Второй шанс

Through the haze, I saw a face A second chance, another life to live How did you forgive me? Held my head against your chest Told me everything's alright, don't be afraid Close your eyes and rest (Сквозь дымку я увидел лицо Второй шанс, другая жизнь, которую нужно прожить Как ты простил меня? Прижал мою голову к твоей груди Сказал мне, что все в порядке, не бойся. Закрой глаза и отдохни) Room 138 — Asking Alexandria

      В тот момент, когда Смерть издевательски поцеловала меня прямиком в губы, я почему-то подумал о… пшенице.       Есть множество историй людей, которые уверяют, что были на той стороне и сумели вернуться. И кто-то утверждает, что сверху им была ниспослана божественная лестница. А кто-то — что покойные родственники и ушедшие ранее близкие люди протягивали им свои призрачные руки. Есть рассказы и о пресловутых тоннелях с маячащим недосягаемым светом впереди, прохождение по которым запомнилось кому-то благодатно легким, а кому-то — похожим на мучительные роды. Кто-то уверяет, что за считанные секунды увидел всю свою жизнь в ускоренной перемотке, словно бы со стороны. Есть и мнение, что Там просто ничего нет.       А я думал о пшенице. О целом поле спелой золотистой пшеницы.       Однажды, когда я был совсем маленьким, папа взял меня с собой на работу. Он тогда ещё числился в штате местных геодезистов, и ему нужно было выехать на одно из полей. Я послушно сидел в машине, пока он занимался своими делами, но в какой-то момент он вернулся за мной и взял на руки. Он посадил меня на плечи и приподнял, как тогда казалось, над всем миром.       Я смеялся, когда папа подкинул меня вверх, когда кружил на своих плечах среди колышущегося на теплом ветру, словно дышащего и что-то непрерывно шепчущего золотистого моря. И папа тоже смеялся. Это был один из немногих эпизодов в жизни, когда мы оказались с ним на одной волне, и чтобы понимать друг друга, нам совсем не требовались слова.       Но в какой-то момент, когда я вгляделся в это ласково шепчущее что-то на своем языке золотистое море, прислушался к тому, что шепчет мне пшеница, меня озарила неожиданная, пронзающая сознание мысль о Смерти. И именно пшеница тогда нашептала мне о вечном колесе жизни, где Смерть — это только часть очередного оборота.       Зрелые колосья, тяжело колышущиеся на мертвых высоких стеблях, выжженных за лето на солнце, высушенных, отдавших все свои жизненные соки налившимся и отвердевшим зернам. В отличие от стриженной газонной травы, что я встречал на дворе у дома, погибающей каждую осень бесследно, молчаливо и обреченно уходящей под немилосердный снежный покров, пшеница погибала не просто так. Она оставляла после себя сжатую до размера маленького зернышка жизнь. Концентрат жизни, ошеломляющую перспективу бесконечного перерождения.       Множество, множество зерен. Множество спящих жизней.       Я замер у папы на плечах, совсем ещё не понимая, что же меня так напугало. И папа тоже не мог понять, что же со мной снова стало не так.       И когда со мной ЭТО случилось, я вспомнил о том поле и о той мысли, что тогда поразила меня, а я был слишком глуп, чтобы осознать её до конца.       И когда крик Кайла оборвался ослепительной вспышкой, а затем наступила тягучая вязкая темнота, через которую мне ещё предстояло пробиться, я уже знал, где в итоге окажусь.       Я осознал себя посреди бесконечного пшеничного поля. Слишком маленький и жалкий, чтобы собрать свои никчемные мысли в один комок, я пытался оглядеться вокруг. И куда бы я не посмотрел — везде была только пшеница. Это было бесконечное поле, у него не было конца и не было начала. Единственной точкой, от которой можно было бы хоть как-то отмерить пространство, был я сам.       И я попытался хоть куда-то начать двигаться.       Сначала я шел. Я шел медленно, словно неуверенно пробуя новую реальность на контактность, а когда понял, что ничего от того, что я двигаюсь, не меняется — начал шагать всё быстрее и быстрее, пока не перешел на бег. Золотистое, бесконечно что-то шепчущее море подхватило меня и будто вынесло вперед. Теперь я потерял последнюю связь с пространством, потому что больше не ощущал себя. Чем дальше я бежал — тем меньше ощущал себя собою. Мои руки и ноги переставали отвечать на нервные импульсы и двигались сами собой. Меня обволокла и поглотила обжигающая, сводящая с ума паника. Мечущиеся мысли налетели друг на друга и подобно кипятку выплеснулись за те рамки, что я ещё мог осознавать.       Я задумался о Кайле. О том, как он кричал, когда я пропал из той, нормальной реальности. Как я мог так поступить с ним? Как я вообще когда-то мог желать смерти?       Мне хотелось кричать, потому что я понял, что обречен.       Мне совсем не хотелось умирать.       И тогда я увидел нечто темное впереди себя. Это было пугало.       Я продолжал бежать, но теперь я не просто поддавался панике, я бежал к единственному предмету, что точно так же, как и я, было явно чуждо золотистому морю, окружающему меня. Меня тянуло к пока ещё неясным очертаниям имитации распятого на деревянной перекладине человека, и мне даже не пришлось прилагать усилий, чтобы скорректировать траекторию своего бега.       В какой-то момент мне показалось, что я просто проскочу мимо него, но стоило мне только выбежать на крошечный пятачок расчищенного от пшеницы пространства, как мои ноги подкосились, и я рухнул на землю, как марионетка с обрезанными нитями.       Тело моё болело. Болело так, словно я упал с огромной высоты. Боль сводила с ума не меньше, чем паника до этого. И я не мог понять, отчего же мне так больно. Неужели от того, что я так долго бежал. Мне казалось, что ничего в моей жизни до этого бесконечного поля не было. Я всё забыл.       Кроме крика Кайла. Но зачем он кричал, я больше не помнил.       Зато теперь, распластавшись посреди вытоптанной кем-то площадки и корчась от боли, я всё же смог попытаться оглядеться. По большей части, конечно, меня интересовало то пугало, что одновременно испугало меня и привлекло.       