a-ha — Manhattan skyline
Когда мы стучимся к Ватсону, он собирается бриться. — Альянс, значит, — скептическая усмешка на лице ментора не оставляет сомнений в том, что он думает о нашей идее. Высохшая пена идет трещинами, и он со вздохом тянется к крану, однако из него вырываются лишь две тонкие струйки. — Ну давай же, работай, — он начинает поворачивать многочисленные переключатели — для воды, для мыла, для шампуня, для лосьона… «Для ароматной пены», — читаю на одном из них. Что ж. За любым прогрессом непременно следует спад. — Что вы задумали? — спрашивает он в лоб и раздраженно хлопает по булькающему крану. — Черт бы побрал Капитолий с их изысками! Просто дай мне… чертову… воду… — рычит он и, когда это не помогает, прикрывает глаза, делая глубокий вдох. — Ничего мы не… — Да, да, так я вам и поверил. Альянс. Собираетесь помогать друг другу. И что, я должен на это клюнуть? А как же вот это: «на Арене не бывает друзей»?.. — спрашивает он, глядя на нас с такой неприкрытой иронией, как будто все, что мы делаем, служит лишь одной цели — забавлять его. Старики в дистрикте рассказывали, что во времена первых Игр трибутов выставляли на обозрение в Капитолийском зоопарке, как потешных зверушек. Сейчас, конечно, трудно представить себе подобное варварство; все давно перешло в воображаемую плоскость — и клетка, и горящие обручи. — Не знал, что быть друзьями — обязательное условие для Альянса. — Альянс только потому что вы из одного дистрикта — качает головой Ватсон, — боюсь, мне проще дать вам поубивать друг друга самим и не тратить на это время. Этот разговор идет явно не по сценарию, и я чувствую, что Лестрад рядом в шаге от того, чтобы откусить голову своему дрессировщику. — Послушайте, — говорит Ватсон, оттирая щеки смоченным под душем полотенцем. — У меня все честно. Хотите Альянс — убедите меня, что вы не напрасная трата времени. Потому что пока я вижу перед собой доходягу, который не может удержать в себе завтрак, и тупицу, что не может держать себя в руках. Да, крошка, я о тебе говорю, — он сжимает полотенце и тычет им в сторону Лестрада. — Эй! Немного жестко, не находите? — Может быть. Но пока что альянсом даже не пахнет. Уж простите — продолжает Ватсон на тон тише, как будто кто-то может подслушать: — но от этой идеи несет… чем-то нехорошим. Вы, может, еще не поняли, но я здесь не для удовлетворения ваших желаний. — Моя задача — сделать все, чтобы один из вас выжил. И мне нет никакого смысла тратить время и ресурсы двоих. Он вскидывает брови, словно предлагая нам оценить его идею самим. — Разве вы не должны помогать нам обоим? — По задумке — да, это то, что должны делать менторы, если их двое. Но, так как в Восьмом я один, на вас это правило не распространяется. — Намекаете, что мы должны танцевать перед вами, чтобы вы выбрали кого-то из нас? — возмущается Лестрад. — А ты умеешь? — искренне удивляется Ватсон. — Мы могли бы это использовать. Лестрад порывается ответить, но я перебиваю его, наконец поняв, к чему этот разговор. — Вы уже выбрали, — доходит до меня. В моем голосе ни разочарования, ни удивления, ни горечи. — И никакие доводы из тех, что мы могли бы привести, вас на самом деле не интересуют… Ватсон вскидывает подбородок, словно готовится защищаться. — Ничего личного, — говорит он тихо, без прежней насмешливой эмоции. — Это вопрос шансов. У него, — он кивает на Лестрада, — их просто больше. Я знаю, что у меня, наверное, есть право возмутиться. Что так не должно быть — если бы где-то было написано, как именно должно быть. Но это игры: несправедливое в несправедливом, — став участником, ты дергаешь ручку и входишь в полутемную комнату, только чтобы найти в ней еще одну дверь — в комнату темнее и меньше. Все двери, кроме последней, приветливо распахиваются на себя. Я мог бы злиться на Ватсона, если бы не знал, что он начал этот путь, когда меня еще даже не было на свете. — Если вы не станете помогать нам обоим, можете не помогать никому, — к моей полной неожиданности говорит Лестрад. Мы оба смотрим на него. Я решаю ненадолго прикрыть следующую «дверь». Ватсон отмирает первым: — Шантажируешь меня? — уставляется он, не веря. — Напоминать вам о ваших обязанностях теперь называется шантажом? Неужели? — с непривычным спокойствием отвечает Лестрад и, отпихнув растерявшегося Ватсона, на несколько мгновений склоняется над краном, после чего на дно раковины падает нечто розовое, а из крана снова начинает литься вода. — Всего лишь забился. Не стоило перебарщивать с лепестками роз. — Друг за друга горой, значит?.. — бормочет наш ментор, у которого не очень-то выходит не выглядеть уязвленным. — И что вдруг заставило тебя передумать? Еще вчера ты собирался убиться на стартовой платформе… только не пытайся пронять меня чушью о том, что дома тебя ждут и ты жаждешь победить ради родных, — сразу предупредил он. — Ностальгия по дому и обещания мамочке еще никому не помогли пробиться хоть бы в восьмерку. Восьмерка — что-то вроде плей-офф на языке Игр. За последние годы едва ли паре человек из нашего дистрикта удавалось зайти так далеко. Не говоря уже о том, чтобы это сделали оба наших трибута в один год. Я ожидал, что Лестрад замешкается, но ему даже не понадобилось время, чтобы подумать и собраться с ответом. — Теперь, когда я знаю, что у меня есть союзник, я понимаю, что у меня есть шансы. По новой размазывая пену по щекам, Ватсон все еще не выглядит убежденным. — Я так и не услышал ответа на свой вопрос. Не далее как за завтраком ты утверждал, что на Арене каждый сам за себя. Теперь говоришь мне, что вы союзники. Что произошло за последние полчаса? — Мы договори… — Не ты, — перебивает Ватсон. — Меня интересует его ответ, а не та вдохновенная брехня, которую ты собрался мне скормить. Рекомендую оставить ее для благодарных слушателей вроде Цезаря. Холмс? — Лестрад прав, альянс — лучшее решение для одного из нас. В прошлые годы у нашего дистрикта не было шансов, но в этом все по-другому. Нам по восемнадцать, мы не ослаблены голодом, и это первый год, когда участвуют двое юношей. Может, от меня мало пользы в бою, но я выносливый и умный. Лестрад сильный и точно понравится