MGMT — Little Dark Age
— Я был таким хорошим мальчиком, — бормочет Лестрад, бездумно пропуская меж пальцев черную гриву впряженной в колесницу лошади. Он кажется в прострации; даже его малоосмысленные попытки шутить выдают, что мыслями он где-то еще. Ему на голову только что водрузили серебряную корону, — с тем исключением, что зубья на ней заменяют половинки ножниц. На мне ободок, посередине украшенный… Я даю себе обещание избавиться от этого модного кошмара при первой же возможности. Белая напарница его лошади утыкается мне в ладонь, ожидая лакомства, которого у меня для нее нет. — Ложь, причем наглая, — незаметно для других отвечаю я. Это часть плана Ватсона — чтобы на людях мы разыгрывали карту неприязни, скрывая наши истинные намерения. Сказал, что вдохновился тем, как легко мы переходим из одного состояния в другое, — не пропадать же таланту. Он не первый ментор, которому пришла в голову идея обманывать окружающих; так или иначе здесь все что-то да изображают. Я — уверенность, которой во мне нет, Лестрад — желание очаровать тех, кого он ненавидит. Он не был в восторге от этой затеи с неприязнью, а я подумал: чем не план? Разве не этим мы занимались раньше? — Был, пока не связался с тобой. Остальное уже история, — отвечает он, уклоняясь от лошади, которая настойчиво пытается лизнуть его в шею. — Повтори еще раз, почему я согласился на твой безумный план, вместо того, чтобы сбросить тебя с колесницы? — Потому что мой план на сто процентов импульсивный и непродуманный, как ты любишь. — Точно. И моя семья? — Им ничего не грозит. Сноу ни за что не признает, что кто-то высмеивает его имперские замашки. И уж тем более, что кто-то решил в открытую выступить против него. Так уверен. Он доверяет тебе, даже не думая, что ты можешь его обмануть, а ты так легко подставляешь его под удар. Все из-за какого-то чертова эскиза и уязвленного самолюбия. Нет, не из-за этого. Причины гораздо глубже, он не может не понимать этого. Поступок Сатин — способ унизить, запугать. Напомнить о том, что наши жизни — Сирила, моя, Грега, — не в нашей власти, что нет никакого способа избежать того, что они решат сделать с нами. И они не остановятся, пока последний из нас не преклонит голову в бессильном отчаянии. Он сглатывает. — Всю мою жизнь, сколько себя помню, они издеваются над нами. Даже эта Сатин, как будто может делать это просто по праву рождения… И когда я умру, они продолжат издеваться над теми, кто придет после нас. Это никогда не закончится. — Он на мгновение замолкает, кусая губу. Сигнал режиссера оповещает о том, что близится наш черед. Он приподнимает край накидки, чтобы ни за что не зацепиться, и забирается в колесницу, вставая на помеченное крестом место. — Я в деле, — наконец говорит он никому конкретно, глядя мимо меня. Его левая рука ощупывает спрятанный под накидкой сверток. Сатин тут как тут, принимается поправлять невидимые складки на его одежде. Какая забота. Когда наши взгляды встречаются, она выглядит как змея, которой наступили на хвост. То ли еще будет, думаю я, планируя сделать все, чтобы на протяжении всего моего пребывания здесь это выражение не сходило с ее лица. Кто бы ни заплатил ей за эту выходку, она заплатит за нее собственную цену. — Вот увидишь, детка, они тебя полюбят, — трактуя мои нахмуренные брови по-своему, подбадривает Мена. Хорошо, что она так и не бросила Восьмой — единственная здесь, кто хочет помочь мне, не требуя объяснений и не задавая вопросов. — Улыбка, — грозя пальцем, приказывает Ватсон Лестраду; еще одна часть плана по завоеванию спонсоров: сделать так, чтобы его захотели все, от мала до велика. Тот раздувает ноздри, но, закатив глаза, показывает два ряда зубов, немногим отличаясь от наших выхолощенных лошадей. — Ты, — продолжает ментор уже мне и смеряет критическим взглядом с головы до ног, но в конце концов сдается: — постарайся не упасть с колесницы. Я сжимаю губы и посылаю ему самый убийственный взгляд, на который сейчас способен. — Вот оно. Вот этот взгляд мне и нужен, — не могу поверить, что повелся на эту дешевую уловку. Когда звучит второй сигнал и лошади трогаются, все, что я до этого думал, вылетает у меня из головы. Колесница оказывается еще менее устойчивой и едет быстрее, чем я надеялся; мне приходится буквально вцепиться в поручень, чтобы устоять на ногах. Черт возьми, не хватало еще, чтобы все испортила какая-то мелочь. Мимо проносятся вечерние огни и разноцветные капитолийские лица; они подпрыгивают и кричат, сливаясь в оглушающий гвалт, который невозможно разобрать. Я оборачиваюсь на Лестрада, но он, кажется, не испытывает никаких проблем, приветствуя толпу точно любимых подданных. На развешанных на зданиях