс хочет мне что-то возразить, но я с неожиданной даже для самого себя злостью и досадой кидаю в шкафчик первый попавшийся учебник, и он отшатывается от меня, налетев спиной на плечо Кенни. Маккормик неодобрительно качает головой, когда я, ничего не говоря, прохожу мимо них в сторону шкафчика Венди. Я позволяю своим мыслям полностью наполниться тем, что я испытываю по отношению к ней. Мне хочется извиниться. Но чем меньше остается расстояние до шкафчика Тестабургер, тем слабее становится моя уверенность в себе. И во многом это обусловлено тем, что я замечаю группу знакомых мне девчонок вокруг неё, слышу смех и щебетание ядовитых голосов, жизнерадостно перемывающих косточки очередному бедолаге. — Привет, Стэн! — как-то загадочно произносит Бебе, в её голосе столько приторной сладости, что мне становится неуютно. Или это просто мои мысли скачут впереди меня? Рэд, Николь и Бебе заливаются смехом, и я покрываюсь крупными неприятными мурашками. Сама Венди стоит рядом с девочками, бледная и серьезная. Её светлая кожа сейчас особенно ярко контрастирует с темными волосами, сегодня чуть небрежно уложенными, словно она сильно торопилась или просто не нашла в себе силы довести свой внешний вид до совершенства. — Венди? — у меня не находится слов, чтобы поприветствовать её подруг, но они и не ждут от меня ничего, они будто знают, зачем я пришел. Тестабургер кивает подругам, и они снова издают эти отвратительные звуки — женское загадочное хихиканье, которое буквально высасывает из тебя всю уверенность. — Не будем мешать вам, Вен, — серьезно говорит Николь, уводя Рэд и Бебе за собой. — Вам нужно поговорить. Ещё около минуты я смотрю вслед девчонкам, и они продолжают оглядываться поочередно в нашу сторону, пока не скрываются за углом. — Мне жаль, — почему-то говорит Венди, и я недоуменно поднимаю на неё взгляд. Она и правда выглядит несколько… иначе. Совсем как тогда, когда Кайл перестал казаться мне идеальным во всем, сейчас рушатся мои представления об идеальной Венди. Она просто человек, который слишком долго пытался быть сильным рядом со мной. Или может быть просто на моем фоне трудно не выглядеть сильным на контрасте? Теперь я могу различить едва заметные следы бессонной ночи на лице своей бывшей девушки и, смею надеяться, всё ещё моего друга. — Они всё равно пока будут говорить о том, что между нами всё ещё может что-то быть, — Тестабургер поправляет выбившуюся прядь волос за ухо, делая только хуже. — Зря ты вчера сделал это. В её голосе совершенно не чувствуется осуждения или обвинений, но я всё равно чувствую себя виноватым. — Прости, — я произношу это так, словно сталкиваюсь с очередной обыденностью. Разве я могу быть хоть в чем-то не виноватым? Но Венди только молча качает головой. — Сейчас ты делаешь только хуже, — вздыхает она, я могу различить отблеск вселенской грусти в её светлых усталых глазах, а ещё какой-то материнской женской мудрости. — Но я думаю, что иногда, что бы мы не делали, становится только хуже. Мне хочется возразить. Хочется признаться кое в чем, что я даже толком не могу осознать, но она снова опережает меня. — Я тоже люблю тебя, Стэн, — она сгребает меня в объятья, больше не желая тратить времени на пустяки. — Я очень тебя люблю и всегда буду любить. И мне больно смотреть, как ты снова делаешь больно самому себе. Мне приходится слегка сгорбиться, чтобы Венди могла притянуть меня к себе, и она обнимает меня с совершенно неожиданной для такой хрупкой девушки силой, она сжимает меня до хруста в костях, и сначала мне хочется вырваться. Но постепенно мне становится необъяснимо спокойно. — Какой же ты глупый, Стэн, — шепчет Венди мне в плечо, и я даже не сразу замечаю, что она плачет. Она отталкивает меня так же неожиданно, как и обнимает. Небрежно вытирает ненакрашенные глаза тыльной стороной ладони и в шутку толкает меня своим маленьким кулачком в плечо. — Иди и поговори с ним! — требует она. — Ты не злишься? — это всё, что я могу сейчас спросить, да и вообще сказать. — На что? На то, что ты воспользовался мною, чтобы сделать больно Кайлу? — напрямую спрашивает Венди, кто-то из нас должен был это сказать. — Так я тебя понимаю. Ты поступил как придурок, но я тебя понимаю. И я тебя прощаю, — более тихо добавляет она. — Ты должен понять, что если вы сейчас не поговорите пока не поздно, вы опять можете потерять друг друга на долгие четыре года. А то и вообще на всю жизнь, потому что через четыре года можете оказаться уже в совершенно разных штатах. Понимаешь? Тебе всё время кажется, что у тебя ещё есть время пожалеть себя, но это не так. Времени всегда слишком мало. Я знаю, как Венди всегда торопится жить. Как хватается за любую возможность в чем-то отличиться. Но я всегда считал, что это связано с тем, что Венди хочет доказать всем — она лучше во всем. И только теперь я начинаю догадываться, что всё дело в глубинном страхе забвения. Венди так же боится жизни, как и я, но ещё больше она боится, что никто про неё не вспомнит, если завтра её не станет. В отличие от меня. Иногда мне просто хочется исчезнуть бесследно. — Иди и поговори с ним, — твердо завершает наш разговор Венди. Она демонстративно отворачивается, и по большей части не потому что хочет от