Оранжевый комбинезон из дешевой плащевки, набитый, судя по торчащим пучкам, желтой соломой, был привязан к деревянной перекладине за рукава, а перекрещенные штанины двумя тяжелыми цилиндрами свободно свисали вниз. Капюшон с облезшей опушкой из искусственного меха неопределенного цвета опущен, как если бы человек, реально распятый на перекладине, устало свесил голову на грудь. Грубая веревка протянута накрест под «головой» пугала и закреплена на деревянной крестовине.       Я неосознанно перестал дышать, рассматривая всё новые и новые детали на пугале — такие, как заплатка из клетчатой ткани на левом рукаве, длинные пучки соломы, торчащей из-под капюшона, привязанные к «ногам» пугала стоптанные светло-коричневые высокие ботинки с зелеными шнурками… Я словно смотрел на человека, которого всю жизнь знал, а теперь не мог вспомнить… Потому что безнадежно отупел от боли.       Меня начало тошнить. Голова кружилась, и мутило так, словно желудок намеревался в очередной раз вывернуться, будто мне и так недостаточно дискомфортно.       Я не мог поднять голову, но всё же какие-то силы у меня ещё остались, потому что я смог перевернуться на бок и упереться на разрываемую болью руку. Мне показалось, что меня сейчас стошнит, но желудок сводило впустую. В конце концов меня отпустило, так и не вывернув. Тогда же начала постепенно отпускать боль. Мне неожиданно стало невероятно легко. На контрасте с той болью, что только что разрывала моё сознание, это неожиданное облегчение, когда боль отступила, привело меня почти в экстаз. Несколько раз вобрав в легкие воздух до предела, я смог, наконец, продышаться.       Только сейчас я начал распознавать звуки вокруг себя и понял, что всё это время меня окружало не только море из спелой пшеницы. Я всё это время был далеко не один.       Недовольное непрекращающееся гарканье множества птиц окружало меня. Я встал и снова огляделся. Крупные, даже грузные черные птицы, чем-то похожие на воронов, были повсюду. Они прятались среди колышущихся колосьев, кружили в белесом, как глаз слепца, небе. Они ждали, когда я сдамся. И, вопреки всему этому, мне не было страшно.       Боже, как мне стало легко.       Я, задрав голову, сделал круг и снова уткнулся в пугающее понурое пугало в оранжевом комбинезоне. Одна из черных птиц осмелела настолько, чтобы усесться на одну из его «рук» и дернуть соломину из рукава.       Черные бусины птичьих глаз уставились на меня, блестя как чернильные капли. Птица совсем не боялась меня. У меня даже возникла мысль, что это я должен бояться её. Но я не боялся. Откуда-то я знал, что если сейчас прикоснуться к этой птице, меня больше ничто никогда не будет волновать. И боли тоже больше никогда не будет. Никогда.       Я протянул руку.       Черные перья бесформенным комком взлетели вверх и, прочертив дугу, рухнули куда-то за спиной пугала в оранжевом одеянии, и всё вокруг утонуло в одновременном тревожно-возмущенном крике сотни птиц. Я задохнулся от страха, сковавшего грудную клетку.       Пугало, что до этого казалось мне легким, потому что набито соломой, с неожиданной тяжестью стекает на моих глазах со своего грубого деревянного креста, старые высушенные на солнце веревки лопаются под его весом, и оно падает вниз. Но совсем не так, как падает нечто неживое, а ловко приземляется на ноги, в то время, когда голова его всё ещё безвольно опущена на грудь.       Мне хочется кричать вместе с птицами, потому что сейчас я сам ощущаю себя птицей, но голоса у меня нет, и получается только хрипеть. Мне хочется улететь, но я не могу даже бежать, потому что ноги снова не слушаются меня.       Пугало встает во весь рост, неожиданно становясь выше, чем казалось мне привязанным к перекладине, а затем медленно, как проржавевший механизм, поднимает голову. И снова я задыхаюсь от ужаса, не зная, что ждет меня, поддаваясь самым страшным своим ожиданиям.       — Не сейчас, — твердо произносит знакомый мне голос.       Насыщенно-голубые глаза с сиреневым бликом смотрят на меня серьезно и осуждающе. И я узнаю эти глаза.       — Вон отсюда! — кричит обладатель этих знакомых мне голубых глаз, и способность двигаться снова возвращается ко мне.       От его крика абсолютно все птицы вокруг в панике взмывают в небо, и на несколько мгновений становится темно, как перед бурей. Я дергаюсь назад, продолжая цепляться взглядом за знакомые глаза, и падаю куда-то в темноту.       Сознание мутное и тяжелое. Я словно выплываю из чего-то похожего на грязную воду и оказываюсь в плотном тумане. Звуки смазываются, и я не могу распознать хоть что-то. Я слеп и глух первые секунды, будто только что рожден.       Надо мной яркий свет. Круглый, как солнечный зайчик, или как… фонарик.       — Стэн! — кто-то кричит, он явно в отчаянии, может быть даже в помешательстве, голос срывается, и его кто-то перебивает.       — Успокойте его уже, кто-нибудь, — нетерпеливо раздается где-то совсем близко. — Он в сознании! — уже более эмоционально. — Вот так…       Кто-то совершает надо мной акт насилия, оттягивая верхние веки, и мне хочется отмахнуться от него, но у меня ничего не получается. Стоит мне только попробовать поднять руку, как буквально всё моё тело простреливает резкая оглушающая боль. Я открываю рот, как утопающий, и снова всё вокруг погружается в плотный белесый туман, а затем пропадает.       Я возвращаюсь в темноту, где ничего не болит.       Я совсем маленький. И всё ещё сильно нуждаюсь в маме. Буквально цепляюсь за её колени, когда её вижу. Я нуждаюсь в ней, потому что никого важнее в жизни пока не знаю. У меня уже есть друзья, но я всё ещё стесняюсь незнакомых.       У меня сегодня появился новый друг. Его зовут Кайл.       Ещё у меня есть папа, старшая сестра, бабушки и дедушки, а ещё дядя. Когда-нибудь мне купят собаку.       Иногда мне хочется играть со старшей сестрой, но она прогоняет меня и ругается. Она говорит, что я ей мешаю. Тогда я иду жаловаться маме, и она гладит меня по голове. Её прикосновения успокаивают меня и возвращают уверенность.       Я хочу печенье. И мама его дает. Я рассказываю про то, что подружился сегодня с мальчиком, и его зовут Кайл. И мама слушает меня, терпеливо улыбаясь.       — Ты молодец, — говорит мама, и постепенно из белесого тумана всплывает её лицо.       