экранах мелькают лица трибутов. Нас показывают лишь мельком; в центре внимания Второй в ослепительных костюмах воина и жрицы, чарующий Седьмой и, неожиданно, искрящееся нечто Пятого, грозящее задымиться в любой момент. Скучные — единственный эпитет, который можно применить к нам. Этот чертов ободок давит на виски, так что, дождавшись, пока мы снова появимся на экранах, я отправляю его в толпу, краем глаза успевая заметить, что за него началась небольшая драка. Лестрад оборачивается, и я киваю. Пора. Первым делом нужно убедиться, что все внимание камер будет приковано только к нам. Повернувшись к нему, я срываю с его головы корону и отшвыриваю ее прочь, слыша, как по толпе прокатывается взволнованных вдох. Мы все еще на экранах. Последует продолжение? Следующим я расправляюсь с его костюмом: эта накидка, пусть и стоит целое состояние, никуда не годится, — и, раз уж я здесь портной, ей одна дорога — следом за нелепой короной. Толпа ахает, и я замечаю, как трибуты Седьмого вдалеке оглядываются на нас с беспокойством. Теперь уже камеры направлены только на нас, надеясь на дальнейшее представление, и, скажу честно, у меня найдется, чем их порадовать, ведь думая, как можно улучшить костюм Лестрада, я подготовил несколько изменений. Первое — вытащить припрятанный им кусок парчи, — спасибо любви капитолийцев к уродливым шторам и ножницам, заботливо припасенным для меня Меной. Алый цвет как нельзя кстати подходит задуманному мной образу: я закрепляю на плече Лестрада новую накидку взамен старой, и, обернув полотно вокруг него, оставляю ее спадать с его локтя живописными волнами на манер тоги, — совсем как на картине во Дворце Правосудия — изображении Сноу, которое так обожают в Капитолии. Далее в ход идут декорации: наклонившись, отрываю одно из бутафорских копий, украшающих борта колесницы. Копье это хорошо, думаю я, срывая позолоченную верхушку, — куда же император без регалий, — и вручаю этот импровизированный скипетр Лестраду. Рев толпы звенит у меня в ушах. Не знаю, что это — азарт или природный артистизм, но Лестрад воспроизводит портрет идеально — кладет «скипетр» на плечо, в точности изображая позу Сноу, и в своей новой роли смотрится как влитой. Остается последний штрих: свешиваюсь через край, чтобы сорвать с торца кареты символ Панема — раскинувшего крылья орла в лавровом венке, — и, избавившись от лишних деталей, погнув, водружаю его на голову Лестраду вместо короны. И кланяюсь, довольный тем, как справился с отведенной мне ролью. Мой эскиз никогда не должен был воплотиться в жизнь, но, раз уж так суждено, пусть все хотя бы узнают мой замысел. Именно так — под громогласные овации толпы, — мы въезжаем на главную площадь Капитолия. Бьющие от земли лучи прожекторов, освещающие наш путь, поначалу ослепляют, но несколько секунд спустя я смаргиваю выступившую влагу и перед глазами предстает главная святыня столицы — Президентский Дворец. При виде этого здания, соединяющего невозмутимое величие старины и кричащую мощь технологий, невозможно сдержать вздох. Огромные молочно-белые колонны словно вырастают из-под земли и, внушая трепет простым смертным, устремляются далеко ввысь, теряясь в лучах света, от чего, кажется, не имеют конца. Краем глаза я успеваю уловить, что мы с Лестрадом почти одновременно вскидываем головы в восхищении. И этот сдавленный вопль не то восторга, не то ужаса, должно быть принадлежит кому-то из нас. Пусть на небе нет ни единой звезды, раскинувшийся над нашими головами сапфирово-синий купол подсвечен мириадой искусственных огней. На фоне темных шпилей высоток охваченная софитами площадь кажется парящей над землей. Зрители в амфитеатре вскакивают, чтобы лучше разглядеть процессию; их экстатические лица пытаются завладеть моим вниманием и все еще стоят перед глазами, когда я перевожу взгляд с одного экрана на другой — где смотрю на себя отовсюду. Раздаются фанфары; воздух прорезают первые ноты гимна Панема, теперь уже точно оглушая, и я не слышу даже собственных мыслей. Мир вокруг словно перестает существовать, и я вижу только наши огромные, взволнованные, лоснящиеся лица на экране над президентским балконом. Сноу. Мое сердце подскакивает, стоит завидеть его, вышедшего к своему народу в кроваво-красном костюме, чтобы в очередной раз потребовать нашу кровь. Я ненавижу его. Внутри все дрожит от холодной ярости. Из-за него я узнал ненависть, даже прежде, чем узнал, что такое любовь. Но… Повстречать его вживую, не на картинах и в телевизоре, совсем иначе. Теперь, когда я вижу, что его седая голова с рыбьими глазами сидит на тонкой шее и иссушенном годами теле, — в первый момент меня захлестывает эмоция сродни тому шоку, что я испытал