меня отделаться, а потому что сама нуждается в уединении сейчас. Мне ничего не остается, кроме как уйти. Я всё ещё чувствую смесь обиды и вины и ничего не могу с собой поделать, но ноги сами несут меня в сторону шкафчика Кайла. Мне хочется надеяться, что он там, потому что ранее я не заметил его, когда оставлял вещи в своем шкафчике, а рядом крутились Кенни и Лео. Должно быть, Кайл просто задержался с утра. И когда я снова подхожу к своему шкафчику, я правда замечаю Кайла. И не одного. Брофловски выглядит не менее растрепанным и с сбитым с толку, как и Венди, но кое-что в нем всё же присутствует ещё. Какая-то хмурая обреченность. Если лицо Венди казалось мне грустным, но светлым, Кайл, насколько я мог разглядеть с такого расстояния, выглядел озлобленным и усталым одновременно. Рыжие кудри всклокочены, отчего он кажется даже более привлекательным, но некрасивые острые тени пролегли через всё лицо Кайла, а кончики жестко поджатых губ опущены вниз. — Заткнись! — Кайл кричит так, что слышно во всем коридоре, и я вздрагиваю от того, что мне не хочется, чтобы все обращали на него сейчас излишнее внимание. Мне хочется подойти к нему и спрятать ото всех, но мои ноги будто приклеены намертво к полу. Я так и стою у своего шкафчика, а люди проходят мимо меня. Проходят сквозь меня. Они протекают мимо, как вселенский поток человеческих душ, повлиять на который я не в состоянии. И совсем никто не обращает внимание на сорвавшегося Кайла. Я вспоминаю, как задыхался в панике когда-то в этом коридоре, и как теплая рука Кенни пыталась вернуть меня реальность, а в моей голове всё мелькала и мелькала улыбка Кайла. Мне так хочется, чтобы Кайл сейчас улыбнулся, но он отворачивается в противоположную сторону, и мне больше не видно его лица. Только сейчас я замечаю стоящего всё это время рядом с ним Эрика Картмана. Они снова лучшие друзья? Ну конечно, поигрались мною и могут вернуться к обычной жизни. — Я знаю, чувак, — долетает до меня обрывок фразы Эрика, что он произнес, прежде чем заключить Кайла в грубоватые объятья. И Кайл совершенно не пытается отбиться. Они просто разыгрывали ту ссору на последней репетиции? Они были готовы подраться тогда, а сейчас вот так просто обнимались у всех на глазах? Ядовитый цветок обиды в моей груди чернеет, отравленный глухой яростью. И в то же время… Эрик отпускает Кайла, и тот выпрямляется в полный рост. Кайлу плохо. И причина этому — я. Кайлу плохо, потому что я существую. Моя обида меркнет, когда я прихожу к этому горькому выводу. Мне не о чем говорить с Кайлом, потому что в любом случае, ему плохо из-за меня. Поддавшись внезапному порыву, я забираю свою куртку из шкафчика, а затем не задумываясь разворачиваюсь и сначала медленно, а затем всё быстрее и быстрее иду в сторону выхода из школы. Мой взгляд то и дело цепляется за нелепые издевательские рождественские украшения на моем пути. Все вокруг достойны счастья, но только не я. Когда за моей спиной хлопает железная входная дверь, а вокруг становится необычно тихо, потому что все ученики уже давно спешат занять места в классах, я перехожу на бег. Я бегу по хрустящему на морозе снегу, застегивая куртку на ходу. Я поступаю, как трус. Я поступаю как обычно. А вокруг всё искрится солнечными бликами, и с ближайших белоснежных лужаек смотрят на меня бездушные пластиковые декорации из мира, где все готовятся к празднику, где все готовятся быть счастливыми.***
Я прячусь весь день. Много думаю. Не имея возможности вернуться домой, потому что у отца непременно возникли бы вопросы, я несколько часов хожу по улицам города, натянув на голову капюшон и не обращая внимание на окружающий мир. Я хожу так долго, что перестаю чувствовать ноги. Мне совсем не холодно. Если не считать тот холод, что расползается внутри меня, грозя пожрать всё, что есть во мне ещё живого. И останавливаюсь только тогда, когда понимаю, что ужасно хочу есть. К тому моменту уже давно за полдень, и скорее всего через пару часов наш класс пойдет домой. Или туда, куда можно пойти, если у тебя ещё есть друзья… Я плохо знаю тот район, в котором оказался, бездумно и яростно вышагивая по родному городу, но когда вижу красную крышу китайского ресторанчика, решаю, что это знак. Внутри малолюдно и тепло. А большего мне и не нужно. Заказав лапшу, горячий травяной чай и баночку апельсиновой газировки, сажусь в самый дальний угол, стараясь стать ещё более незаметным, чем я есть. И только после того, как окончательно согреваюсь и возвращаю себе способность трезво мыслить, достаю свой телефон. Меня вроде бы никто не замечает, и я начинаю верить, что действительно стал невидимкой, затерявшись среди черно-красного интерьера ресторанчика. Рядом, через два столика, кто-то тихо ругается по телефону, а в самом центре зала сидит молодая парочка. Девушка, чуть полноватая брюнетка в синем платье, смущенно вертит в руках бокал с каким-то коктейлем, пока молодой человек, невысокий и круглолицый, что-то увлеченно ей рассказывает. Я проверяю сообщения и с облегчением понимаю, что ни Кайл, ни Эрик не хватились меня сегодня. Единственными людьми, что снова беспокоились обо мне, были Кенни и Венди. Они, каждый на свой лад, интересовались, куда я пропал и скоро ли