спонсорам. — С чего ты взял, что я… — Помолчи, — перебивает Ватсон, которому не нужно объяснять очевидные вещи. Я ловлю себя на мысли, что неосознанно чувствую уважение к его практичному складу. Может, он и не лучший ментор из возможных, с его явно не располагающим отношением к трибутам, но на его стороне опыт — то, чего у нас в любом случае нет. Я смотрю на Лестрада и до меня вдруг доходит: по правде говоря, как много он мог выжать из трибутов прошлых лет? Кто знает, может, двое в восьмерке и был их реальный максимум? — Вы сами сказали вчера. По-отдельности мы можем быть не бог весть какими соперниками, но как альянс мы будем сильнее многих. Если ваш опыт поможет нам, — щепотка грубой лести лишней не будет. Ватсон морщится от последних слов, но я вижу, что мое предложение все же заставляет его задуматься. — Все еще не убежден, — решает он. Я вскидываю подбородок, глядя на него в зеркало. Если он думал, что, придя сюда, я буду умолять его взять меня в довесок, хотя бы в качестве запасной зверушки, — что ж, он не первый, кто совершает подобную ошибку. Я чувствую прикосновение к руке и хмурюсь. — Майкрофт, — неожиданно просит Лестрад, прерывая наш немой диалог. — Ты не мог бы подождать меня за дверью? Я собираюсь возразить, но он взглядом просит молчать. За дверью я недолго решаю моральную дилемму: у меня нет привычки подслушивать чужие разговоры, но на что не пойдешь ради дела. В конце концов, это касается и меня. Лестрад явно недооценил слышимость хлипкой двери. — Ты совершаешь ошибку, — это Ватсон. Как будто я какой-то балласт, который потянет их обоих вниз. — Нет. Это вы совершаете ошибку. Ватсон смеется, искренне удивленный. — Теперь начинаю понимать. Что он тебе наплел? Не важно, — обрывает он, — что бы он ни пообещал, этого не будет. — Дело не в этом. — А в чем? — Он может выиграть. — Он? — в голосе Ватсона явные удивление и смех, и я могу представить выражение его лица, даже не глядя. — Я бы поставил на него все, что у меня есть. Хмурюсь. Ватсон не спешит отвечать. Молчание затягивается, и я собираюсь отпрянуть от двери, когда в последний момент один из них произносит что-то, чего я не могу разобрать. От досады я едва удерживаюсь, чтобы не хлопнуть по стенке. Очевидно, Лестрад не так уж недооценил слышимость и мое пренебрежение приличиями ради дела. Отхожу к окну, делая вид, что увлечен разглядыванием проносящихся мимо гор, у подножья которых, словно в мрачной колыбели, раскинулся серый безмолвный город. Второй, догадываюсь я, дистрикт каменщиков и миротворцев. Оплот Капитолия. Где-то здесь, в горах на подступах к столице прячет свои войска Сноу. Звук за спиной заставляет меня обернуться. — Что ты ему сказал? — спрашиваю без предисловий. — Он согласен, — отвечает Лестрад, игнорируя мой вопрос. — Да, но что ты ему сказал? Как бы я ни настаивал, он не спешит раскрывать содержание разговора — иначе не попросил бы меня выйти. — Ты рассказал ему про ваш побег, — догадываюсь я, но он качает головой. — А что тогда? — Дела, Майкрофт. Похоже, кое-кто просто жить не может, зная, что его во что-то не посвящают? Я расправляю плечи. И некого винить, что все эти годы у тебя так и не выработался иммунитет к его насмешкам. — Что ж. Можешь не говорить. Но учти, что в таком случае тебе не стоит ждать ответной откровенности. Как ребенок. Лестрад теперь уже смеется в открытую: — Да уж, знаешь, как оставить за собой последнее слово. Ты правда хочешь знать? — Он дожидается моего многозначительного взгляда и сдается, сопровождая решение вздохом: — Ничего особенного, правда. Всего лишь рассказал ему про Рождество. В первое мгновение я не понимаю, но потом… Я чувствую, как лицо заливает краска. Лестрад, очевидно, находит это достойным веселья: — Ох, видел бы ты себя сейчас, Майкрофт. Ты единственный, кто стесняется собственных добрых дел. Обычно бывает наоборот. Смущение на моем лице сменяет недоумение. Ему, очевидно, все известно, — но как? Заметив перемену, он спешит объяснить: — Я сразу понял, что это был ты. У тебя единственного была возможность, не говоря уже о том, что у других не хватило бы ни смекалки, ни духу. Но не волнуйся, — успокаивает он, — об этом знаем только мы с Ватсоном. Так глупо. Мне и в голову не приходило, что кому-то может быть известно, что ту заварушку устроил я. Честно говоря, я и сам о ней практически забыл. Ничего особенного… …Это случилось в канун Рождества, четыре года назад. Отец отправился в Капитолий с ежегодным отчетом для Сноу, оставив дистрикт на попечение своему заместителю и командиру миротворцев — стандартная процедура. Оба — кромешные идиоты (что не удивляет, но требует упоминания для истории), впрочем, удачно скрывающие данный незначительный факт. (Шутка ли? У одного из них голова такого размера, что не проходит в дверь, а другой — держит в страхе весь дистрикт). Короче, уважаемые люди. Уезжая, отец был спокоен. В тот вечер Шерлок как обычно безбожно скучал и, от нечего делать, решил забраться к нему в кабинет. Включил телевизор, где по выделенному каналу транслировали информацию, предназначавшуюся лишь ушам мэра, и попал на выступление Сноу, в котором тот обращался к подданным. Я прибежал на звуки выстрелов, — когда он начал изображать, как палит в Сноу, нацелив на экран игрушечный пистолет. — Ну все, Шерлок. Помашешь пушкой в другом месте. — Бе-е… — высунул язык он, затыкая пистоль за пояс. — До чего мерзкая рожа. Я оглянулся на портрет на стене. Как разумному старшему брату мне, конечно, следовало немедленно выключить телевизор и увести мелкого, но мне вдруг стало интересно. Как я понял, Сноу выступал с традиционным обращением к капитолийцам, в котором раздавал обещания на следующий год. Я ждал, что он упомянет дистрикты, но нас как будто не существовало — тех, за чей счет он планировал сделать жизнь капитолийцев еще лучше, если это вообще возможно. Я вырубил ящик и, перехватив Шерлока, понес его из кабинета, но звук продолжал идти — теперь уже из его рта, пока он горланил: — У пиратов повелось: черной метки вид смертелен! Капитан прогнил насквозь. Вздернуть подлеца на рее! Признаюсь, меня это тогда насмешило. Шерлок со своей детской