на Жатве. Всю мою жизнь Сноу казался мне символом, идолом, чем-то слишком большим и далеким и едва ли настоящим, чем-то вроде уродливой идеи, отравляющей слабые умы, — но он здесь. И он настоящий. Такой же, как я. Человек. Я не знал, что осознать, что он и все эти разукрашенные фигуры вокруг — такие же люди, будет так больно. Я смотрю на него, не сводя глаз, но он слишком занят, чтобы заметить мое презрение, позируя перед камерами с застывшей улыбкой и поднятой в приветственном жесте рукой. Процессия останавливается у дворца, образуя полукруг. Колесница Пятого все-таки начинает дымиться, и на некоторое время все внимание переключается на них. Зрители находят происходящее смешным, и тот угрюмый парень, который так не понравился Лестраду, в спешке срывает с себя провода и швыряет их на землю, едва не столкнув с колесницы своего тощего напарника. Сноу одаривает представление долгим взглядом, явно не разделяя юмора, но для камеры реагирует на это снисходительной улыбкой. Что бы ни происходило, для него это лишь мышиная возня. Вся кровь, все чувства словно ушли из моего тела, оставив лишь онемевшую плоть. На экране мелькает мое восковое лицо, и этот брезгливый взгляд принадлежит мне. Зрители должно быть думают, что я реагирую так на происшествие с Пятым, но я даже не смотрю на них. Внезапно мое внимание привлекает какое-то движение в ложе справа. Я отрываю глаза от Сноу и замечаю невысокого полноватого мужчину в пенсне. Его, как и меня, не волнует драма Пятого. Заметив мое внимание, он растягивает губы и шутливо снимает передо мной цилиндр, демонстрируя впечатляюще широкий, будто начищенный до блеска лоб. Я киваю и отвожу глаза. Кто знает, быть может, это наш будущий спонсор. Находясь у подножия амфитеатра, с махиной дворца, нависающей над нами, под прицелом сотен камер и тысяч глаз я ощущаю себя меньше и незначительнее, чем когда либо. Моя дерзкая выходка теперь кажется мне ребячеством, ничем не лучше той идиотской истории с побегом, когда нам было двенадцать. Но я должен стоять на своем. Словно в подтверждение этих мыслей Лестрад незаметно подвигается ближе. Сноу поднимает ладони, призывая к молчанию, и вместе с последними нотами гимна на площадь опускается тишина. Софиты ослепляют, но даже так я чувствую на себе его пронизывающий взгляд. Он знает. Эта мысль бьется у меня в голове вместе с подскочившим пульсом. Его императорское величество никогда не простит того, кто посмел посмеяться над ним в его же доме. Внезапно я чувствую прикосновение к руке, невесомое касание костяшками пальцев, такое мимолетное, что легко может оказаться случайным, но даже так — мне оно придает сил. Когда Сноу объявляет Семьдесят Пятые Голодные Игры открытыми и растягивает губы в гаденькой улыбке, гадать, кому она адресована не приходится, — он смотрит прямо на нас.***
Я схожу с колесницы, как только лошади останавливаются на территории Тренировочного Центра, стремясь поскорее оказаться подальше от этого кошмара. Лестрад спрыгивает на землю, все еще закутанный в идиотскую штору, и оглядывается, ища глазами Ватсона или Мену. Кто-то из Команды Подготовки спешит освободить его от следов недавнего преступления. Все — абсолютно все, — пялятся на нас как на злейших врагов. Еще бы: мы перетянули на себя все внимание, которое должно было предназначаться кому-то из них — а вместе с тем и шанс показать себя, а значит, выжить. «Добро пожаловать в гадюшник», — бормочет он. От момента, когда кто-нибудь решится пренебречь правилами и наброситься на нас, отделяет одно неосторожное движение. Судя по напряжению в воздухе, этим кем-то вполне может оказаться чей-нибудь ментор. Блондин из Пятого, психанувший на глазах у Сноу, выслеживает нас, как добычу. Мне нужно соображать быстрее, думаю я, видя, что помощи ждать неоткуда, но в следующий момент на меня, вместо трибутов, набрасывается разъяренная Сатин. — Ты! — тыча в меня пальцем, цедит она сквозь стиснутые зубы, и я чувствую, что одно лишь присутствие зрителей удерживает ее от того, чтобы вспороть мое горло острым как коготь ногтем, — что ты там устроил?! — Устроил? — спрашиваю я, принимая самый невинный вид, на который только способен, с трудом пересиливая желание отступить, чтобы не чувствовать влажных отрывков ее слов на своих щеках. Она порывается ответить, но, вместо этого, сжимает губы и смеряет меня диким взглядом, — но, кроме ненависти, я читаю в нем что-то еще. Так жертва смотрит на охотника, поняв, что попала в его западню. Что бы она ни сделала, итог все равно один. Я вздергиваю подбородок. Мне нечего ей сказать. — О чем вы? Подождите-ка, устроил? Но ты сказал, это был ее план, — нарочито громко недоумевает Лестрад, как будто я затянул его в эту авантюру обманом. — Разве это не ты придумала? Остальные трибуты явно получают удовольствие от происходящего.«У-у! Скандальчик в первый же день!» «Да лучше скандал, чем убожество, в которое нас вырядили» «Это бывшая стилист Третьего?»