Мы сидим на кухне в нашем старом доме. На столе красная клетчатая скатерть, и передо мной стоит тарелка с большими круглыми печеньями с кусочками шоколада. Мама, совсем молодая, пока ещё с длинными волосами, собранными в хвост, на два размера меньше, чем я её помню, стоит рядом со мной, продолжая готовить ужин. На ней розовый передник с белыми сердечками.       — А чем вы ещё сегодня занимались? — мягкий мамин голос ласкает мне слух, и я не сразу понимаю, что от меня хотят.       Рассеянно оглядываю сам себя и с удивлением понимаю, что вместо сладкого печенья у меня в руках бумажная самодельная открытка с немного неаккуратным цветком-аппликацией. Это белая ромашка с ярко-желтой сердцевинкой. Я пытаюсь вспомнить, кому нравятся белые ромашки, мне кажется, что это очень важно, но я не могу.       — Мы… делали поделки ко дню матери, — я слышу сам себя, но совсем не осознаю, что это я говорю. — Это тебе.       Мама мягко и тепло улыбается, я чувствую даже через эту легкую улыбку, вроде бы совершенно простое движение, как сильно она меня любит. Её любовь безусловна и не подвергается сомнению. Что бы я ни сделал, она будет рада.       Мама вытирает руки о белое полотенце на столе и поворачивается ко мне. Ей приходится присесть, чтобы посмотреть мне прямо в глаза. Она всегда считала, что с ребенком нужно говорить только на равных.       — Это тебе, мама, — почему-то шепчу я, потому что мне становится невыносимо больно, а ещё… стыдно. — С днем матери.       — Что это, Стэнли?! — лицо мамы светлее выбеленной стены за её спиной и перекошено ужасом. — Стэнли, как ты мог?! Почему ты всё время пытаешься сбежать от меня, Стэнли?! Чем я это заслужила?!       Мамины крики становятся всё менее разборчивыми, а лицо всё менее различимым. Она хватает меня за плечи и тут же отпускает, будто боится сломать. Она мечется вокруг меня, как дикий зверь у разоренного гнезда.       Я опускаю глаза на свои руки. Они в крови. Я истекаю кровью.       Но я не хотел этого!       «Мама, я не специально! Я этого не хотел! Помоги мне!»       Веки такие тяжелые. Они просто не могут быть такими тяжелыми. Это неправильно, так не бывает. Но боли больше нет, и это такое облегчение. Я бы больше не вынес, если бы она снова вернулась. Но стоит только обрадоваться отсутствию боли, как желудок тяжело дергается, напоминая о себе и своей готовности подвести в любой непонятной ситуации.       Сглатываю густые обильные слюни и пытаюсь сфокусироваться хоть на чем-нибудь вокруг.       Сначала вижу только белый цвет, и куда бы не попытался скосить взгляд, так как голову поднять я не могу, не вижу ничего другого.       Может быть я умер? Но я столько всего ещё не сказал Кайлу! Я не могу умереть! Мне нельзя.       Волна возмущения, пришедшего вместо паники, заставляет меня найти в себе достаточно сил, чтобы пошевелиться, и тут же реальность обрушивается на меня со всей силой.       — Тихо! Не шевелись, — кто-то в синей форме, пропахший медикаментами и больницей, аккуратно придерживает меня за плечи. — Обезболивающее и противошоковое подействовало, — это уже явно не мне, но я всё равно не могу и слова сказать в ответ — только судорожно раскрываю рот, как выброшенная на берег рыба. — Сейчас, потерпи…       Веки снова становятся слишком тяжелыми, а реальность недостаточно осязаемой, чтобы суметь за неё зацепиться.       Мне лет восемь или девять, я сижу на заднем дворе дома, и у моих ног возится Спарки. Его серебристая шерсть лоснится под ласковым весенним солнцем. Спарки грызет ярко-красный мяч, и я пытаюсь его отнять, отчего пес только активнее начинает жевать, а его хвост отбивает бодрый ритм по земле.       — Пап, можно мне завтра пойти к Кайлу в гости? — спрашиваю я, и мир прорисовывается дальше, являя мне довольного отца, раскуривающего свеженький косяк тайком от мамы.       Отец улыбается своим мыслям, дегустируя «продукт», как он любит говорить. Он напевает песенку, которую только что сочинил, и выглядит счастливым и мечтательным.       — Стэн, мой мальчик, — он всегда говорит таким тоном, когда хочет поделиться очередной «мудростью». — Может, тебе стоит больше общаться с другими ребятами? Ты всё время проводишь с Кайлом. Люди могут подумать, что вы… ну, понимаешь… странные. Нет, ты не подумай, в этом нет ничего плохого. Просто твоя мама будет должна мне двадцатку.       Он смеется, но не абсурдности своих слов, а очередной мысли, что посетила его.       Я никогда не понимал его настолько, насколько мне бы хотелось.       В следующий раз я просыпаюсь, а не прихожу в себя. Это намного легче, да и не чувствуешь себя при этом так, будто выплыл из абсолютного Ничто. Нет ни необъяснимого страха, ни какой-то судороги в груди, ни желания вскочить.       Я просыпаюсь медленно и не сразу открываю глаза. Постепенно воспоминания возвращаются ко мне, а вместе с ними приходит некое притупленное удивление — мне не больно. Точнее, мне больно, но не так сильно, как я этого ожидал. Я чувствую легкость, граничащую с припекающим онемением, и глухую, ноющую, местами тянущую боль практически во всем теле. Я даже ощущаю, как сдавливает вену игла капельницы, но не чувствую в себе иных посторонних предметов. Например, меня не может не радовать отсутствие трубок в горле. Мне хочется верить, что всё намного лучше, чем сперва показалось.       Сквозь щелочку под приподнятыми веками, я могу различить обстановку в больничной палате. Как я тут оказался? Наверное, это всё просто объяснимо и логично, но логика пока дается мне с трудом. Я лежу не в реанимации, и это тоже радует. Вообще, меня начинает накрывать такое чувство эйфории, что почти пугает меня. Я рад, что выжил. Рад настолько, что кажусь себя пьяным.       Палата одноместная, и кроме больничной кровати и медицинской аппаратуры, здесь только два кресла, тумбочка и телевизор под потолком. Стены выкрашены в противный голубой цвет, который у меня ассоциируется исключительно с больницами. Жалюзи закрыты, но солнечные лучи, будто из иного мира, пробиваются сквозь малейшие щели и заливают помещение, как какие-то райские палаты.       Рядом в неудобном больничном кресле кто-то сидит. Взъерошенный и в мятой одежде парень с рыжими, как осеннее пожарище волосами, пытается попить воды из бутылки. Его руки трясутся настолько, что горлышко стучит по зубам. Кажется, парень не спал и не мылся неделю, не меньше.       