вернусь. Ближе к обеду Венди прислала немного истеричное сумбурное сообщение, в котором снова пыталась объяснить мне, что я не виноват в случившимся, и она не обижается на меня. Наверное, она решила, что я сбежал из-за неё… На самом же деле, я сам не знаю, зачем сбежал. «Всё хорошо, — набрал я ей. — Просто внезапно почувствовал себя нехорошо. Наверное, это грипп.» Добавив в конце грустный смайлик, отправляю сообщение и перехожу к диалогу с Кенни. Он более сух на эмоции, но его сообщения того же смысла и содержания. Как он беспокоится за меня и не понимает, что со мной происходит. «Если ты в очередной раз что-то задумал, ты обязан мне всё рассказать,» — написал он, когда увидел меня онлайн. Я закусываю нижнюю губу, злясь на самого себя. Может мне правда стоит хоть с кем-то поговорить? Пусть и не с Кайлом, разговор с которым, как я понимаю, может всё окончательно распутать. Как бы то ни было, я ничего не отвечаю Кенни и просто закрываю окно диалога. В последний момент, прежде чем закрыть приложение, зависаю на пару секунд над веткой с GoneForever. Что если написать ему сейчас? Что я тогда почувствую? Вдруг на самом деле это не Эрик? Что если он в очередной раз наврал мне? Моя голова, вроде бы только-только начавшая остывать, снова переполнена таким множеством самых противоречивых чувств, что во рту у меня становится кисло и горько одновременно. Спешно запив приступ нахлынувшей тошноты теплой сладкой газировкой, я застегиваю на себе куртку и спешу покинуть ресторанчик. Времени до того, как Кенни покинет младшую школу, забрав сестренку с продленки, остается совсем немного. На этот раз идти не так легко. И мне становится холодно, как только я выхожу на Вторую улицу, пройдя обходными путями через жилые кварталы. Чувствуется, что воздух становится холоднее, а мороз кусает щеки. Кенни ведет Карен через небольшую аллею, через которую когда-то шли домой и мы. Тогда мы с Кайлом были неразлучны, и наши головы были забиты проблемами совсем другого масштаба. Может быть… между нами всё было проще, потому что нам просто было хорошо вместе, и никто из нас не задумывался, можем ли мы когда-то поссориться друг с другом или же, наоборот, стать друг другу больше чем друзья. Карен что-то кричит своим подружкам, когда они с братом доходят до поворота, машет им рукой. Опрятная курточка темно-зеленого цвета заметно поношена, но всё равно выглядит прилично. Ярко-розовый шарф, явно ручной вязки, совсем не вяжется с остальной одеждой, но от этого выглядит даже особенно трогательно. Из-под желтой шапочки с двумя помпонами выбиваются две светло-русые косички… Карен дергает брата за рукав оранжевой куртки, и тот закидывает себе на плечо ещё и рюкзак сестренки. Заботливо берет за руку, когда они подходят к дороге. Я знаю, что путь домой им неблизкий, и меня глубоко трогает то, как Кенни относится к своей сестре. Несмотря на то, что наша семья всегда считалась благополучной, у нас с Шелли никогда не было таких близких отношений. Я всегда считал, что она относится ко мне, как к помехе в жизни. — Привет! — мне не хочется их пугать, но я всё равно появляюсь слишком неожиданно. Кенни инстинктивно прикрывает собой неуклюжую в своей зимней одежде фигурку Карен и только потом понимает, что это я. — Где ты пропадал?! — он всё ещё держит Карен за руку, когда хватает меня второй рукой за плечо, ему не очень удобно, ведь при этом на нем висят два рюкзака. — Я видел, что ты читаешь сообщения, но ничего не отвечаешь. Надеялся, что ты дома. Так, стоп! — он внимательно оглядывает меня. — Только не говори, что просто мотался по городу, пока уроки не кончились. Тебя не видели ни на одном уроке. Я виновато улыбаюсь, выглядя при этом скорее всего более чем глупо. Кенни цокает языком и качает головой. Ему достаточно моего виноватого вида, чтобы сделать выводы. — Ты говорил… с ним? — наконец спрашивает он, и я отрицательно мотаю головой. — Отлично. Потому что сам Кайл со мной тоже разговаривать не хочет. Вернее Картман не отходит от него ни на шаг, как какая-то озлобленная собака. И снова ревность просыпается во мне, разворачивает свои склизкие щупальца, но на этот раз я стараюсь подавить это чувство сразу. — Я поговорю с ним, честно, — неуверенно обещаю я. — Просто… Просто дай нам время, — смотрю на то, как эмоции на практически скрытом за высоким воротником лице Кенни смягчаются. — Можно я зайду к тебе сегодня? Не знаю, на что я рассчитываю в этот момент, потому что не был в гостях у Кенни почти год. Да что там, я был отвратительным другом несколько лет и не интересовался никем и ничем. И даже сейчас я преследую свои эгоистичные цели, когда напрашиваюсь в гости к Маккормикам, прекрасно понимая, что не смогу пока видеть ни Кайла, ни Венди. И мне очень не хочется сейчас возвращаться домой. Кенни выглядит растеряно, но быстро соглашается. Уже втроем мы выходим к автобусной остановке и уже через десять минут покидаем Верхний город. А через двадцать минут — спускаемся по улице, где живут Маккормики. Я держу Карен за одну руку, а Кенни за другую. Девочка подпрыгивает, когда мы подходим к очередной яме на дороге, и мы поднимаем руки вверх — Карен взмывает ещё выше, совсем, как если бы была на неизвестной человечеству планете. И