— Мой план? Разумеется, нет, тупица, или ты думаешь, это я придумала швырнуть на дорогу накидку, которая стоит больше, чем вся твоя семья? — На что только не пойдет художник, чтобы запомниться зрителю, — изучая ногти, скучающе говорю я. — И потом, стилист, который немного перестарался в попытке обойти коллег, а когда понял, что натворил, идти на попятную было уже поздно… Обычное дело. Не стоит пытаться винить в этом кого-то, кроме себя. Разве мог какой-то глупый трибут сделать что-то без вашего ведома?«Ой, сейчас подерутся!»
— Да я тебя! — набрасывается на меня Лестрад, точнее делает вид. Если бы меня спросили, даже слишком входит в роль. — Полегче! — одергиваю я, отцепляя его руки от своего воротника. — Если забыл, драки до начала Игр запрещены. Захотел лишиться баллов на экзамене? — На твое счастье, — цедит он. — Хотя сомневаюсь, что распорядителям когда-нибудь приходилось ставить ниже нуля. Но, может быть, для тебя, Холмс, они сделают исключение. Кто-то смеется, но я лишь вздергиваю уголки губ. Ничего, что мы не делали раньше. — Тогда нам всем повезло, что ты оказался таким послушным. Правда, Сатин? — Ты! — выплевывает та, дрожащим от едва сдерживаемого гнева голосом. — Ты задумал это с самого начала! — Докажи, — одними губами говорю я, уже видя, как к нам из здания, прихрамывая, спешит Ватсон с явной целью увести нас подальше от любопытных глаз, пока мы не опозорились окончательно. — Ладно, Сатин, достаточно. Поговорим об этом позже. — Он оборачивается к остальным трибутам и менторам, делающим вид, что у них остались еще какие-то дела во дворе, и обводит их знающим взглядом. — Представление окончено.***
Стеклянный лифт поднимает нас на восьмой этаж, но это короткое, первое в моей жизни путешествие проходит молча. Прозрачная стена кабины выходит на город, и Лестрад отворачивается, разглядывая открывшийся перед глазами пейзаж. Мы оба, не сговариваясь, решаем, что лучше не издавать ни звука, чтобы не будить дракона. А дракон, то есть Ватсон, судя по сжатым кулакам, едва сдерживается, чтобы не откусить нам головы. Хорошо еще, что при нем нет трости, иначе он бы точно нашел ей применение. Едва мы успеваем переступить порог лифта и шагнуть в ярко освещенный холл, он оборачивается к нам. — Слушайте сюда. То, что вы двое выкинули на Параде… Я уже открываю рот, чтобы начать оправдываться, когда к нам подлетает фиолетовое облако — при ближайшем рассмотрении оказывающееся Меной в ореоле объемного платья, напоминающего дутое одеяло с отверстиями для головы и рук. Единственным намеком на то, что этот наряд является платьем, служит повязанный на талии ярко-красный бант. Ее голубая челка, выглядывающая из-под сиреневого капюшона довершает образ экстравагантного существа, прибывшего к нам из неизведанных космических далей, и на секунду я теряю дар речи. — Потрясающе! Это было просто потрясающе! Теперь весь Капитолий только о вас и говорит, — тараторит она, ухватив нас за рукава, и я только теперь вспоминаю начать оглядываться по сторонам, пока она, пятясь, уверенно тянет нас за собой. — Такой скандал! Обожаю скандалы! Пожалуй, это самое искреннее, что я слышал от нее за эту пару дней. Каждое ее слово сопровождается эхом и еще какое-то время звучит у меня в ушах. Лестрад рядом крутит головой, разглядывая обстановку. Молочно-белые стены подсвечены сиреневатым неоном, от чего атмосфера в огромном холле кажется стерильной, что я нахожу по-своему успокаивающим. Искривленное, переиначенное отражение нашей и без того странной компании на изогнутой глянцевой стене следует вместе с нами, пока мое внимание мечется, стремясь захватить каждую деталь вокруг. В столовой для нас уже накрыт стол, но потрясает мое воображение отнюдь не это. Над нами парит огромная инсталляция, занимающая едва ли не большую часть комнаты. Тысячи тончайших стеклянных игл сливаются в единый контур, который то стелется под потолком изящной волной, то нависает практически над самыми нашими головами. Бросив на него лишь секундный взгляд, Мена хлопает в ладоши, и комната взрывается мягким белым светом, и я инстинктивно приставляю ладонь к глазам. Моргнув, я оказываюсь в ледяной пещере, где пол и стены искрятся, словно свежевыпавший снег на утреннем солнце, а изо рта того и гляди пойдет пар. Зловещие сосульки грозят обрушиться нам на головы в любую секунду. Иронию этой метафоры невозможно недооценить. Невероятно. Наша эскорт смотрит с каким-то детским