непосредственностью попал в точку: Сноу, как настоящий пират, не признавал чужих границ и чужой собственности. Он обещал капитолийцам богатства, отобранные у бедных. А меж тем, думал я, завтра Рождество, и многие в Восьмом не дождутся ни подарков, ни праздничного обеда. Конечно, официально в Панеме такого праздника не существует, но это, пожалуй, единственная традиция, которую Сноу не удалось искоренить, как бы он ни старался. Наверное, ни один родитель просто-напросто не решился объяснить своему ребенку, что Рождества больше не будет. Я вздрогнул, представив, что было бы, заяви я об этом братцу, который каждое рождественское утро подрывается ни свет ни заря в ожидании своего подарка. Но это он. А что другие дети, которым повезло меньше? Я опустил его на пол, предусмотрительно уворачиваясь от удара пистолетом в печень. У меня созрел план. Я знал, что двадцать пятого числа каждого месяца через Восьмой проходит поезд, везущий паек для миротворцев. Двадцать пятое завтра, так? Отца в городе нет, но, если все пройдет, как я задумал, он ни о чем и не узнает. Всего-то и требовалось: позвонить капитану миротворцев и как следует припугнуть его, сделав вид, что звонит Сноу. Телевизор был в моем полном распоряжении, — потратив пятнадцать минут на то, чтобы разобраться с записью, и еще пару часов на то, чтобы подобрать подходящие фразы, мне удалось склеить пугающее предупреждение патриарха о том, что скоро тот нагрянет с визитом, чтобы лично убедиться, что в праздник о людях дистрикта не забыли. На следующий день рано утром — я по опыту знал, что Сноу любит заставать людей врасплох, — я приступил к воплощению плана. Самой большой загвоздкой стало подгадать время — чтобы никто не успел сообразить и, не дай Бог, проверить правдивость звонка. План не без рисков, но я ни на секунду не сомневался, что этот остолоп поверит, не задавая вопросов (кому в здравом уме придет в голову перебивать Сноу, а тем более перепроверять его решения). В одиннадцать сорок пять, когда поезд с провизией остановился на станции, миротворцы приняли груз. В двенадцать ноль-ноль по городу прошла новость, что на площади раздают подарки. Конечно, скромных даров миротворцев было недостаточно, чтобы накормить семью, но Шерлоку, например, достался персик — свежий, пахучий, прямиком из Одиннадцатого дистрикта. Самое смешное, что обман так и не вскрылся. Когда вернулся отец, эти двое с радостными лицами доложили о том, что поручение Сноу выполнено в лучшем виде. Мой отец человек мудрый и не любит задавать лишних вопросов — отдавая ему должное, он даже не подал виду, что удивлен. Поручение так поручение; и если оно было выполнено — что теперь ворошить? Клянусь, если бы все они не были мне так противны, сам стал бы чиновником. Не знаю, зачем я вообще рисковал, воплощая подобную глупость. Для дистрикта это, правда, лишь капля в море. Но, может быть, тогда я еще не успел стать таким циничным. — Вику достался апельсин. Он долго смотрел на него с подозрением, — с кривой усмешкой говорит Лестрад. Что ж, рад, если заставил его улыбнуться, даже если причина осталась далеко в прошлом. — С чего ты вообще взял, что это было подстроено? — С чего? Да брось, а с чего вдруг миротворцам раздавать свои пайки? И потом, пьяные, они горазды болтать. Приказ Сноу, как же. Держу пари, он и думать о нас забыл. — Не раздавать, а делиться, — уточняю я, записывая на свой счет еще один удивленный смешок. Когда Ватсон появляется в коридоре, — гладкощекий, но все такой же хмурый, — мы разом замолкаем. — Хорошо, — кивает он. — Возможно, я наконец сошел с ума, и я почти наверняка пожалею о том, что согласился. Но это означает, что вы без пререканий выполняете все, что говорим я и Диамена. С этого момента вы слушаете и запоминаете, и, учтите, одно неверное движение… — Он переводит палец с меня на Лестрада. — Кивни, если понял, парень. — И каким будет первое указание? — спрашиваю я. — Когда вы попадете в руки Команды Подготовки, они примутся издеваться над вами, превращая вас из людей в посмешище. Через это проходят абсолютно все, поэтому ваша задача — заткнуться и принимать все, что они решат с вами делать, без единого писка, даже если они начнут поджигать вам волосы в носу, ясно? После ваша стилист, Сатин, оденет вас в костюмы, в которых вы появитесь перед зрителями на Параде. Слушаетесь ее безоговорочно. Безоговорочно, — подчеркивает он, глядя на меня, — значит, не возражая, даже если тебе покажется, что она совершает преступление против моды. — Сатин? Стилист Третьего? — удивляюсь я, припоминая роковую брюнетку, знакомую мне по предыдущим Играм. — Больше нет. После прошлогоднего провала Нарцисса ее перекинули к нам. Будем надеяться, что из этого выйдет что-нибудь путное. — Стойте, а что случилось с Нарциссом? — восклицает Лестрад. — Это из-за наперстков? Из-за них. Да ладно, все же смеялись! По тому, как Ватсон мрачнеет и поджимает губы, я понимаю, что смешно было далеко не всем.***
Небоскребы Капитолия — словно диковинные цветы. Отражаясь в искрящихся водах залива, они купаются в ярком свете, тянут стальные стебли к небу, будто вот-вот раскроют стеклянные бутоны навстречу солнцу. Ближе к земле кружево дорожных развязок окутывает их, словно паутина, и бесконечный поток гладких машин напоминает сбегающие по нитям капли росы. Избегая этих препятствий, редкие мушки планолетов пролетают мимо, но одна из них, скользнув над самой водной гладью, резко меняет курс и проносится вдоль стеклянной стены панорамного вагона, едва не заставляя меня отшатнуться. Сделав круг над поездом, планолет возвращается и, подстроившись под скорость состава, зависает напротив нас. Внутри — оператор с нацеленной на нас камерой; он раскрывает ладонь в приветственном жесте, и, следуя первому инстинкту, я собираюсь отступить в тень, но Лестрад преграждает мне путь. Его рука на моей спине как напоминание о том, что необходимо придерживаться правил: несмотря на наши желания, несмотря на исходящий от него гнев и выступившие на скулах пятна. Несмотря на мою малодушную готовность взять все, что я нафантазировал насчет своей победы на Играх, назад. Не это ли значит быть в альянсе — помогать друг другу не только делом, но и вовремя прикрывая чужие слабости? — Красиво. Умеешь плавать? — спрашивает он ни с того ни с сего, выхватывая меня из оцепенения, словно попавшуюся на крючок рыбу. Пытается отвлечь меня или отвлечься сам? Даже распознав уловку, я хватаюсь за смену темы с радостью, потому что мысли о том, что через несколько минут мы прибудем на станцию и окончательно убедимся, что все это происходит с нами по-настоящему, нервируют меня даже больше нацеленной в лицо камеры. Я ни к чему из этого не готов. Вздрагиваю. Внезапно вагон погружается в темноту, пока ее не сменяет тусклая иллюминация туннеля. — Если под умением плавать ты подразумеваешь очень эффектное барахтание против течения, то да, это еще один навык из списка моих обширных талантов. — Тц. И всего-то? Не ходишь по воде, не укрощаешь бури? Не превращаешь воду в вино? Я разочарован. Я особенно рассчитывал на последнее. — Это инструкция по попаданию в рай или список требований для альянса с тобой? — удивляюсь я и следом: — Не пробовал читать что-нибудь, кроме Священного Писания? Что-то о реальных людях, чтобы я мог соответствовать? — Ну, знаешь. Не все могут похвастаться обширной библиотекой. — Библиотекой? — переспрашиваю я с иронией. — Это что, от слова Библия? Поправь меня, если я ошибаюсь, но мне казалось, что библиотека подразумевает наличие книг, во множественном числе. В ответ на мою подколку он расплывается в нахальной улыбке. И это твоя заслуга, услужливо подсказывает сознание. Что я говорил? Библиотека, да. Пожалуй, никогда еще тема книг не вызывала у меня меньше интереса, чем сейчас. — Кто сказал? Да и к тому же, «библиотека» звучит куда внушительнее, чем «одна единственная книга в истрепанной обложке». Мне нравится слово, — ухмыляется он, и какая удача, что в этот момент в вагоне снова становится темно. — Автоматически делает меня королем любого разговора. — Да, например этого, — смеюсь я, лишь мельком вспоминая о еще недавно мучивших меня мыслях. Как ему это удается? — Боже. Я уже успел забыть, какой ты болтун. От моего замечания его улыбка меркнет, и я кусаю себя за язык. Зачем? — Не такой уж и болтун. Если хочешь знать, мне всегда больше нравилось слушать тебя. Если ты вдруг не помнишь. Но я помню. Как, прочитав очередную из спрятанных отцом книг, которые тот строго-настрого запрещал выносить из дома, я бежал в наш секретный штаб, устроенный в здании разрушенной фабрики, чтобы пересказать их ему. За неимением своих книг он всегда был благодарным слушателем, а мне нравилось видеть, как блестят его глаза от очередной моей байки. Иногда я даже придумывал истории, — если не успел ничего прочитать, — и чаще всего он ловил меня на обмане, гогоча над очевидной небылицей, которой не выдумал бы ни один взрослый. Уже позже я проделывал тот же фокус с Шерлоком — видит Бог, пиратских историй моего сочинения хватило бы на трехтомник (в какой-то момент я даже начал ловить себя на мысли, что о пиратах знаю больше, чем о реальных людях). Я звал Лестрада к нам — отец все равно с утра до вечера пропадал на работе, а с матерью я бы договорился, — но он всегда отказывался, находя для этого любой выдуманный предлог. Говорил, что ему нравилось, что у нас есть секрет, о котором неизвестно ни одной живой душе, но я догадывался, что он просто не хотел для меня проблем. Когда я говорю ему обо всем этом — он выглядит расстроенным. Или смущенным. Не могу понять. Мгновение скоротечно; темнота снова сменяется солнечным светом, и мне приходится прикрыть веки, дожидаясь, пока не исчезнут белые пятна, вспыхнувшие на месте его лица. Когда я открываю глаза, планолета уже нет, и от «мгновения» и нашего разговора не остается и следа. — Я знаю, что мы договорились с Ватсоном, но нам нужен собственный план, — переменившись, говорит он. Я честно пытаюсь не давать волю эмоциям, но, похоже, изумление все же отражается у меня на лице, потому что он добавляет: — Не пойми меня неправильно, ладно? Я руками и ногами за помощь. В конце концов, на его стороне опыт. Но я не знаю его, а он не знает меня. И это не с ним я заключил союз. Восемнадцать Игр — это тридцать шесть мертвых трибутов, которым не помогли его советы, и я не могу доверить жизнь человеку, который, если что, просто внесет меня в этот список и забудет о нем до следующих Игр. Договорив, он поджимает губы, впиваясь в меня выжидающим взглядом. — Я знаю, что сделал все, чтобы потерять твое доверие, и ты имеешь полное право сомневаться во мне… Я никогда не хотел быть одним из тех людей, что полагаются на мелочные обиды, только для того, чтобы оправдать: свои решения, желание наказать, страх оказаться разочарованным снова. Не хотел, но стал. Теперь, после случившегося с нами, все это кажется незначительным, если не сказать смешным. Даже если настоящая причина нашей ссоры до сих пор нет-нет да напоминает о себе, как застарелая травма. Мое «Я верю тебе», произнесенное в голове, звучит как отголосок его «я хочу тебе верить». — Я попробую. Он улыбается. Вот почему меня всегда раздражала эта улыбка — ей невозможно противостоять. В какой-то момент я даже забываю, почему вообще не верил ему. Когда он в полголоса объясняет план, мои брови против воли взлетают вверх. Слишком много неподконтрольных реакций на одного меня, но стоит отдать ему должное: он умеет удивлять. — Если станем скрывать умения, на нас не посмотрит ни один спонсор, не говоря о том, что другие трибуты накинутся на нас, как на добычу, в первые пять минут Игр, — качаю головой я. — А никто и не говорит о том, чтобы скрывать все. Я лишь хочу, чтобы было что-то, о чем не знают другие, в том числе Ватсон. Подумай. — Нечего думать. Я ничего не умею. — Должно быть что-то. Я позволяю скепсису отразиться на лице. Он слишком высокого мнения обо мне. Ты обещал попробовать. — Я умею метать ножи, — признаюсь я, стараясь не думать о том, что однажды могу пожалеть об этом. Он смотрит на меня вопросительно, и я поясняю: — Тренировался после того, как… Учитывая, сколько тессер я брал, с моей стороны было бы глупо не готовиться, — исправляюсь я. Он все еще смотрит на меня так, словно видит впервые, но теперь его