Карен, и Кенни при этом смеются. И я не сразу замечаю, что тоже смеюсь вместе с ними. Но чем ближе к дому, тем серьезнее становится Кенни. Он хочет мне что-то сказать, но не может решиться. Покосившийся, местами обвалившийся забор зияет дырами, как зубы столетнего старика. Местами прорехи заколочены тонкими рейками, а местами заставлены полуразвалившимися ящиками. Во дворе две покрытые ржавчиной машины. Одна из них потрепанный синий пикап, а вторая, кажется, старенький бьюик неопределенного грязно-зеленого цвета. Ещё один пикап, уже без колес, поставленный на бетонные блоки, стоит укрытый наполовину брезентом. Когда-то Кенни делился со мной мечтами, что однажды отремонтирует его вместе с отцом, но, как я вижу, не сильно продвинулся к своей мечте. Чуть дальше, там, где должен быть задний двор, виднеются ряды вывешенного на мороз выстиранного белья, облепленного снегом, что выпал за последнюю неделю. Большой, но одноэтажный дом выглядит не хуже тех, что стоят в округе, но всё равно кажется унылой нежилой громадиной. Я уже и забыл, как живут Маккормики. Мне кажется, что время тут будто остановилось. И вне зависимости от того, приходил ли я сюда пять лет назад или в начале этого года, всё здесь существует по каким-то своим, отличным от наших правил. Дом не разрушался и не ремонтировался, он словно просто сливался с окружающим миром, постепенно врастая глубоко в землю. И собравшиеся вокруг него снежные сугробы только усугубляют это впечатление. Мы проходим по узкой, идущей дугой тропике к парадному входу, и Кенни отпускает руку Карен. Она вбегает в дом первой, оставив нас во дворе. — Ты же предупредил родителей, что поехал к нам? — Кенни говорит это так, словно есть что-то постыдное в том, чтобы заглянуть к нему в гости. Не знаю, что ответить, потому что сбит с толку его интонациями, а ещё потому что действительно никому ничего не сказал. Просто не подумал. Но я вру Кенни, утвердительно кивнув, и он пропускает меня внутрь дома. — Кенни, это ты? — раздается откуда-то из дальних комнат. — Да, это я, мам! — отвечает Кенни, жестом разрешая мне не разуваться. — Я привел Карен! — Вас покормить? — Нет, мам! Я сам! У нас гости! — Хорошо! Мама Кенни совсем никак не отреагировала на то, что в доме посторонние, и это несколько удивляет меня. Видимо Кенни видит это по моему лицу, потому что старается оправдать её: — После последней выписки из больницы, у неё случаются небольшие провалы в памяти, — виновато говорит он. — Нам приходится перекрывать газ на время нашего отсутствия, чтобы она не попыталась что-то приготовить самостоятельно и не устроила пожар. Он говорит это так, словно в чем-то виноват, и мне хочется сказать, что это глупо — чувствовать себя виноватым в том, что собственная мать словила передоз, ведь по правильному это родители должны следить, чтобы такого не случилось с их детьми. Но слова застревают у меня в горле, потому что Кенни улыбается мне. Светлой доброй улыбкой. — Зато папа теперь не пьет, — он провожает меня на кухню, где усаживает за один из разномастных стульев, а сам накрывает на стол — делает бутерброды и греет их на большой сковороде. — Ну то есть он пьет не так много, как раньше, — Кенни смеется, будто это какие-то пустяки. — Я давно простил своих родителей за то… какие они. И каким-то образом мне удалось объяснить отцу, что если… когда мамы не станет, он до конца своих дней будет жалеть, что так бессмысленно потратил на выпивку то время, что ещё мог провести с ней. Знаешь, иногда я думаю… Пытаюсь примириться с неизбежным. И прихожу к выводу, что детство — это то время, когда ты чувствуешь себя бессмертным. Это конечно не так, но пока ты ребенок, ты просто не можешь поверить в реальность собственной смертности. Смерти для тебя пока не существует, даже если она не единожды проходит мимо тебя. А ребенком ты можешь оставаться очень долго — пока живы твои родители. И вот я думаю… Когда её не станет, я больше не буду бессмертным, — Кенни грустно улыбается. — Глупо, да? — Вовсе нет, — тихо отвечаю я. Кенни кажется мне совсем другим, не таким, каким я его знаю, он словно открывает сейчас мне ту часть своей души, что до этого никому не показывал. И от этого выглядит таким уязвимым. Таким честным, каким никто ещё со мной не был. — Умом я понимаю, что у нашей семьи было много… нехорошего, — продолжает он, расставляя тарелки поверх простенькой голубой скатерти с вытертым рисунком, но чистой и тщательно выглаженной, такой же пусть и не новой, но опрятной, как и всё в этом доме. — И вина во многом целиком и полностью лежит на наших родителях, но она всё равно моя мама. Мама Кевина и Карен. И она всё ещё очень нужна нам. Особенно Карен, которой сложно пока в полной мере осознать всё то, что случилось с мамой. Она её по-настоящему любит, как можно любить только мать. Мы все любим её и нуждаемся в ней, — его слова повисают в воздухе, и я слышу, как тихо становится в доме. — А ещё я знаю, о чем ты думаешь, Стэн. Я смерть чувствую издалека. Я чувствую, как встают дыбом волоски у меня на руках. — Пообещай, что больше не будешь об этом думать, — требует Кенни.***