Мне хочется пошутить над этим, и я пытаюсь это сделать, но дело в том, что несмотря на эйфорию выжившего, что я несомненно сейчас переживаю, мне довольно сложно распоряжаться собственным телом.       — Дерьмово выглядишь, — сухим, еле слышимым голосом обращаюсь я к Кайлу и давлюсь неудавшимся смешком, у меня слишком мало сил, чтобы ещё и посмеяться.       Кайл вздрагивает, вытянувшись, как по струнке, и каким-то неверящим взглядом смотрит на меня. Я же успеваю хорошенько рассмотреть его усталое лицо, синяки под глазами, опущенные уголки поджатых губ…       Только спустя секунд десять Кайл начинает смеяться. Истерично, как человек, который испытывает облегчение, на которое уже и не рассчитывал.       — Чертов засранец, — цедит он сквозь смех.       Мне очень хочется, чтобы он сейчас ко мне прикоснулся, мне кажется, что это непременно придало бы мне сил, но он не подходит ко мне. Вместо этого Кайл встает и со словами «я сейчас» выходит из палаты. Возможно мне только показалось, но я успел заметить какой-то влажный блеск в его посеревших глазах.       Я опускаю веки, потому что слишком устал, и снова проваливаюсь в сон.       Я стою рядом с Кайлом у его шкафчика. Слишком нервничаю, потому что Венди Тестабургер, к которой я давно был неравнодушен, пригласила меня погулять сегодня после уроков. Эрик Картман смеется надо мной, потому что «яйца оказались у Венди, а не у меня». Кенни одобрительно хлопает по плечу, что-то невнятно бормоча в высокий воротник наглухо застегнутой парки. И только Кайл стоит молчаливый и тяжело задумавшийся. Его явно что-то печалит, и я думаю, что это из-за теста на математике. Ведь что ещё может волновать Кайла Брофловски?       — Давай, иди, подойди к ней, — подначивает меня Эрик. — Иначе она подумает, что ты ссыкло. А может она специально пригласила тебя, потому что хотела посмеяться? Ведь ты неудачник, Стэн. Ты даже с девчонками ещё не целовался.       Картман толкает Кенни в плечо, чтобы он засмеялся за компанию, но тот только что-то возмущенно бормочет.       — Можно подумать, что ты целовался с кем-то кроме Баттерса, — никто не ожидал, что Кайл скажет это, и настолько зло скажет, поэтому мы трое только удивленно поворачиваемся к притихшему до этого Брофловски, он кажется злым, даже агрессивным, но его агрессия не направлена на кого-то определенного — он злится будто на весь мир разом. — Стэн не неудачник! Никто из нас не неудачник! Нам всего по девять лет, придурок, это нормально, что Венди пригласила Стэна погулять, и в этом нет ничего плохого, — кажется, что он хочет уговорить самого себя. — Стэн умный и симпатичный, с ним всегда весело и интересно, а ты, Картман, просто самодовольный мешок язвительного говна. Ещё раз что-то скажешь про Стэна или Венди, я расшибу твой поросячий нос.       Мы всё ещё стоим в полнейшем ступоре, когда Кайл со злостью захлопывает свой шкафчик и уходит в сторону школьной библиотеки.       — Может хватит сыпать песком из вагины, Каел? — запоздало и совсем не уверенно, как обычно, кричит ему в спину Картман, но тот уже не слышит его.       Позже, извинившись перед Венди, что немного опоздаю, я пытаюсь найти Кайла в школе, но его нигде нет. Это был один из немногих случаев, когда я видел, как Кайл психует, как мне тогда показалось, вроде бы без явной причины.       В следующий раз я просыпаюсь, когда в палате становится заметно темнее. Должно быть, наступил вечер, но свет в палате не включали, чтобы не беспокоить меня. Теперь боль в теле намного сильнее, но даже сейчас она не пугает меня. Скорее наоборот, это очень странно, но то, как разламывается от боли моё тело, как тянет в мышцах, как ноют кости и суставы — всё это доказывает мне, что я всё ещё жив, и это… восхитительно. Никогда не подумал бы, что можно так радоваться боли.       Мне хочется позвать Кайла, чтобы рассказать ему, какой я был дурак до этого времени, не замечая очевидных вещей, но в палате его нет. Я понимаю это, даже не оглядываясь — просто чувствую. Но в то же время, кто-то держит меня за руку… Это мама. Она уснула в придвинутом к кровати кресле, накинув на колени светло-серый плед. Её голова устало опущена на приподнятое плечо — наверное это неудобно, и потом у неё будет болеть спина и шея, и мне становится её жалко. Она кажется мне необычно маленькой, свернувшейся в этом нелепом кресле, совсем не похожим на те вещи, что окружают её в повседневной жизни. Она вынуждена оторваться от комфортного мира, к которому привыкла, потому что… Потому что это я виноват. Мне жаль, что каждый раз я поступаю не так, как она надеется. Мне правда жаль.       Дверь в палату медленно открывается и внутрь спиной вперед шагает папа. Он оборачивается и закрывает за собой дверь локтем, раздается тихий щелчок, и он выдыхает с облегчением, потому что не разбудил маму и, как он думает, меня. В его руках два стаканчика с безвкусным кофе из кофейного автомата. Сам папа выглядит ничуть не лучше, чем мама или до этого Кайл. Даже его усы кажутся взъерошенными.       Всё же он быстро замечает, что у меня открыты глаза. На секунду мы встречаемся взглядами. Синие, как вечернее небо, глаза — мои и его.       — Хэй, Шерон, дорогая, — папа торопливо ставит стаканчики с кофе на тумбочку, немного расплескав светло-коричневую жидкость, но совершенно не обратив на это внимания, он с жаром проводит по обнаженному предплечью мамы, желая пробудить без паники. — Он проснулся. Сынок…       Мама вздрагивает и обращает на меня обеспокоенный взгляд, нижняя губа её дергается, и она издает протяжный стон облегчения. Всё это разрывает мне сердце, потому что я вспоминаю, какое незаслуженное отторжение начал испытывать к ней в последнее время.       — Почему? — шепчет она, пока папа поглаживает её за плечи, а я стараюсь как можно крепче сжать её руку, насколько хватает возвращающихся ко мне сил, впрочем, двигать я могу только правой рукой, но думать я об этом пока не хочу. — Почему ты всегда так со мной поступаешь? Почему ты всегда стараешься сбежать?       «Я ненарочно, мама, честно, я не хотел», — хочется сказать мне, но всё, на что я сейчас способен, это виновато улыбаться потрескавшимися от сухости губами.       