губы расплываются в кривой ухмылке. Он кладет руки на бедра и качает головой, не веря. Майкрофт Холмс, — читаю я по губам. — Еще какие-нибудь таланты, о которых я не знал? — Это все. Теперь он разочарован. Самое время пожалеть, что согласился на эту историю с альянсом. Когда он перечисляет то, чему научился за свою недолгую карьеру контрабандиста, я вдруг понимаю, что он не получает от этого союза ничего, кроме компании. Фигурально выражаясь, он выше меня на две головы. Говоря буквально, он мог бы убить меня как минимум шестью способами, заставив позавидовать мгновенной участи какой-нибудь лисицы или песца. — Вот что, — предлагает он. — Расскажешь Ватсону про свои ножи. Пусть остальные не думают, что тебя можно взять голыми руками. Но нам все равно нужно что-то еще. Какое оружие всегда есть на Арене? Поднимаю брови, прикидывая. — Какой-нибудь нож. Меч. Не знаю. Лук. — Лук, — повторяет он и кивает: — Лук подойдет. Он легкий, тихий и тебе не нужно будет подходить к противнику близко. Даже если на Арене его не будет, скорее всего, его можно будет сделать самим. Я научу тебя, — деловито заключает он, как будто здесь нечего обсуждать. — Научишь стрелять из лука за… шесть дней? — переспрашиваю я, вздернув бровь. Я бы засмеялся в голос, не будь он так серьезен. — Если справляешься с ножами, с луком проблем быть не должно. Стопроцентной точности не обещаю, но стрелять сможешь. — Ага. — Сарказм в моем голосе можно потрогать руками: — Допустим, я верю в эту абсурдную затею. И где же, с твоего позволения, мы возьмем лук? — Предоставь это мне, — говорит он уверенно, припечатывая меня одной из своих фирменных знающих улыбок. Самоуверенный болтун. Меня всегда поражало его легкое отношение к жизни, но я не мог не понимать, что это всего лишь фасад. Сегодня утром я в этом убедился. Он надевает эту улыбку как броню, но каково должно быть ему внутри? — Как будто у меня есть выбор, — закатываю глаза я. Вскоре мы въезжаем в город. Заметив поезд трибутов, прохожие останавливаются, чтобы поприветствовать нас. — Улыбочку, — повернувшись ко мне, мигает бровями Лестрад и обнажает зубы, будто достает оружие из ножен. «Делайте все, чтобы понравиться», — Ватсон повторил это, наверное, сотню раз, — и еще столько же Мена, но я еще никогда не видел, чтобы еда пыталась понравиться едоку. Каждая клетка моего мозга пульсирует и вопит, сопротивляясь его приказу. Одно за другим кричащие, нелепые, а порой и пугающие лица капитолийцев мелькают у меня на зрачках, и я не даю себе времени думать и растягиваю губы, чувствуя себя так, словно кто-то невидимый стягивает мои волосы на затылке. Неестественная улыбка Лестрада в слабом отражении стекла никогда не касается глаз, — но собравшаяся на станции толпа так и не понимает подмены. Зоопарк, горящие обручи. Жар от вспышек касается кожи через стекло. Прыжок номер раз. Когда поезд наконец останавливается и нас просят на выход, Лестрад перестает махать толпе и, опустив руку, задевает меня костяшками пальцев. С запозданием, я понимаю, что он спрашивает меня, хочу ли я пойти первым. — И украсть у тебя всю славу? — отшучиваюсь я в вялой попытке выглядеть увереннее, чем есть на деле. Здравствуй, утренняя тошнота, я так по тебе скучал. Он усмехается и делает учтивый жест, пропуская меня вперед. — Я в порядке, — зачем-то добавляю я. Приди в себя.***
Если бы я знал, что быть красивым так утомительно — то, возможно, пересмотрел бы свое отношение к Капитолийцам. Боль, — нет, не так, — БОЛЬ, должно быть, сопровождает их повсюду. С тех пор как мы прибыли в Центр Преображения прошла всего пара часов, а я уже чувствую себя измотанным от всех этих процедур. После того как меня оставили отмокать в каком-то странном растворе, а затем вымыли — дважды, — и отдраили жесткой мочалкой, любое прикосновение к коже ощущается чуть нежнее наждачной бумаги. Мои бедные, ни в чем не повинные ногти ноют от того, что их сначала остригли под корень, а затем отполировали так, что, приглядевшись, я вижу в них свое несчастное отражение. Внезапно за стеной раздается вопль, и я испуганно дергаюсь от тянущихся ко мне рук. Что они делают с Лестрадом? Капитолийцев, которым поручено подготовить мою внешность к Параду, такая реакция только смешит, и они принимаются сюсюкать со мной как с ребенком, уговаривая довериться им. Как я могу довериться человеку с синим лицом? Или женщине с кошачьими усами, которые щекочут мне щеки каждый раз, когда она наклоняется ближе? Но Ватсон сказал… а значит, я должен делать все, что они говорят. По истечении третьего часа мне становится все равно. Я только гадаю, увижу ли Лестрада снова, ведь вопли за стеной давно стихли. Мои волосы постригли и обмазали какой-то субстанцией, от чего они кажутся темнее, чем есть, не янтарного, а глубокого медного цвета. Даже они понимают, что никто не станет доверять рыжим. В воздухе до сих пор стоит вонь от лосьона, которым мне обработали щеки в надежде, что это избавит меня от необходимости бриться (вот за это спасибо). Наконец вся команда отходит на расстояние, чтобы полюбоваться своей работой, после чего принимается осыпать меня комплиментами. Ну, здорово. Женщина с кошачьими усами поздравляет меня с тем, что я наконец-то похож на человека. Чем больше я узнаю жителей столицы, тем сильнее на их фоне контрастируют люди моего дистрикта. Может показаться, что мы слишком заняты повседневными заботами и вопросами выживания, чтобы думать о красоте, но это не так, — обитателям Восьмого всегда было свойственно чувство прекрасного, в конце концов, многие из этих безумных костюмов придумываются у нас. Просто за неимением выбора мы привыкли черпать вдохновение в самых обыденных вещах. Искусственность капитолийцев может, и не пугает нас, но прекрасна лишь в качестве объекта для изучения со стороны. В качестве идеи. Вот и Лестрад, когда стилисты наконец выпускают нас из своих цепких лап, опасливо заглядывает в зеркало — с явным недовольством тем, что они нарисовали на его лице. — Я не могу появиться на Параде в таком виде, — цокает он, оттягивая брови и критически рассматривая макияж глаз. — Я обещал Ватсону делать все, что они скажут, знаю, но в конце концов, всему есть предел. Тихо ругнувшись, он оборачивается ко мне и не сдерживает возгласа: — Эй! А тебя почему не разрисовали?! Я подхожу, чтобы взглянуть на его лицо поближе. — Всего лишь немного теней, чтобы сделать акцент на глазах. Ничего не изменилось, — успокаиваю я. — «Добавим немного бронзы, чтобы подчеркнуть эти глаза», — пародирует он, вызывая у меня удивленный смешок. — Что они с тобой сделали? Говоришь прямо как Сатин. Я выгляжу смешно, — он снова отворачивается к зеркалу, принимаясь тереть правое веко. — Дай-ка, — останавливаю я и, аккуратно повернув его лицо на свет, убираю излишек теней подушечками пальцев. — Вот так. <…> Очень красиво.Если я и намеревался преподнести это как дружеское подбадривание, то потерпел в этом полных крах.