Я так и не рассказал Кенни о том, что меня беспокоит. Побоялся после того, что он сказал мне. Да и матери так и не позвонил. Даже больше — сглупил и отключил звук на телефоне, всё ещё не до конца понимая, от чего же на самом деле хочу спрятаться. И мама, конечно же звонила мне, пока я был в доме Маккормиков, и потом, когда я попрощался с Кенни, неодобрительно посмотревшего мне вслед, когда я отказался от того, чтобы он меня проводил. Конечно, я понимаю, что заставил её в очередной раз волноваться, но на тот момент мне ничто не казалось важным. Я погружался в тягучее тяжелое состояние, когда я сам себе становился противным и всё делал назло. Стоя на автобусной остановке, достигнув того момента, когда уже не знал, куда мне ещё можно пойти, я всё же ответил матери и молча выслушал поток её истеричного, несомненно заслуженного мною гнева. Удивительно, но я ничего не почувствовал. Кайл так и не попытался со мной связаться, и это ранило меня больше, чем расшатанные по моей вине нервы матери. Мне было обидно. И противно. Противно от самого себя. Так как мама была слишком взволновала, чтобы садиться за руль, забрал домой меня папа, старающийся выглядеть серьезным и строгим, что ему никогда не удавалось. Мне было приятно оказаться снова в тепле, тем более, что папа толком ничего мне не говорил. Я просто смотрел на проносящиеся мимо дома, а потом и на зимние пейзажи, пока мы не въехали на территорию фермы. Папа припарковал свой новенький белый внедорожник на любимом месте у амбара и повернулся ко мне. — Послушай меня, — он всё ещё старался казаться строгим и серьезным, но я даже не повернулся к нему, апатично продолжая смотреть куда-то в окно. — Нет, ты меня послушаешь, — он развернул моё лицо к себе, схватив за подбородок, и я будто очнулся ото сна. — Мама в ярости, — пытался что-то объяснить мне он. — И я вроде как тоже. Из школы звонили, сказали, что тебя ни на одном уроке не было. На звонки ты не отвечаешь. Ведешь себя странно. Что происходит?! Я смотрю на отца, чувствуя, как напрягаются его пальцы на моих скулах, и не могу осознать серьезности ситуации. Мне кажется, что я схожу с ума. Что я должен ему ответить? Что вообще люди хотят, чтобы им ответили в такой ситуации? — Извини? — неуверенно пробую я. — Что? — брови отца удивленно взмывают вверх, придавая ему ещё большей комичности — ему определенно не идет быть серьезным. — Это всё, что ты можешь сказать? Так, ладно, пошли. Как и всегда, папа быстро сдается, встретившись с чем-то, чего не может понять самостоятельно. Он ведет меня в дом, где моим воспитанием уже занимается мама, более на высоких тонах пытающаяся донести до меня всю глубину и серьезность моего проступка. Забавно, но мне удается пропустить почти всё мимо ушей, пока слова у неё не кончаются, и она не завершает свою лекцию одной весомой фразой: — Ты наказан! — мама хмурится, указывая мне на лестницу, приказывая идти в свою комнату, наверное. — Никаких прогулок после школы! Никаких карманных денег! Никаких игр! Никаких друзей! Никаких… — она теряется, не зная, чего ещё меня можно лишить, видимо понимая, что мне на самом деле глубоко сейчас всё безразлично. — Хорошо, — апатично отвечаю я, и на лице матери вместо гнева отражается крайняя обеспокоенность. — Повтори то, что я сказала, — неуверенно требует она. — Я наказан, — равнодушно пожимаю я плечами. — Пойду в свою комнату. Мама остается внизу, а я механически двигаясь, словно во сне, поднимаюсь наверх. Уже наверху, в коридорчике, Шелли, которая конечно же всё это слышала, пихает меня в бок. — Тупица, — шипит она. Шелли пытается таким способом выразить своё беспокойство моим состоянием, но у меня уже ни на что нет сил. Завалившись к себе, я выбрасываю рюкзак у двери и достаю телефон. Мама видимо забыла отобрать его, поэтому я должен воспользоваться возможностью хотя бы написать Кайлу. Странно, но теперь, когда я морально и эмоционально перегорел за день, у меня хватает на это решимости. Правда я делаю это не потому, что хочу, а потому что откуда-то помню, что это нужно было сделать. «Привет, Кай», — не раздумывая набираю я ему, завалившись на кровать, и ответ не заставляет себя ждать. «Стэн Какого хрена ты творишь, чувак?! Где ты был?!»«Это неважно Ты же хотел поговорить Вот Говори»
«Что с тобой происходит?!»«Говори»
Я сбрасываю звонок Кайла, какой-то частью сознания понимая, что поступаю нехорошо. Он пробует ещё раз, прежде чем прислать очередное сообщение. «Я должен извиниться, Стэн, да Да возьми ты эту чертову трубку!!! Черт, прости! ПРОСТИ МЕНЯ!!! Я не знал, как можно было вернуть тебя. Да, мой план был тупой и по-детски наивный! И я просил Картмана всё отменить, когда прочитал твои сообщения утром! Я думал, что он всё отменит, но те парни, с которыми он связался, оказались полными придурками. Сначала они не отвечали на его звонки, а когда он им помешал, заявили, что поставят его на счетчик, потому что ты ударил ногой в лицо одного из них. Если честно, всё было намного хуже, потому что они разозлились. Картман говорил, что деньги нужны, чтобы уладить кое-какие моменты с ними, но потом признался, что отделался от них практически сразу, а деньги стал вытягивать из меня, шантажируя, что всё тебе расскажет. Я нервничал! Я больше не мог так жить. Хотел тебе всё рассказать. Мне казалось, что ты всё поймешь, потому