восторгом, но не на потолок, а на нас. — Воу, — опасливо выдыхает Лестрад, потому что да. Воу. — Все для вас, мои дорогие, — щебечет она, разводя ладонями так, словно это она творит магию прямо сейчас. — Все совершенно новенькое, специально к вашему приезду! — Надо же, — оторвав взгляд от потолка, продолжает он, в явной попытке замаскировать реакцию. — Должно быть, Сноу действительно не жалеет денег на Игры. В Восьмом в это время дня свет бывает только на фабриках, где работа никогда не встает. В Капитолии с их страстью к иллюминации, кажется, никогда не заходит солнце. — О, да! Главное событие года! Ах, — она прижимает ладонь к сердцу, — все время забываю, что вы из дистриктов. У нас только глупцы и скряги жалеют деньги на праздник! Президент Сноу лично обо всем позаботился — разумеется, не без моего скромного участия. Я все-все ему про вас рассказала! Чтобы он знал, что вам точно понравится! Лестрад усмехается, но я понимаю его реакцию. Я могу понять его, я могу понять даже Ватсона, но происходящее в голове это женщины неисповедимо. В один момент мне кажется, что ее слова полны иронии, в другой — что ее накрашенный рот живет сам по себе. Кажется даже, что она, как Сфинкс, говорит с нами загадками, но я никак не могу ухватиться за нужную мысль. — Поздравляю, — к нашей полной неожиданности Ватсон присоединяется к похвалам, передумав откусывать нам головы. — Да, Майкрофт, умеешь ты озадачить, — от моего внимания не ускользает, что он впервые за все время назвал меня по имени. Меня посещает неприятное чувство, как будто я прошел какие-то смотрины. Как будто я станцевал. — Не могу сказать, что я в восторге от вашей глупой выходки, но, судя по всему, зрители остались вами довольны. — Я уже поболтала со спонсорами, — счастливо сжимает кулаки Мена. — Говорила вам, говорила, — она пихает локтем то меня, то Ватсона. Ураган тревожных мыслей в моей голове не стихает, но постепенно идет на спад. Итак, Ватсон не собирается нас убивать. У Лестрада такое лицо, как будто он мысленно проводит рукой по вспотевшему лбу. Фух. — …теперь все судорожно отматывают пленки назад, чтобы узнать, кто такой этот портняжка из Восьмого, решивший, что он умнее Капитолия. Мена хлопочет вокруг, поскорее усаживая нас за стол. — Я бы не стал преувеличивать, — бормочу я. — Хорошо, что ты знаешь, когда показаться скромным. Будем надеяться, что это даст тебе не потопить этот корабль еще до отплытия. — Вы не злитесь? — Ах ты маленький гаденыш, Майкрофт. Теперь тебе интересно, злюсь ли я. Злюсь, а что толку? — вскинув брови, интересуется он. — Просто в следующий раз посоветуйся со мной, прежде чем разводить самодеятельность. Мне терять нечего, но еще одна такая выходка и отдача может оказаться больше, чем ты сможешь унести. — Что теперь будет? — подает голос Лестрад, едва ли произнесший и пару слов с тех пор, как мы вышли из лифта. Я вдруг чувствую укол совести: подковерные интриги наверняка не в его стиле. Он, должно быть, все еще напуган. — Хорошо, что ты спросил. На вас наверняка отыграются на Арене, — в этом можете не сомневаться. Но вы сильно разочаруете меня, если скажете, что не подумали об этом раньше. Некоторое время мы молчим, занятые ужином. Во мне просыпается нервный аппетит. Мена разбавляет тишину болтовней, и я подключаюсь к обсуждению костюмов. Оказывается, на Параде разразился еще один скандал — стилист Первого обвинил стилиста Седьмого в том, что тот украл их идею для костюмов. Я с трудом вспоминаю, что речь идет о золотых хитонах, расшитых драгоценными камнями. Общими у двух пар были только посохи и то, что оба стилиста решили выдать за костюмы подпоясанные куски ткани. — Похожи, не похожи — кого волнует? — отвечает на мое сомнение Мена, добродушно похлопывая меня по руке. Ее снисходительная улыбка кого угодно заставит поверить в собственную недалекость. — Главное — привлечь к себе внимание. Вот увидишь, завтра об этом скандале напишут все газеты. Про сами костюмы никто и не вспомнит… Я слушаю ее одним ухом, второе обратив на разговор по другую сторону стола: — Ты молодец, — говорит Ватсон Лестраду, то ли смягчившись от непривычно спокойной атмосферы, то ли раздобрев от вина. — Картинка на пять баллов. Главное, что удивление было неподдельным. Теперь все в Центре уверены, что Майкрофт тебя подставил, и вы на ножах. Если спросят, продолжай валить все на него. — А что думают в Капитолии? — Что Сатин так хотела, чтобы вы выделились, что перестаралась с оригинальностью. — Ее накажут. — Не вопрос. — А вот об этом нужно было думать раньше. <…> Не переживай за нее. В том, чтобы выпутываться из сомнительных ситуаций, капитолийцам нет равных. У них это в крови. — Он на некоторое