Я просыпаюсь ещё один раз ночью, как раз когда подходит медсестра, чтобы поменять капельницу, и проверить моё состояние. Я вижу её только через дымку сна. Мне одновременно тяжело и легко, как никогда. Я вижу, что в комнате есть ещё кто-то кроме медсестры — кто-то сидит в кресле, его очертания четко выделяются даже в приглушенном до минимума свете. Мне хочется верить, что это Кайл, потому что он только что мне снился. Но всё же, какой-то частью ещё не до конца пришедшего в норму сознания, я понимаю, что это не может быть Кайл. Его по-любому отправили домой.       Утром неестественная эйфория от того, что я всё ещё жив, немного отпускает меня, и вместе с тем приходит полная общая разбитость. До этого я старался не думать, насколько тяжелыми могли оказаться последствия произошедшего.       Мама была со мной, когда я проснулся, она же помогла мне удобнее улечься, поменяв позу, и приподняла верхнюю часть кровати, как ей разрешила до этого медсестра. Мне хотелось пить, но при этом не хотелось прилагать усилия для того, чтобы пить. Это сложно объяснить. Стоило только немного поменять позу, как вернулась ужасная тошнота, но сигнал таким образом посылал мне не желудок, как обычно бывало, а голова. Всё плыло вокруг с каждым движением, и уже от этого хотелось вывернуться наизнанку.       Я смог рассмотреть себя и понял, почему не мог двигать левой рукой — гипс не испугал меня, а скорее успокоил. Это было не страшно, раньше я уже переживал переломы костей.       Позже подошел лечащий врач и рассказал, каким счастливчиком я оказался. Кроме перелома без смещения — спасибо зимней одежде, относительно невысокой скорости автомобиля на повороте, а так же тому, каким я пьяным был, но об этом не надо — вполне ожидаемое сотрясение и ушибы без повреждений внутренних органов. Мне бы вздохнуть с облегчением, но какое-то чувство, что мне дали второй шанс на жизнь как бы взаймы, не отпускало меня. Я правда был готов умереть вчера, а всё так легко обошлось…       Мама уже более строго разговаривала со мной, видно, насколько она злится на меня из-за того, что я устроил. Через некоторое время подошел папа и заметно помявшись спросил, не помню ли я, где оставил его машину. Вот кто-кто, а он точно умеет прощать что угодно.       Ближе к обеду подошли Шелли и Дэнни. Я помнил, как со мной разговаривал Дэнни в последний раз, и даже немного опасался его, но он только рассказал, что машину, сбившую меня так и не нашли.       Он уселся на дальнее кресло, закинув ноги на подоконник, совсем в своей манере чувствуя себя хозяином в любой ситуации. Дэнни смотрелся чужеродно и в то же время успокаивающе знакомо. В конце концов, он хорошо отнесся ко мне, когда столкнулся с моим глупым поведением в прошлой раз.       Шелли стояла рядом со мной и внимательно рассматривала. Она молчала, будто не веря, что я это я. Единственное, что она сказала мне в этот день — «тупица», что вполне могло означать «я рада, что ты жив, но зла на тебя».       После того, как всё случилось, машина, без номеров и опознавательных знаков, скрылась с места происшествия, и Кайл не мог вспомнить ничего, кроме того, что она была темно-серым пикапом. Это очень ненадежное описание, как выразился Дэнни, листающий мою историю болезни, но он пообещал сделать всё, что от него зависит.       — Не надо, — неожиданно прошу я, и Дэнни, и Шелли вздрагивают при этом от удивления, для них вполне ожидаемо, что мне хотелось бы, чтобы виновный понес наказание, а не то, что я говорю. — Это был просто несчастный случай. Всё произошло так, как произошло, — на самом деле я более склонен винить загадочную птицу, которую породило, должно быть, моё нездоровое сознание.       А ещё я чувствую и свою вину тоже — потому что сбежал, потому что напился, потому что вынудил Кайла явиться за мной в такое опасное место, потому что не смотрел по сторонам. Потому что пожелал себе смерти. Неоднократно.       В глубине души я твердо знаю, что ту машину никогда не найдут. Так было угодно судьбе. Я заслужил это. Зато теперь я точно могу сказать, что не хочу умирать. Мне хочется жить. Сука, как же мне хочется жить, как же много я, блядь, ещё не успел сделать.       За этими мыслями ожидаемо я вспоминаю о Кайле, по которому уже успел соскучиться.       Кайл приходит только ближе к трем дня. Я лежу в палате один, когда дверь осторожно открывается и на пороге появляется он. Уже более похожий на себя обычного, собранный, опрятный, двигающийся, как осторожная лисица, он проскальзывает внутрь помещения и беззвучно запирает дверь. Молча проходит ко мне и опускается в кресло.       Чтобы не вызвать новую волну головокружения и тошноты, я просто кошу глаза в его сторону, но сам Кайл не двигается и молчит.       Сегодня на нем светло-коричневая кашемировая водолазка и черные джинсы, что только подчеркивает его худобу и рост. Кажется, Кайл собирается с мыслями, чтобы заговорить со мной, я чувствую, как ему трудно, и решаю помочь.       — Спасибо, Кай, — собственный голос кажется мне незнакомым и сухим, как треск веток под ногами в осеннем лесу.       — За что? — встрепенулся Кайл, теперь он смотрит на меня, и одна его бровь поднимается выше другой. Это выглядит так забавно, что я не могу сдержать тихого искреннего смеха.       — За то, что терпишь меня, — мне хочется верить, что его присутствие тут сейчас говорит именно о том, что он не хочет меня бросить после всего устроенного мною.       — Это… глупости, — Брофловски в своем репертуаре, когда дело касается чего-то, неподдающегося логике.       Я вздыхаю, преисполняясь тихой уверенности в том, что говорю.       — Тогда, четыре года назад, — начинаю я, сглотнув комок тошноты. — Когда я сказал, что ты мне больше не нужен, а ты ответил, что это взаимно…       — Я знаю, — перебивает меня Кайл, повернувшись ко мне и неосознанно подавшись вперед. — Я не должен был такого говорить.       — Нет! Это я не должен был, — хмурюсь я от того, что пришлось повысить голос, а сил у меня не так уж и много. — Ты всегда был мне нужен.       — Как и ты мне, — виновато отвечает Кайл, осторожно касаясь моей руки, я чувствую, какие у него холодные пальцы, как он волнуется сейчас.       — Ты будешь моим другом? — ничего не могу с собой поделать, когда спрашиваю это, и улыбка предательски растягивает мои потрескавшиеся губы.       — Только если ты согласишься со мной встречаться, — пальцы Кайла напрягаются на моей ладони, улыбается он неуверенно и нервно. Неужели он допускает, что я смогу отказаться?       — Наклонишься ко мне, чтобы я ответил? — загадочно отвечаю я.       Кайл послушно наклоняется ниже, и я прилагаю усилия, чтобы податься к нему навстречу. Это полностью стоит пережитого дискомфорта, потому что я застаю его врасплох, дотрагиваясь своими губами до его губ. Кайл не двигается, даже тогда, когда я ещё раз целую его, на этот раз с влажным вкусным звуком, отдающим куда-то вниз живота. Мне очень хочется провести сейчас рукой по его волосам. Хочется, чтобы он лег на меня. Но Кайл боится пошевелиться, а я просто не могу.       Довольный тем, что сделал, я опускаюсь обратно на подушку, чувствуя себя так, будто поднялся в гору.       — Это же значит «да»? — Кайл выходит из оцепенения и не может сдержать довольной улыбки.       — У меня нет выбора, — театрально вздыхаю я. — Только давай на этот раз без тайн и манипуляций, — улыбки сходят с нас обоих. — Просто давай будем честными друг с другом и… перестанем соревноваться в том, кто окажется большим идиотом.       — Договорились, — шепчет Кайл.       Я тянусь всем своим естеством за этим шепотом, за этими звуками, за его дыханием, растворяюсь в этих серо-зеленых серьезных глазах…       — Тихо, — Кайл вздыхает и невесомым движением, полным терпеливой любви, поправляет непослушную прядь волос, что всегда раздражает меня, падая на лицо и щекотя чувствительное место у глаза. На мгновение он задерживается нежным прикосновением прохладных пальцев на моей разгоряченной щеке. И мне хочется, чтобы это мгновение никогда не кончалось.       Мне даже ничего не потребовалось говорить, чтобы Кайл понял, что эта прядь раздражает меня. Он всегда меня и понимал, и чувствовал, как никто другой.       Лежа на больничной койке, с трудом представляя, как долго мне придется восстанавливаться, не думая о том, что и как придется говорить родным и друзьям из-за того, что вообще устроил, я всё равно чувствую себя самым счастливым человеком на свете.       Наглядевшись друг на друга, мы нехотя расстаемся, потому что Кайлу пора уходить. Но перед уходом он отдает мне мой телефон. Всё это время тот был у него, потому что он подумал, что я не захочу, чтобы кто-то в нем ковырялся. И сказать, что я снова приятно удивлен — значит ничего не сказать. Я верю, что сам Кайл не трогал мой телефон. Просто потому что верю.       Неожиданно я прошу Кайла сфотографировать меня. Спонтанная мысль веселит меня, и мы вдвоем выкладываем с моего аккаунта фотографию не лучшей версии меня с припиской, что я всё ещё жив. Я знаю, что Кенни неодобрительно отнесется к моей шутке, но пока что мне плевать. Я победил смерть, или же она просто побрезговала, может быть даже пожалела меня — это всё не важно. Я жив, и это главное.       Меня выписали домой накануне Рождества. Возможно потому, что никому обычно не хочется оставаться в больнице на праздники, и врачи пошли мне навстречу.       Голова больше не кружилась так тошнотворно, как первое время, и мне было уже легче самостоятельно передвигаться по больнице. Я даже привык к тому, что моя рука в гипсе. Это всё равно не сопоставимо с тем, что меня вообще могло больше не быть.       Забирать меня приехали мама и папа. И, что неожиданно, но несомненно приятно, Кайл. Не знаю, на что ему пришлось пойти, чтобы пробиться ко мне, потому что я то и дело замечаю по дороге домой, как мама кидает неодобрительные взгляды в его сторону. Но Кайлу на этот раз совершенно всё равно, наверное, впервые в жизни ему плевать на то, что о нем думает кто-то другой.       Он держит меня за руку, когда мы сидим в машине, и помогает выйти, когда подъезжаем к дому. Если честно, я испытываю неловкость, потому что мне совсем не хочется, чтобы он видел меня в таком виде. Но в то же время мне как-то остро болезненно приятно, что он всё ещё рядом со мной. Сколько бы Кайл ни прикасался ко мне, мне всегда этого мало.       Дома меня ждал очередной сюрприз, которому я и рад, и не рад.       Стоило только переступить порог дома, как сверху на голову мне посыпались воздушные шары, и вокруг поднялся такой гомон, что меня снова затошнило. За одну секунду весь мир вокруг смешался в один разноцветный мазок, завертевшись по кругу.       Кайл незаметно придержал меня за здоровое плечо, когда ко мне вырвалась взволнованная Венди. Он так же незаметно скорректировал её движения, чтобы она не попала мне по больным местам, когда полезла обниматься. Но мне всё равно было приятно, что она оказалась рядом. Я был рад и снова услышать её отчитывающий меня голос, и вдохнуть запах её волос, и почувствовать тепло, которое я уже ни с чем не спутаю. Венди давно стала мне родным человеком, и её присутствие придает мне сил не меньше, чем присутствие матери или… Кайла.       Пока Венди продолжает что-то говорить, я украдкой смотрю на Кайла, скромно стоящего рядом. Он бездумно оглядывает всё то, что устроила тут как всегда деятельная Тестабургер. Зеленые глаза полны непонятной мне грусти. Мне хочется поговорить с ним, спросить, что же его так волнует, но понимаю — пока не время, и позволяю Венди увлечь меня в центр комнаты.       За потоком поздравлений, порой совершенно нелепых, я успеваю заметить большое красное пятно в дальнем углу комнаты, и когда интерес гостей ко мне немного утихает, устремляюсь туда. Прохожу мимо Крэйга и Твика, неодобрительно смотрящих на моего отца, что-то серьезно им объясняющего. Я очень надеюсь, что это что-то, не касающееся отношений. Обхожу Бебе, Рэд и Николь, подтрунивающих над красным, как рак, от смущения Клайдом, к которому уже спешит на помощь Толкин. Мимоходом отвечаю на вопрос Баттерса о самочувствии, он разговаривал до этого с добродушно настроенным Кенни. Оборачиваюсь, ловя на себя взгляд Кайла, стоящего рядом со столом с Венди. Даже с такого расстояния замечаю, как он хмурится и демонстративно отворачивается, когда понимает, к кому я иду.       