что… Потому что ты тоже чувствуешь ЭТО! Ты же тоже любишь меня, Стэн? Пожалуйста, дай мне ещё один шанс» Я ничего не отвечаю Кайлу и даже через бездушное окошко диалога чувствую, как мой собеседник нервничает. Несколько раз я вижу, что он начинает что-то набирать, но в итоге удаляет, пока не отправляет следующее: «Хорошо. Может тогда лучше расскажешь мне, что там у вас с Венди?! Какого хрена ты поцеловал её при всех? И она не выглядела такой уж недовольной при этом» Вспышка ревности, на которую переключился Кайл, кажется мне невыносимой. Он заставляет меня почувствовать себя ещё более виноватым. Я снова вспоминаю и Венди, растеряно замершую у меня в руках, и полный боли взгляд Кайла. И снова вина накладывается на обиду, я больше не могу это переживать. Вырубаю телефон и с силой сжимаю виски кулаками. Мне хочется выдавить из себя последние мысли, потому что только так, пребывая в полном безмыслии, я мог бы снова почувствовать себя в порядке. Кто-то мягко стучится в дверь, и я вскидываюсь, запихиваю телефон под подушку и наспех накрываюсь одеялом. Мне хочется, чтобы меня посчитали уснувшим и оставили в покое. — Стэн, милый? — полоска света прочерчивает всю мою комнату, пока не упирается в противоположную стену. — Я принесла тебе ужин, — мама проходит внутрь, и я слышу, как что-то опускается на стол. — Знаю, тебе не хочется сейчас говорить, но… — она мнется, не зная, что делать. — Просто поешь, хорошо? Не обижайся на меня. Ты должен понять, что я волнуюсь. Мы все волнуемся за тебя. Не делай так больше, пожалуйста. Порой мы находим нужные слова только тогда, когда уже наговорили много лишнего. Мама делает пару шагов вперед и проводит ладонью поверх моего плеча, покрытого одеялом. Затем она уходит, и дверь закрывается. Я снова остаюсь один. И наверное зря, потому что пока я лежу, не в силах уснуть хотя бы на пару часов, в мою голову приходит безумная, и от того такая притягательная для меня мысль. И когда время переваливает за полночь, а всё новые и новые сообщения от Кайла так и не перестают мигать на перевернутом дисплеем вниз телефоне, я решаюсь на очередную глупость в своей жизни. Да, я поступаю, как засранец, идиот, полный придурок, морально незрелый говнюк, который ни о ком, кроме себя не думает. Но я поступаю так, как поступаю. Убедившись в том, что все спят, я спускаюсь вниз в полной темноте, замирая на каждой скрипучей ступеньке, забираю ключи от отцовской машины, прихватываю начатую бутылку виски, когда-то припрятанную мною же от отца, и выхожу из дома. В том, чтобы завести машину и выехать с фермы, у меня сложностей не возникло. Папа уже учил меня водить, да и мама несколько раз сажала за руль, когда мы выезжали на более-менее спокойную дорогу за городом. А ещё у меня не было никакого страха. Я словно перестал опасаться сделать что-то не так, когда уже сделал кое-что — угнал папину машину и сбежал из дома. Пару раз машина глохла, когда я не переключал скорость — на механике ездить куда сложнее, чем на автомате — но уже через пол часа мучений я приноровился настолько, чтобы не вызвать подозрений у случайных свидетелей. На что я рассчитывал, когда сделал это? Я не знаю. Я не знал даже, куда мне ехать и что мне делать, и первое время просто делаю два больших круга по окружной дороге и выезжаю обратно в пригород. В конце концов я съезжаю на грунтовку за недостроенным торговым центром на Восточной улице, спрятав машину за остатками деревянного сарая, где когда-то хранились строительные материалы. Выключив фары, я с замершем сердцем начинаю осознавать то, что сделал. И чем темнее становится вокруг, чем безмолвнее становятся призраки погруженных в белое деревьев за окном, тем мне паршивее. Тогда, чтобы отогнать от себя лишние мысли, я прибегаю к крайней мере — делаю большой глоток алкоголя из прихваченной бутылки. Обжигающая жидкость растекается по желудку, обманчиво наполняя жилы теплом, а голову очищая от тревог и сомнений. Почувствовав эффект, я ещё несколько раз прикладываюсь к бутылке, и вылакав бутылку наполовину, чувствую приближающуюся тошноту. Тогда я заворачиваюсь в куртку и в конце концов засыпаю в неудобной позе, зато с полностью чистой головой. Просыпаюсь я уже через три-четыре часа. Мне холодно. Холодно так, что руки и ноги с трудом слушаются меня, когда я пытаюсь разогнуться. Только заведя мотор и подождав немного, я снова согреваюсь и начаю соображать. На горизонте, насколько я могу видеть, только-только начинает брезжить рассвет. Ярко-розовые всполохи рождающего солнца окрашивают светлеющее небо. Удивительно тихо. И бело. Всё, что я вижу сейчас через лобовое стекло, выглядит девственно белым. Должно быть, пока я спал, шел снег. Настоящее рождественское утро. Сначала я размышляю, не поехать ли мне домой, надеясь на то, что родители ещё не проснулись, но по тому, что мой телефон уже начинает вибрировать, я понимаю, что уже опоздал. Мне придется столкнуться с последствиями. Или максимально отсрочить время, пока меня не найдут, а потом всё равно столкнуться с последствиями. Следя за тем, как на дисплее телефона прыгают уведомления о поступающих сообщениях, и сменяются вызовы — от мамы, от папы и от Шелли — я делаю ещё несколько глотков из