Он передумывает что-то говорить и молча смотрит на меня в ответ, и на несколько секунд я ощущаю себя пойманным на месте преступления, но ожидаемое смущение так и не приходит. Пока я не замечаю, что моя рука все еще на его лице, и не смаргиваю эту сцену, как наваждение. Он красивый. Это не моя вина. Я никогда не рассматривал его вот так, вблизи. Меня можно понять. — Спасибо, — говорит он, когда я прячу руку в карман халата. — Тебе ничего этого не нужно, — добавляет он, а я не сразу понимаю о чем. — Твоему лицу. Макияж. — Давай лучше есть, — предлагаю я, оборачиваясь к накрытому для нас столу. — Так, ты уже видел Сатин? — Как думаешь, что случилось с Нарциссом? Спеша скрыть неловкость, мы выпаливаем это одновременно, сталкиваемся недоуменными взглядами и оба опускаем глаза в тарелки. — Прости. Сатин, эмм. Да, она заходила проверить, все ли идет как надо. А к тебе разве нет? Странно. Хотя вообще-то, наверное, твоей команде она доверяет больше. — Он усмехается: — После того, что они со мной делали, я не был бы удивлен. — Ты уже знаешь, какими будут костюмы? Он качает головой, отпивая из чашки. — Лишь бы не голыми. То, что трибуты должны выходить на Парад в костюмах, представляющих дистрикт, не мешает некоторым особенно креативным стилистам нет-нет да выпускать своих подопечных в чем мать родила. Бесспорно, секс продается, но не когда речь идет об изнуренных голодом и работой доходягах. Кому понравятся перемазанные сажей подростки из Двенадцатого (вопрос риторический; вполне допускаю, что я чего-то не знаю о капитолийцах)? Безвкусица… Как бы то ни было, замечание Лестрада имеет смысл: учитывая, что первое место в рейтинге позорнейших голых выходов занимает именно наш дистрикт. В тот раз выдумки стилиста хватило на то, чтобы нанести на тела всего несколько штрихов, которые должны были имитировать наметки выкроек, пока сами трибуты изображали застывшие манекены. Надеюсь, тот случай навсегда отвадил Сатин от подобных экспериментов. — Думаешь, с Нарциссом что-то сделали? — спрашивает Лестрад, вылавливая меня из раздумий, чтобы окунуть в еще более мрачные воды. Я не спешу с ответом, пока не выбираю самое безопасное продолжение: — Ты видел лицо Ватсона, когда мы говорили об этом. — Да, видел, конечно. Просто… из-за наперстков. Не могу в это поверить. Его реакция понятна: я бы и сам не поверил, если бы еще испытывал какие-то сомнения по поводу мира, в котором мы живем. Все дело в том, что в прошлом году с нашими трибутами произошла неприятная история: один из громоздких наперстков, которые Нарцисс догадался нацепить им на головы, свалился под ноги следующей колеснице. Испугавшись, лошади встали на дыбы, от чего на площади начался хаос. Парад удалось продолжить только после того, как трибуты из Десятого, дистрикта скотоводов, смогли успокоить животных. Однако картинка была безнадежно испорчена. Сноу такого не прощает. — С такими идеями, не удивительно, что никто из них не задерживается на этой должности надолго. Если честно, я надеюсь на что-нибудь простое вроде костюмов… ну не знаю. Швейных катушек? — Не с этим макияжем, — комментирую я, но мы не смеемся, все еще думая о судьбе Нарцисса. После ланча в комнату вносят чехлы с нашими костюмами, и мы снова остаемся наедине. Я оборачиваюсь, надеясь, что до этого не заметил какую-то ширму, за которой можно переодеться, но ничего этого нет. К моему ужасу, Лестрада этот вопрос, похоже, совсем не заботит, потому что он скидывает с себя халат и начинает одеваться прямо при мне. Я чувствую, как мой рот открывается сам собой, и отворачиваюсь прежде, чем он сможет заметить, что я краснею так, что по цвету сливаюсь с отвратительными шторами на окнах. Справившись с жаром, я ловлю себя на мысли, что видел достаточно и недостаточно одновременно, и незаметно поворачиваю голову. «Хотел бы я знать, что это значит, черт возьми», — думаю я, прекрасно зная ответ на этот вопрос. Мой взгляд задерживается на его широкой спине и скользит ниже. Должно быть, время начинает течь как-то иначе, потому что, когда он надевает рубашку и оборачивается, и наши взгляды встречаются, по его вскинутым бровям я понимаю, что пялился непозволительно долго. Спасибо всем, кто когда-либо хвалил меня за интеллект. Ваши многолетние старания не привели ни к чему, кроме этой позорной сцены. Лестрад опускает глаза, и, проследив за тем, куда он смотрит, я понимаю, что все еще в халате и даже не распаковал свой костюм. Поджав губы, тяну за конец пояса. Ненавижу этот мир. — Эй! — восклицает он, глядя на меня, и я едва не подпрыгиваю на месте от неожиданности. Я что, вырастил вторую голову на груди? — Какого черта тебе оставили волосы?! В первый момент я не очень понимаю, о чем он говорит, пока не вспоминаю доносившиеся из-за стены вопли. В доказательство моих предположений он оттягивает ворот рубашки и демонстрирует гладкую, как у младенца, грудь. Я прикрываю рот тыльной стороной ладони, напрочь забыв о своем виде. — По-твоему, это честно?! — ревет он. — Эй! Перестань ржать! — О, прости. Мне так жаль. Я имею в виду, они, очевидно, были очень тебе дороги… — Майкрофт, гад ты этакий, — отзывается он, запуская в меня халатом, и я уворачиваюсь, не переставая веселиться. — Посмотрим, как ты засмеешься, когда я скину тебя с колесницы, — бурчит он, и за все время, пока мы одеваемся, не удостаивает меня и взглядом. Пока он сопит, а