время замолкает, после чего я понимаю, откуда в нем это неожиданное внимание к переживаниям Лестрада: — А теперь, может, расскажешь, чем вам не угодила Сатин? Думаю, мы с Меной тоже имеем право знать, что происходит. Я прерываю их перешептывания: — Она взяла мой эскиз для костюма Лестрада. — Она — что? — переспрашивают Ватсон и Мена в унисон, как будто ожидали чего угодно, но не этого. Первой в себя приходит, как ни странно, наша сопровождающая. — А что в этом плохого? — А что в этом хорошего? — перебивает ее Ватсон. — Она взяла его из папки Сирила, — принимаюсь объяснять я. — В ней были все его наработки. После его смерти папка пропала. Скорее всего, теперь она или кто-то еще выдают их за свои. — Она — что? На этот раз первой в себя снова приходит Мена: — Вот стерва! — хватается за щеки она. — У нее недавно вышла новая коллекция! Все еще удивлялись — совсем не похоже на ее прежний стиль. Новое вдохновение, как же, — от ее праведного гнева впору рассмеяться. — Очевидно, ей показалось, что этого мало, и она решила, что будет кстати ткнуть меня в это носом. — Да, но зачем ей вредить собственным трибутам? — удивляется Мена. — Тем более после того, что случилось с Нарцисс… — она замолкает под взглядом Ватсона. Лестрад пожимает плечами: — Кто-то заплатил ей. Судя по ее реакции, она явно не ожидала, что что-то может пойти не так. Чего я никак не могу взять в толк, так это зачем кому-то вредить нам, персонально? Что в нас такого, кроме разве что того, что мы добровольцы? И он задает правильные вопросы. Странно только, что из них троих они пришли в голову только ему. Я смотрю на Ватсона в упор. — Вам? Насколько я понял, эта история касается только Майкрофта. Или я ошибаюсь? — наконец подает голос тот, возвращая мне мой же взгляд. Это не тот вопрос, который я готов услышать. И уж тем более не тот вопрос, на который я готов отвечать. Даже больше — в этот момент я отдал бы все, чтобы провалиться на первый этаж, лишь бы избежать уготовленной мне участи. Когда я уже готов открыть рот, к моей полной неожиданности, голос Лестрада спасает меня от ответа. — Это я был на том эскизе, — говорит он вдруг, тихо, но без тени сомнения, и я чувствую, как моя голова сама по себе поворачивается в его сторону. Откуда, черт возьми? Что еще они знают? Почему у меня такое чувство, что в этом месте каждому известны все самые постыдные подробности моей жизни? Может, угодливо подсказывает сознание, это лишь еще одна часть расплаты. Мало просто умереть на глазах у скучающих зрителей. Нужно выжать из этого максимум. Расскажи нам подробности. Мы слепим из них историю. Ну же, Майкрофт. Дай нам хоть что-то. Интересно, они уже добрались до моей семьи? Снимают слезодавительные интервью о том, каким я был до того, как попал сюда? Кто-то скажет «Мы были друзьями». Кто-то скажет «Он даже был влюблен в меня в третьем классе». Кто-то скажет «Мы ждем его домой». Скукотища. Пустая трата времени. Самое интересное, что только можно сказать обо мне, спрятано у них под самым носом. Я посылаю ему гневный взгляд. Он шепчет одними губами — «не здесь». — Час от часу не легче, — комментирует Ватсон, сдавив переносицу и глядя перед собой. — Вы здесь всего два дня, а я уже готов свихнуться. Но это даже неплохо — может быть, тогда мне больше не придется этим заниматься. От гнетущей тишины, воцарившейся после его саркастичной реплики, нас, как обычно, спасает Диамена: — Кстати, как вам мое платье? Подумала, раз уж мы теперь в центре внимания, нужно соответствовать. Фиолетовый, — с чувством проговаривает она, театрально взмахивая рукой, только чудом не опрокидывая бокал, — цвет индивидуальности. Я не решаюсь спросить, чем ей не угодил тот мертвый павлин, в котором она расхаживала весь день как вполне самостоятельная, отбившаяся от павлиньей стаи единица. Мои пошедшие бахромой нервы не готовы к еще одному скандалу. Как бы то ни было, напряжение в столовой спадает, и вот уже я нахожу себя расслабленно улыбающимся, пока она все подкладывает мне еду. — Попробуй еще это. Французцское, — она смеется, когда я начинаю передразнивать это слово, и шлепает меня по руке. — Ну хватит. Мм. И еще соус. — Признаться, — говорит Ватсон, — после вашей эскапады, моей первой мыслью было, что ты обиделся, что тебя нарядили в портного. — Что такое эскапада? — почему-то шепчет Мена. Только сейчас, глядя на нее, я понимаю, что она успела набраться вина. — Авантюра, — бормочу я. — Да? Звучит как название блюда. Эскапада под соусом из авокадо… — Это что, — парирует Лестрад. — Боюсь даже представить, что бы он выдумал, реши она выпустить нас на Парад голыми. Я должен был догадаться, что теперь мне весь вечер предстоит слушать, как они упражняются в остроумии за мой счет.***