бутылки. Это снова придает мне решимости. Но когда приходит сообщение от Дэнни, который не церемонясь обещает открутить мне уши, как только найдет, я понимаю, что на этой машине в город я точно не поеду — первый же коп остановит меня. Ближе к семи утра я одуреваю от того, что сижу, не двигаясь, а алкоголь в бутылке полностью заканчивается. Тогда же приходит вполне ожидаемая дурнота. Я покидаю машину, сначала — для того, чтобы освободить желудок, а затем — чтобы немного пройтись. Должно быть, со стороны я выгляжу жалко, и я даже рад тому, что никто меня сейчас не видит. Пройдя до обвалившегося забора, я попадаю на территорию заброшенной стройки, на охрану которой давно никто не выделяет денег. Серые, местами разрисованные цветастыми граффити стены отсырели, весь первый этаж порос вездесущим кустарником и занесен снегом. Я понимаю, что ходить на стройке опасно, и чем больше я оглядываюсь, тем более тревожно мне становится. Мне кажется, я уже был здесь, но не в этой жизни. Мне всё это снилось. И вот эта бетонная коробка, и эти балки, развалившиеся по полу. И вон тот лестничный пролет. Только в моем сне он не был разрисован кислотной надписью, сообщающей о том, что Рэнни умеет делать отпадный минет. Я поднимаюсь наверх, на второй этаж, а затем и на третий. Четвертый мне уже недоступен, потому что лестницу туда не успели установить, прежде чем стройку заморозили. Остались только сгнившие останки деревянной времянки. Замерев у широкого провала, что должен был стать когда-то окном, я смотрю на пробуждающийся город. Совсем скоро сотни машин выедут со своих дворов и устремятся в детские сады, школы, офисы… Первые автобусы уже собирают рабочих на заводы в промышленный район. Где-то там Кайл лежит в своей кровати и мучается тем, что в его жизни случился я. Где-то сходят с ума родители, и злятся Дэнни и дядя Джимбо… Мне ещё никогда не было так паршиво. Я чувствую себя лишним в этом мире. Той деталью, что нужно исключить из общей картины, чтобы сделать мир лучше. Непослушными пальцами смахиваю непрочитанные сообщения и пропущенные вызовы, чтобы пробраться в соцсеть. Мне интересно, подняли ли на уши родители и моих друзей. И там меня тоже встречают бросающиеся в глаза, гневно кричащие красные уведомления о непрочитанных сообщениях. Каждый верит, что именно с ним я захочу поговорить. Я останавливаюсь на диалоге с Кайлом, не без какого-то садистского удовольствия убедившись, что он тоже переживает, а затем резко прокручиваю страницу вниз. К GoneForever. Мне нужно убедиться. Если я ему всегда был небезразличен, он должен меня понять. Только он.«Привет. Не знаю, захочешь ли ты говорить со мной после всего того, что случилось. Но я торчу сейчас в заброшенном здании и смотрю на город. Так странно осознавать, что сейчас я не имею к нему никакого отношения. Сейчас я почти что инопланетянин»
Собеседник появляется онлайн одновременно с тем, как сообщение меняет статус с «доставлено» на «прочитано». На то, чтобы ответить, ему не потребовалось и пары секунд: «Ты пьян?»«Ты невероятно проницателен»
«Что ты задумал?»«Ничего»
«Тогда почему ты пьяный торчишь в заброшенном здании и смотришь на город?»«Ты никогда раньше не отчитывал меня как ребенка»
«Я не отчитываю тебя. Просто спрашиваю. Мы же разговариваем. Ты помнишь?»«Отлично. Тогда давай поговорим»
«Говори»«Нет, не так. Приходи ко мне, если ты такой смелый, что раскрылся мне. Только чур без свидетелей. Иначе…»
«Я понял. Это далеко?»«Если ты тот, о ком я думаю, то минут за двадцать можно пешком дойти»
«Хорошо. Пиши адрес»«Без свидетелей?»
«Даю слово» Я описываю, как до меня добраться, периодически сбрасывая поступающие вызовы. Понимаю, что с каждой минутой всё больше и больше погружаюсь во что-то очень нехорошее. Я словно становлюсь всё более и более грязным. Веду себя, как ребенок, наплевав на всех, кому небезразличен, просто потому что не могу разобраться с чувствами к одному конкретному человеку. На холоде я быстро начинаю трезветь, тем более, что большую часть спиртного практически сразу выблевал из себя ещё рядом с машиной. Но всё же даже не двадцать, а тридцать минут проходят достаточно быстро. Постоянно вибрирующий телефон не дает мне соскучиться. Я присаживаюсь на корточки, чтобы меня не так сильно было видно из окна, пусть так и холоднее. Ещё через десять минут я вижу, как к подъездной дороге неуверенно подходит одинокая фигура. Это точно не Картман, потому что пришедший человек более высокий и стройный, чем тот. Он одет в зимнее пальто кирпичного цвета и темно-зеленые джинсы. Яркие встрепанные кудри горят огнем на фоне белоснежного безмолвия. На Картмана подошедший человек вообще не похож, потому что это Кайл. Моё сердце пропускает удар, когда он поднимает голову вверх, чтобы приглядеться к безжизненным провалам оконных проемов, а затем ускоряется, когда я понимаю, что он меня заметил. — Стэн! — кричит Кайл. Я думаю, что он не рискнет заходить внутрь, тем более подниматься наверх, но я его недооцениваю. Уже через пару минут запыхавшийся Кайл стоит передо мной, а я словно сросся с бетонным полом. Это мне тоже снилось. Как мы с Кайлом играли то ли в прятки, то ли в догонялки на заброшенной стройке. — Стэн, пожалуйста, — Кайл не подходит