я все еще продолжаю улыбаться, нам обоим еще невдомек, что шанс на реванш представится ему так скоро. Когда я оборачиваюсь и вижу его костюм, мой рот открывается сам собой во второй раз за последние десять минут. Не заметив моего замешательства, Лестрад несколько раз поворачивается перед зеркалом и недовольно выдыхает: — Да уж, должен сказать, в чем-чем, а в одежде они толк знают… Как будто на меня шили. Тебе не нравится? — заметив мое лицо в зеркале, оборачивается он. На нем приталенный белый пиджак; воротник-стойка расшит серебряными нитями. Интересный выбор. Ничего подобного, капитолийцы, естественно не носят. Я обхожу его вокруг. Ассиметричный крой, — отмечаю я, будто отчитываюсь перед мистером Дарлингом, хозяином нашей фабрики, — левый лацкан полностью закрывает грудь и крепится у правого плеча на скрытый ряд пуговиц, пересекая фигуру по диагонали, — задуман, чтобы сузить талию и подчеркнуть разворот плеч. В пару к пиджаку подобраны облегающие белые брюки и доходящие до коленей сапоги. Где-то должны быть перчатки, вспоминаю я, оглядываясь, и действительно нахожу их на перекинутыми через вешалку рядом с накидкой. — Майкрофт? — Это нарисовал я. Придумал я. Не знаю, зачем это все, но да — отвечая на твой вопрос, мне это не нравится. Он снова оглядывает себя в зеркале с ног до головы, хмурится, и мне трудно сказать, что именно при этом происходит у него в мыслях. — Ладно, Майкрофт, — после паузы говорит он, — может, это Сатин хотела сделать тебе приятное. Я качаю головой, показывая, что его предположение не может быть правдой. — Спасибо, спасибо. Дальше я сам, — веселый голос отразился от голых стен мастерской, отвлекая меня от работы. Я взглянул на часы — обед, который я предпочел пропустить, чтобы побыть в тишине, еще в самом разгаре, — и бросил неприязненный взгляд в сторону нарушителя спокойствия, который, будто не замечая меня, прогуливался мимо рабочих столов, то и дело наклоняясь, чтобы рассмотреть выкройки. Я фыркнул и вернулся к работе, стараясь не отвлекаться на естественный вопрос кто он такой и как его занесло на верхний этаж. Карандаш легко скользил по бумаге, выводя очертания будущего костюма, — который, я знал, никогда и никто не наденет. Но смысл был не в этом. Смысл никогда не был в этом, подумал я, продолжая рисовать. — Я его знаю? — раздавшись прямо за плечом, голос заставил меня подскочить и машинально перевернуть планшет, пряча эскиз. — Кого? — спросил я, злясь на свою реакцию, и вернулся к рисованию. Четырнадцатилетний я ненавидел, когда в мою работу совали нос, но еще больше ненавидел показывать, что меня это заботит. — Модель, — объяснил незнакомец, не заметив намека. — Выглядит знакомым. — Нет. Это просто… Я его выдумал, — исправился я. — Задание? — Так, упражняюсь. — Слишком детально для простого упражнения. Очень красиво. Я вздохнул. Похоже, поработать в тишине не удастся. Что ж, тогда хотя бы удовлетворю свое любопытство. Я обернулся, лишь теперь разглядывая незнакомца как следует. Мозоли на пальцах — у кого их нет. Немного сутулится — как от долгого сидения за шитьем. Какой-то новичок забрел на экскурсию? Нет, тогда был бы в форме. Одет с нарочитой небрежностью, которой можно достичь, только стараясь. — Он еще не закончен. Раздумываю над вышивкой на накидке, — добавил я, забрасывая удочку — просто чтобы послушать, что он скажет. — Как насчет узора из ножниц? Очень в духе дистрикта. — Боже упаси, — вырвалось у меня. — Никаких ножниц. Оставим это стилистам Голодных Игр. — Согласен, — улыбнулся он, как будто бы даже застенчиво. Словно был пойман. — Безвкусица. Считай, что я тебя проверял. Мы рассмеялись. — Мм, прости. — Я отложил карандаш и протянул руку: — Я Майкрофт. — Я знаю. — Он снова рассмеялся, но я не сразу понял чему. Ах, да. Сын мэра. — Я Сирил. — Так это ты!.. — изумился я, откладывая планшет. — Почему я никогда раньше тебя не видел? Дарлинг показывал мне твои работы, они замечательные. У тебя талант, если я хоть что-нибудь в этом смыслю… С тем как я продолжал говорить, он все больше смущался, так что в какой-то момент я замолк, отказавшись от маленькой мести. Мне не хотелось, чтобы он чувствовал себя неловко. Словно прочитав мысли, Сирил легко рассмеялся. — Последние три года я работал на фабрике Бернадетта. Пока меня не перехватил твой начальник. — Что ж, Бернадетт идиот, раз легко расстается с такими дизайнерами. — Я работал швеей. Ага, — в ответ на мое удивление добавил он, — так что он не сильно жалел, когда я сказал, что нашел себе другое место. — Он кивнул на эскиз: — Что насчет цвета? Для накидки? — Ммм, — протянул я, только теперь вспомнив про эскиз. — Красный. Определенно. — Королевский красный. — Ты меня понял. — Это мех? Боюсь даже представить, сколько будет стоить сшить такую. — Вот поэтому это просто упражнение. — За самые лучшие вещи приходится платить дорого, — возразил он и добавил, глядя в глаза: — Уверен, кто-нибудь в Капитолии сможет позволить себе такую. Я не отвел взгляда. — Мне сказали, ты все мне здесь покажешь? — Да, конечно, — моргнув, отозвался я. — Только уберу инструменты, иначе придется искать их по всему этажу. Когда вечером планшет снова оказался у меня в руках, эскиза на нем уже не было, — позже я случайно заметил, что он обрел вторую жизнь, поселившись в папке Сирила, где тот хранил все свои идеи. В углу его изящным почерком были выведены мое имя и дата. Думаю, он хранил его как память о нашей первой встрече. После смерти Сирила папка исчезла. Мог ли Нарцисс как стилист нашего дистрикта прибрать ее к рукам? Это объяснило бы, как эскиз оказался у Сатин. Но… зачем? Лестрад отвечает на этот вопрос за меня: — Это их способ поиздеваться над нами, так? Чтобы мы отправились на Арену в костюмах, которые сшили сами. Так думает он. Но свой костюм я не шил. На мне простая белая рубашка, серый жилет, расшитый маленькими серебряными ножницами, и брюки от одного костюма. Пиджак мне, по-видимому, не положен, и я могу только догадываться о том, что задумала эта женщина. Я молчу, потому что не хочу, чтобы он начал задавать вопросы, иначе мне придется рассказать про эскиз. Я пытаюсь отвлечься и не думать