После залитой светом столовой полумрак остального этажа кажется принадлежащим другому, пугающему миру. Мы проходим мимо колонн, напоминающих молчаливых стражей, следящих за каждым нашим движением из темноты. Лестрад крутится на месте, оглядываясь по сторонам, как будто пытается запомнить отходные пути. Никто не торопится зажигать свет. Он отступает — еще и еще, пока наши тени на колонне не наслаиваются, скользя друг по другу. Каждый шаг назад здесь лишь приближает тебя к неизбежному. Он чертыхается, как будто не ожидал, что я тоже окажусь здесь, и, извиняясь, выставляет вперед ладони. Ему, как и мне, неловко. Матовый пластик под пальцами напоминает прикосновение к коже. Я выдыхаю, поднося к глазам подушечки пальцев, и дотрагиваюсь до щеки. Образы, смутные и несвоевременные, застилают зрение матовой пеленой, и я зажмуриваюсь, не позволяя глупым мыслям укорениться у себя в голове. Он был здесь тоже. Внезапное касание заставляет отшатнуться. Я не сразу понимаю, что гостиная населена обитателями — их длинные тени свисают с потолка, оплетают мебель, словно безмолвные валуны, и ползут вдоль безжизненных стен точно змеи в попытке найти тепло. Отмахнувшись от ветки плюща, направляюсь к Лестраду, застывшему у единственного источника света в центре комнаты. Когда подхожу ближе, оказывается, что мы стоим у края круга, заполненного водой по самую кромку. При первом взгляде можно решить, что вода ненастоящая, лишь еще одна инсталляция, — от нее исходит почти мистическое сияние, но, подняв голову вслед за Лестрадом, я вижу утопленный в потолке светящийся диск, который отражается в водной глади, словно полная луна в зеркале озера. Когда я опускаю глаза, то вижу наши испуганные лица, пытающиеся заглянуть в черную глубину чего-то, что мы пока еще не в силах понять. — Это место, — шепчет Лестрад, но я не успеваю узнать продолжения фразы, потому что в следующую секунду Мена хлопает в ладоши, едва не выбивая из меня дух одним движением рук. Я вздрагиваю и оборачиваюсь на звук как раз в момент, когда на стенах в шахматном порядке начинают вспыхивать белые квадраты, пока вся центральная панель не превращается в гигантский расчерченный экран. Диск над нами перестает гореть и, потеряв искусственный спутник, вода становится темной и равнодушной, перенимая фоновые цвета. Обстановка теряет всякое очарование, и я нахожу себя вновь окруженным нелепыми фигурами из скучного, измученного чьим-то безумным воображением пластика. Превосходная метафора на то, что происходит в моей голове. Веду плечами, окончательно сбрасывая наваждение, когда замечаю в центре водоема какое-то движение. Лестрад тоже видит их, двух рыбок, то мелькающих у поверхности, что исчезающих в чернильной глубине, но не произносит ни слова и воздерживается от едкого комментария, даже когда по сигналу Мены одна из стен становится прозрачной, открывая захватывающий вид на ночной залив. Она ведет нас дальше и, спустившись по вогнутым ступеням мы попадаем в жилую зону, поделенную на две части странным коридором, напоминающим горлышко песочных часов. Что-то в этом есть, думаю я, чувствуя себя песчинкой, перетекающей в нижнюю колбу, когда нам показывают наши комнаты. Я едва успеваю заглянуть в одну из них, когда Лестрад уже заявляет права на другую. — Они одинаковые, — говорю я, скользнув взглядом по пресловутым колонам и огромной кровати с алым балдахином и горой бархатных подушек на ней. Напротив за стеклянной стеной проглядывает голубая мозаика ванной. Очень по-капитолийски. Лестрад пожимает плечами. — Да. И мне нравится эта. Я собираюсь ответить в том же духе, но забываю, заметив в конце коридора еще одну дверь, из-под которой на ковер падает полоса света, — чувствуя почти непреодолимое притяжение, — и дергаю за ручку, не дожидаясь приглашения Мены. — Это комната отдыха… — говорит она, но… …мы уже не слышим и замираем на пороге, озираясь, как выброшенные на берег рыбы. Лестрад протискивается вперед и, как и все вокруг, оказывается поглощен серо-голубым светом, исходящим от стен. За прозрачными панелями в нарушение всех законов физики мерцает и переливается водная гладь — и от этого зрелища у меня мгновенно начинает кружится голова. Он подходит к одной из стен и прижимает ладони к стеклу. Это движение запускает волну ряби по всему периметру комнаты. Когда он оборачивается, дрожащие отсветы ложатся на его лицо, отделяя нас друг от друга. Неожиданно он улыбается, — и эта улыбка заставляется меня отмереть, — и, отвернувшись, направляется дальше, мимо огромного экрана, туда, где, скрытая танцующей на ветру вуалью, бурлит капитолийская жизнь. Я чувствую, что на сегодня с меня хватит, и