ближе, но он отрезал мне путь к единственной целой лестнице. — Пойдем домой, — он протягивает мне руку в зеленой перчатке, и всё происходящее кажется мне каким-то нереальным, даже время течет как-то не так, как должно. — Я никому не сказал, где ты. Честно. Я уважаю твои решения, но, Стэн… Пойдем домой. Со мной. Пожалуйста. Ты можешь винить меня в чем угодно, только прошу тебя, не делай глупостей. Я бы всё равно всё тебе рассказал, мне хотелось самому признаться. И мне кажется, что ты простил бы меня. Да? А Картман… Он сделал это, потому что ревновал. Нет, не в том смысле, — он замахал руками, когда я встрепенулся. — У него не так много друзей. Удивительно, да? — Кайл горько усмехнулся. — Точнее их вообще почти нет. А я всё это время с какой-то отупелостью держался за него, потому что… Потому что он всё ещё напоминал мне о тех временах, когда ты был моим лучшим другом. Помнишь нашу четверку? А когда я помирился с тобой, когда стал отдаляться от него, он затаил обиду. Чем больше Кайл говорит, тем ближе ко мне подходит. Сначала меня это не беспокоит, но когда он настолько близко, что может уже схватить меня за руку, моё сердце словно сходит с ума. Мне хочется бежать, хотя я понимаю, что не должен этого делать. Кайл может схватить меня за руку, но он этого не делает. Мне хочется простить его, если… — Я не хотел целовать Венди, — говорю я непослушным заплетающимся языком. — Тьфу ты, то есть я хотел её поцеловать, но совсем не так, как ты подумал. Я не хотел делать тебе больно. Честно. Кайл позволяет себе облегченно, но неуверенно улыбнуться. — Я тебе верю, Стэн, — он протягивает мне руку. — Так ты дашь мне ещё один шанс? И я беру её. Кайл помогает мне встать и прижимает к себе. Меня окутывает волна такого родного, такого уютного запаха. И мне так тепло в объятьях Кайла, пусть мы и стоим посреди занесенного снегом этажа недостроенного здания. Для меня больше не существует всего остального мира, не существует проблем и всего того, что со мной будет, когда я вернусь домой. Я чувствую облегчение, как если бы очень долго шел домой, а теперь наконец добрался. Ещё крепче сжимаю Кайла, когда чувствую, что телефон в кармане снова начинает вибрировать. Кайл проводит рукой по моей спине и пытается немного отстраниться, чтобы заглянуть в глаза. — От тебя несет алкоголем, задница, — морщится он, но из рук не отпускает. — А от тебя несет осуждением, — не удержался я, чтобы не огрызнуться. — Может… Ответим? — Кайл показывает глазами вниз, намекая на мой надрывающийся телефон. Я отрицательно мотаю головой. — Только не сейчас, когда я в таком состоянии, — умоляю я. Кайл вздыхает. — Мы можем дойти до города вдвоем, и я сам напишу кому-нибудь, что всё в порядке, — предлагает он в качестве компромисса. На это я соглашаюсь, и мы осторожно спускаемся вниз. Ноги меня всё ещё не очень хорошо слушаются, и Кайл несколько раз ловит меня, споткнувшегося на ровном месте. В конце концов мы добираемся до выезда, и я решаю ничего не говорить Кайлу про то, что оставил машину за зданием, чтобы ещё более низко не пасть в его глазах. Постепенно осознание приходит ко мне, а вместе с ним и жуткий стыд за своё поведение. Мы выходим на дорогу, держась за руки, как в детстве. Только сейчас я чувствую себя бухой накосячевшей по полной обузой. Почему мне всегда нужно наделать глупостей, чтобы понять простейшие вещи? Кайл отпускает меня, когда мы уже вышли на перекресток. Фактически мы идем по проезжей части, но машины здесь такая редкость, что никому из нас не приходит мысль об опасности. Пока Кайл пишет что-то в телефоне, я оборачиваюсь, чтобы в последний раз посмотреть на недостроенное здание, ставшее свидетелем моей очередной глупости. Примерно в то же мгновение меня посещает смутное нехорошее предчувствие. Сделав ещё несколько шагов назад, чтобы разглядеть странное пятно в оконном проеме, где меня разглядел Кайл, я чувствую, как холодеют руки — мне кажется, что я вижу самого себя на том же самом месте. Но ведь это невозможно? «Может кому-то нужно меньше пить?» — думаю я с облегчением, когда из окна, что испугало меня, вылетает крупная черная птица. И в ту же секунду истошный визг тормозов заставляет меня обернуться. Вернее только попытаться обернуться. Что я чувствую в тот момент? Отчетливо слышу пронзительный безумный крик Кайла, желающего перекричать судьбу, отпугнуть этим криком неизбежное, сломать реальность, разорвать время и отмотать его назад. Крик обрывается в моей голове резким щелчком, ослепительной вспышкой. Я даже не успеваю понять, что мне должно быть больно. Удар приходится слева, но как-то смазано. Встретившись плечом с капотом, цвет которого тут же теряется в моей голове в осколках поврежденной реальности, я заваливаюсь дальше, продолжая траекторию движения и умудряюсь развернуться, затем прикладываюсь о машину уже животом и ударяюсь головой о лобовое стекло. Не знаю, что это за треск, лопается ли в итоге стекло, или же это моя голова не выдерживает удара, но именно этим щелчком моя история, по всей видимости, и должна закончиться. Крик Кайла и щелчок, за которым следует ослепительная вспышка — вот и всё, что остается в моей памяти после аварии. Ну вот и всё, Стэнли Марш. Ты это заслужил.