об этом, но вскоре мысли вспыхивают с новой силой: мне просто интересен замысел — что, по мнению Сатин, Сноу или того, кто это придумал, я должен был подумать, увидев его в этом? Что придумал для него костюм, ставший пророческим? Посмотри, Майкрофт, ты своими руками отправляешь его на смерть? Что ж, я, видимо, поражен. — Ты прав, — качаю головой, — это всего лишь одежда. К тому же прекрасно на тебе смотрится, — говорю я, снимая с вешалки последнюю деталь его костюма, и подхожу ближе. Мне удается произвести нужный эффект — он смущается и сразу же забывает все, что я говорил до этого, молча наблюдая за тем, как я закрепляю у его шеи длинную темно-синюю накидку, подбитую белым мехом. Слава Сатин, уродливый узор из ножниц на месте. — Готово, — заключаю я, и мы смотрим друг на друга в зеркале, но никто из нас не выглядит довольным. — Горностай. Милое животное. И дорогое. Я много таких убил — десятки, если не сотни. Теперь пришла моя очередь, правда? Вот каково оказаться на вашем месте, — говорит он, зарываясь пальцами в мех, словно беседует с ними, а потом добавляет — внезапно, с иронией: — Синий — не мой цвет. Конечно не твой. Это черно-белый эскиз, к тому же незаконченный, и тот, кто вытащил его на свет, так и не понял задумки. Я молча поправляю накидку так, чтобы спадала на одно плечо. Внутри меня все дрожит от гнева, но это ничего. Я найду ему выход. Он вяло дергает уголком рта, — спасибо, — но, прежде чем я могу ответить, оборачивается на звук. — Я же говорила, что они справятся сами! — раздается от дверей, и в комнате появляются Мена (в образе павлина; хвост прилагается) в компании нашего стилиста. Опустив приветствия, Сатин останавливается напротив и, прищурив один глаз, смеряет нас критическим взглядом, приложив наманикюренный палец к таким же кричащим ярко-красным губам. Затем, видимо оставшись удовлетворенной увиденным, подходит ко мне вплотную и набрасывает мне на плечи желтую измерительную ленту — предмет, с которым я более чем знаком. Я вижу смысл — я вроде как портной, а Лестрад вроде как капитолийский патриций. О, прошу прощения. Аристократ. Мена от восторга разве что не пищит. Я все еще не впечатлен. Насмешливый взгляд Сатин замирает на моем лице, и, когда я перехватываю его, смотря на нее сверху-вниз, впившись с ухмылкой так, что любому на ее месте стало бы неуютно, одна из ее аккуратных бровей изгибается с вызовом — что? Я слегка наклоняюсь вперед и замираю так, что мои губы едва не касаются ее волос, но к ее чести, она не отшатывается и не подает вида. — Я знаю, чего ты добиваешься, Сатин, — шепчу я, пока Мена и Лестрад слишком заняты похвалами друг другу, — но, обещаю, настанет день, и я затяну эту ленту у тебя на шее. Когда она отстраняется — поспешно, — и оторопело заглядывает мне в лицо, ища в нем признаки шутки, я спокоен и даю ей разглядеть себя как следует. Пусть смотрит. Пусть видит, что никогда еще в моих глазах не было столько обещания, как сейчас.***
Каждый год уже на протяжении семидесяти пяти лет голодные Игры открывает Парад Трибутов. Двенадцать колесниц проезжают по центральной улице, где их приветствуют будущие зрители, после чего ряженая процессия въезжает на главную площадь и выстраивается полукругом у Президентского Дворца, символизирующего начало, кульминацию и конец всего что происходит в Панеме. Там на балконе участников уже дожидается президент Сноу, который произносит приветственные слова, знаменующие открытие Игр. Еще один круг по площади — и все заканчивается в Тренировочном Центре, который становится домом трибутов до отбытия на Арену. Казалось бы, куда проще, но я все равно нервничаю. Когда со всеми приготовлениями покончено, мы все еще не видим нашей колесницы: они стартуют по одной, и мы коротаем время в отдельном помещении. Вместе с нами очереди дожидаются трибуты из Седьмого, и я использую шанс разглядеть наших соперников вблизи. На них простые темно-зеленые хитоны, украшенные листьями и ягодами, и венки из лесных цветов. Стилист вручает им посохи и закрепляет на голове того, что пониже, — его имя Тимбер, — оленьи рога. Лесные божества. Их второй трибут, Сильван, — тот что плакал на жеребьевке, — с распущенными волосами, темными волнами спадающими на плечи, выглядит как принц эльфов из какой-нибудь сказки. Он наклоняется, чтобы стилисту не приходилось тянуться, водружая ему на голову замысловатую деревянную корону. Что я говорил? Я даже не пытаюсь не злиться, понимая, как блекло смотрюсь на их фоне. Их стилист хвалит накидку Лестрада, я — не удостоен и мимолетного взгляда. Я не из тех, кто любят привлекать к себе внимание, но мое профессиональное самолюбие переживает не лучшие времена. Очевидно, чувствуя это, Лестрад дожидается, пока Седьмые уйдут и пытается меня подбодрить: — Все в восторге от накидки. — Все в восторге от тебя, — бросаю я немного грубо, не особо думая, потому что это правда. Он выглядит удивленным, в плохом смысле этого слова. — Извини. — Я нервничаю, — признается он. — Черт, куда делась Сатин? Разве она не должна помогать нам? — Ты разве еще не понял? — Не понял чего? Объяснение откладывается, потому что в комнату, шурша подолом, влетает наша сопровождающая. Я отвлекаюсь от разглядывания ногтей, которые неосознанного сжимал все это время, хотя у меня никогда не было такой привычки, и прячу руку. Взволнованная, Мена принимается давать нам последние наставления. — Ох, — хлопает в ладоши она, отодвигаясь, чтобы в последний раз взглянуть на нас с обожанием. Мимо меня пролетает одно из изумрудных перьев, отделившееся от ее платья. — Вы у меня самые лучшие. — Она подходит к окну, — хвост тащится за ней, — и, дернув штору, выглядывает вниз. — Пятый уже пошел. Ух, что это там так искрится? Вот это костюмчики. Ну, будем надеяться, ничего не замкнет. Когда она уходит, Лестрад смотрит на меня с подозрением. — Что это было? Что это она тебе сунула? На миг сомневаюсь, стоит ли изображать из себя дурака, но что-то мне подсказывает, что он на такое не клюнет. К тому же, без его содействия выполнить мою задумку будет непросто. — Ты мне доверяешь?.. — спрашиваю я и, дождавшись его кивка, продолжаю: — Тогда слушай…