Я не был уверен, что его пригласят, но Венди не была бы Венди, если бы не попыталась воссоздать видимость того, что всё в порядке. Поэтому Эрик Картман тоже тут, правда стоит отдельно ото всех, выглядит хмурым и недружелюбным, но всё же он тут. Он мог отказаться, понимаю я, но он тут.       Неожиданно почувствовав прилив необъяснимого оптимизма, я почти вприпрыжку, насколько позволяет ноющее тело, подхожу к нему и без слов обнимаю его внушительную тушу здоровой рукой. Эрик, всё это время стоявший не шелохнувшись с подозрительным выражением лица, охает и неуверенно опускает ладонь мне на спину.       — Совсем сдурел, хиппи гребаный, — тихо ворчит он, но явно без зла, а скорее для поддержания репутации.       — Я тоже тебя люблю, Эрик, — глупо улыбаюсь я, не зная, как ещё выразить свои мысли.       Если поначалу у меня были сомнения по поводу того, кто же на самом деле скрывается за ником GoneForever, теперь я уверен, что тогда, когда Эрик признался, он был как никогда честен со мной. И то, что он признался в этом перед всеми, только добавляет ему баллов моего доверия теперь, когда я всё хорошенько обдумал. Мне больше не хочется обвинять GoneForever в том, что он скрывал свою личность. Он был мне другом все эти годы, и это дорогого стоит. Разве этого не достаточно?       — Я вижу, — всё ещё с подозрением отвечает Эрик, осторожно отстраняясь от меня. — А ещё я вижу, что ты человек слова. Сказал, что сделаешь что-то, если я расскажу кому-нибудь, где ты. И ты действительно сделал… что-то.       Мне не хочется даже возражать, как ни странно, я просто рад, что он был всё это время со мной, пусть и таким своеобразным способом.       — Я хочу, чтобы ты знал, — мне не хочется больше вспоминать всё то нехорошее, что когда-то уже произошло. — Ты всегда будешь моим другом. Спасибо, Эрик.       Я ещё раз лезу к нему обниматься, и снова он неуверенно огрызается, отвечая немного неумело и грубо на мои объятья.       Когда все расходятся, и я чувствую себя совершенно вымотанным, поднимаюсь на второй этаж. Дома уже чувствуется, что Рождество вот-вот наступит — везде развешаны украшения, а через окно в гостиной видно, как мерцают гирлянды на уличной ели и на фасаде дома. Вместе со всей мусорной мишурой, что приносит с собой этот праздник, в доме разлита особая теплая семейная обстановка. И даже моя уверенность в том, что домашние всё ещё злятся на меня из-за моей выходки, не лишает меня веры в праздничное чудо.       Мне уютно. Я дома. И я жив. Кайл не бросил меня, а я больше не испытываю сто и одну эмоцию, которую даже не могу объяснить.       Мама помогает мне раздеться и кое-как помыться после больницы. Мне неловко и от того, что мне нужна помощь, и от того, что она относится ко мне, как к маленькому. Это сильно ударяет по моей уверенности в себе. Чтобы хоть как-то сохранить остатки достоинства, я прошу её позволить мне самостоятельно хотя бы переодеться ко сну. Мама неодобрительно склоняет голову к плечу, но всё же оставляет одного.       Но настоящий сюрприз ждет меня тогда, когда я выхожу из ванной, обмотанный полотенцем, неловко придерживая его одной рукой и морщась от боли.       На моей кровати сидит Кайл, с которым я до этого уже попрощался на сегодня.       — Привет, чувак, — не нахожу я ничего более умного, чтобы сказать.       — Привет, красавчик, — ухмыляется Кайл, стараясь не смотреть на меня.       Первой моей мыслью было то, что выгляжу я действительно отвратительно, тем более, что я так и не смог хорошо вытереть голову полотенцем и теперь похож на побитую мокрую мышь.       — Блин, давай, я тебе помогу, — Кайл, ловко заняв место моей матери в деле доведения меня до крайней неловкости, помогает мне вытереть голову полотенцем, энергично, чтобы скрыть собственную неловкость, проводя им по моим волосам. — Ты чуть гипс не намочил, — он выглядит до комичного серьезным, заботясь обо мне.       На лбу у меня небольшой шов после того, как моя голова проиграла в борьбе с лобовым стеклом, и Кайл осторожно клеит на него пластырь, подсушив перед этим мне волосы феном, пока я сидел, как придурок на кровати, не зная, что вообще мне делать или говорить.       Теперь, когда с моими волосами закончено, мы оказываемся в неловком положении, потому что я продолжаю сидеть в одном полотенце вокруг бедер, а как сказать Кайлу, чтобы он дал мне переодеться, да и как я вообще смогу переодеться, я даже не знаю.       А ещё мне даже в голову не пришло спросить Кайла, почему он не уехал домой вместе со всеми. Может быть, в тайне даже от самого себя я надеюсь, что он останется со мной… Если мои родители вообще допустят такое.       — Может… Может помочь тебе? — Кайл первым нарушает неловкое молчание, повисшее в комнате.       — Я… — мне хочется возразить, но тогда на что я вообще рассчитываю, ведь мне действительно нужна помощь.       Я встаю, и Кайл осторожно приближается ещё ближе ко мне, теперь я слышу его тяжелое, сбивающееся от волнения дыхание. Или это я так дышу? Его руки нерешительно опускаются мне на бедра, чтобы помочь избавиться от последнего, что скрывает от него мою наготу.       — Только не смотри, пожалуйста, — прошу я, чувствуя, что мои щеки вот-вот лопнут от прилившей к ним крови. — Я… Я ужасен сейчас.       Полотенце, потревоженное чужими руками, соскальзывает с моих бедер, и моё сердце замирает от того, что я оказываюсь совершенно беззащитен перед человеком, которому мне и так отчаянно хочется целиком и полностью довериться. Стыдливо прикрывшись здоровой рукой, я больше думаю о глубоких синяках, что покрывают половину меня. Мне кажется, что они уродуют и без того неидеальное тело. Слишком тощие руки и впалый живот, блядскую дорожку черных волос до пупка, которую я обычно стараюсь сбрить…       Я боюсь. Боюсь, что вызову у Кайла отвращение, и даже сперва с силой жмурюсь, чтобы не видеть его реакции, но он продолжает молчать. И когда моё терпение подходит к концу, а я готов столкнуться с неизбежным, осторожно открываю глаза и вижу с какой жадностью и одновременно с каким трепетом Кайл изучает моё тело. Как тяжело поднимается и опускается его грудь и как широко раскрыты его невероятные, бархатные глаза. Мог ли я хоть когда-то представить, что однажды Кайл будет смотреть на меня вот так… Как и я на него.       — Ты прекрасен, — выдыхает он, осторожно прикасаясь обеими ладонями к моим бедрам, он притягивает меня к себе, не давая что-либо даже возразить, и затыкает меня нежным поцелуем.       Я подаюсь к нему полностью, доверяюсь без остатка, открываю рот, позволяя проникнуть внутрь языком. Одновременно с тем, как наши языки встречаются, меня накрывает таким жаром, что я больше не могу себя контролировать, и видимо Кайл чувствует то же самое, потому что его руки на моих бедрах резко напрягаются, он буквально вдавливает меня в себя. Я не могу сдержать стона. И от того, как трется о грубую ткань его одежды моя обнаженная кожа, и от того, как мне хочется, чтобы он продолжал. С отрезвляющим стыдом я осознаю, что возбужден.       Кайл издает нетерпеливый стон, от которого всё внутри меня встает на дыбы, волоски на руках приподнимаются, а дыхание окончательно сбивается. И тогда Кайл, слишком увлеченный своими желаниями, неосторожно надавливает чуть выше того места, что было можно. Он попадает прямиком в один из особо болезненных синяков, от чего меня передергивает, словно пробивает насквозь током. Я мог бы это перетерпеть, но когда я непроизвольно тихо вскрикиваю, Кайл тут же отпускает меня. Он отстраняется с таким ужасом в глазах, словно только что пырнул меня ножом.       — Блин, прости, чел, — нелепо оправдывается он.       Мне же только остается разочаровано вздохнуть, в основном потому что я расстроен предательской реакцией собственного тела. То, что до этого приподнялось, после произошедшего полнейшего фиаско целомудренно опало.       — Я исправлюсь, честно, — Кайл бросается к кровати, где до этого мама оставила для меня пижаму.       Он помогает мне залезть в штаны и не без труда натянуть на гипс пижамную рубашку. В самый последний момент перед тем, как застегнуть пуговицы, Кайл неожиданно замирает передо мной. Со смесью непонимания и смущения я смотрю, как он медленно наклоняется, чтобы поцеловать меня в один из синяков на боку. Прикосновения его губ совсем невесомые, я скорее чувствую, как нечто прохладное едва касается меня, ощущаю легкое дыхание, ласкающее мою кожу…       — Пожалуйста, — я сам не знаю, о чем прошу, но повторяю и повторяю это слово. — Пожалуйста, Кай…       Я столько раз представлял себе этот момент, столько раз он мне снился, и всегда я думал, что буду более активным, когда дело зайдет так далеко, но всё происходит совсем не так.       — Хорошо, — выдыхает Кайл.       Его пальцы ловко справляются с пуговицами, и он помогает мне забраться в кровать. Тяжелое, но холодное одеяло ложится на меня сверху, а я не могу оторваться от лица человека, стоящего рядом со мной. Несмотря на то, как сильно я устал, не могу поверить, что Кайл сейчас вот так просто уйдет. Может это всё и не было реальным? Мне хочется ударить себя по голове, чтобы привести мысли в порядок, потому что их беспорядочные скачки снова вызывают тошноту.       — Ты не посчитаешь меня придурком, если я попрошу тебя остаться? — всё же решаюсь сказать то, о чем думаю. — Обещаю, приставать я не буду, — в доказательство своих чистых намерений приподнимаю обездвиженную руку с нелепо торчащими из-под гипса пальцами. — Как раньше, когда мы были маленькими, и ты оставался у меня с ночевкой. Помнишь? Мы смотрели до полуночи глупые ужастики и ели сырный попкорн…       Кайл поджимает губы, борясь с желанием улыбнуться. Но он не раздумывает о том, отказать мне или согласиться, он просто заигрывает со мной, понимаю я. Набивает цену или просто испытывает моё терпение. Как скоро я сдамся?       — Хорошо, — сдается он. — Тогда можно… Я разденусь?       — Конечно, — выпаливаю я, не задумываюсь, и только потом понимаю, насколько это всё выглядит и звучит двусмысленно.       Кайл раздевается и остается в одной футболке и нижнем белье, выключает свет и забирается ко мне. Он осторожно подбирается ближе под одеялом, и я чувствую, насколько он теплый. Это новое для меня ощущение — когда рядом с тобой в твоей постели лежит кто-то ещё. Кто-то настолько… желанный. С трудом мне удается восстановить дыхание, и найти рядом с собой руку Кайла. Мы переплетаемся пальцами, и на душе становится заметно спокойнее.       Я поворачиваю голову на подушке и вижу серо-зеленые серьезные глаза лучшего друга. Сколько раз я искал в них понимания или поддержки? И неизменно находил их. Но теперь в них плещется совершенно иное чувство.       В дверь тихо стучатся, и снова полоска света из коридора врывается в комнату, освещая одеяло у меня на груди и копну рыжих взъерошенных кудряшек рядом.       — Стэнли, всё хорошо? — немного строго спрашивает мама.       — Всё хорошо, — отвечаю я, крепче сжимая руку Кайла под одеялом.       — Кайл, твоя мама снова звонила, — продолжает мама. — Не лучше ли тебе будет поехать домой? Всё-таки…       Кайл молчит, не отрывая от меня взгляда, и я неожиданно смело прошу маму:       — Пожалуйста, мам, пусть он останется, — я знаю, что она не сможет мне отказать. — Уже поздно. Лучше всем просто отдохнуть, а если Кайл будет рядом, мне будет спокойнее.       Мама ещё немного мнется на пороге, неодобрительно хмуря брови, но всё же сдается. Она так же боится спугнуть то хорошее, что только-только намечается на месте недавно разыгравшейся катастрофы.       — Я оставлю дверь открытой, — всё так же строго сообщает она.       Шаги в коридоре становятся тише, а затем свет гаснет, и дом постепенно успокаивается.       Каждую ночь я лежал так в тишине и темноте и слушал, как скрипят половицы и щелкают деревянные панели, дом будто дышит, испуская последний дух на сегодня, оседает, опадает, чтобы хорошенько отдохнуть за ночь и вновь ожить только утром.       Но сейчас рядом со мной дышит Кайл.       Мне хочется задать ему множество вопросов, но я так устал, что больше не могу произнести и слова.       И мне действительно сейчас хорошо. Просто хорошо.       Последнее, что я вижу в этот день — это глаза Кайла и его мягкая улыбка, прорисовывающаяся в густеющей полутьме.       И первое, что я увижу завтра — тоже будут глаза Кайла.       Его сонное лицо, спутанные волосы, чуть нахмуренные спросонья брови и смущенная улыбка.       И не это ли будет настоящее рождественское чудо?