иду к себе. Наши комнаты тоже выходят на балкон, так что технически — он прямо за этой стеной, но каким-то образом мое одиночество от этого только очевиднее. Скинув подушки, расправляю кровать и забираюсь под одеяло, не заботясь о том, чтобы включить свет. Очень скоро мои мысли дрейфуют к Сирилу, и я укрываюсь с головой, словно так тени прошлого не достанут меня. Он наверняка жил здесь — то есть, само собой: этажи закреплены за трибутами согласно номерам дистриктов. Я имею в виду здесь, в этой комнате. Пользовался этой ванной, выходил на этот балкон, лежал на этой кровати… Я подношу одеяло к лицу, но не чувствую ничего, кроме навязчивого химического запаха. Конечно. Все это глупо. Думать, что мог бы почувствовать присутствие того, кого уже давно нет. И потом — за то малое время, что трибуты находятся здесь, они не успевают оставить следы. Все мы не больше, чем призраки тех, кем были до того, как попали сюда. Я думаю о Лестраде за стеной и против воли вспоминаю нашу утреннюю ссору и его слова о Сириле. Знаю, что должен быть зол. Я знаю, что должен чувствовать, но чувствую только стыд и плотнее натягиваю одеяло, глупо надеясь, что оно спрячет мое лицо от мира или хотя бы от обвиняющего взгляда призрака, но черт… при всем желании я и сам не смог бы себя оправдать. Я знаю, что должен чувствовать, и жгучий стыд затапливает меня с головой. Я просто не могу уместить в голове все, что происходит внутри меня. В месте, где все должно напоминать мне о Сириле, я взял его память и вмешал ее в грязь. И самое поганое, что это случилось уже очень давно. И, возможно, всегда было здесь. Его черные волосы, его серые глаза. Я кладу руку на грудь, чувствуя как гулко бьется сердце. Черты расплываются под веками; каждый день отнимает у меня какую-то деталь: еще одну родинку, еще один оттенок эмоции, еще одну милую сердцу черту. Я начал позволять себе забывать; больше того, я с радостью ухватился за возможность забыть, за протянутую руку, за обманчивое обещание дружбы, как будто только этого и ждал. Я не думал дважды. Я чувствую себя грязным, чувствую навязчивое желание отмыться от самого себя. Но потом… Когда я уже чист, это ощущение, разумеется, не проходит, и тогда я вспоминаю, что оно и есть — я и что, раз уж я собираюсь выжить, хорошо бы воспользоваться этим с умом. — Только не говори мне, что ты все это время был здесь. Он качает головой. Под нами — шумная толпа и вереницы автомобилей до самого горизонта — будто потоки лавы, стекающиеся в низину со всех концов города, — а он смотрит наверх, на молочно-синее ночное небо без единой звезды, не считая огней планолетов и рассеянного света прожекторов. Мне кажется, я понимаю. Оно так напоминает вечно затянутое небо Восьмого. — Ничего не хочешь мне сказать? — спрашиваю я, намекая на его «не здесь», брошенное за ужином, подталкивая к разговору. Он не отвечает, но протягивает мне пачку сигарет. — Хочу. Даже слишком многое. Забавно, правда, как это бывает? Больше всего хочется говорить именно тогда, когда время разговоров уже прошло. — Курение убивает, — говорю я, но все же вытягиваю сигарету из смятой пачки. Затягиваюсь, прислонившись спиной к холодной колонне. Воняет так, словно кто-то поджег резиновый завод. На вкус как толченая кора. То что нужно. Он хмыкает: — Из всех вещей, что меня убивают, курение хотя бы оставляет простор для шанса. — У тебя есть шанс, у каждого из нас есть. Едва заметное движение головы. Нет. Эта покорность так не похожа на него, что мне хочется заорать. Открытие последних двух дней: мне приходится напоминать себе, что я больше его не знаю. Хочу ли я знать теперь, в самый неподходящий для этого момент? Может быть. С тем, как перспектива будущего сужается, оставляя в конце лишь крошечную точку света, мой мир сужается до нескольких человек. Ватсон, Мена. Грег, я. Сирил. Теперь это моя жизнь. Не повезло, но я не могу быть где-то еще. Так что, да. Может быть, я хочу знать. — Помнишь, как Трев стащил у тебя сумку? — К счастью, я не запоминаю все идиотские поступки твоих дружков. — К чему он вообще клонит? Причем здесь Тревис? — В классе шестом или седьмом вы с ним как всегда сцепились, и он решил, что будет круто утянуть у тебя сумку и посмотреть, как ты будешь бегать искать ее. Вспоминаешь? — Он чешет затылок, явно соображая, что представления его друзей о веселье не выдерживают никакой критики. — Почему ты не стал искать ее, кстати? — Наверное, потому что понимал, что в дистрикте нет других идиотов, которые рискнут стащить сумку у сына мэра. И что вы все равно вернете ее, как только поймете, что не дождетесь моей реакции. У вас никогда не бывает нормального плана. — Неужели мы так очевидны? — прищуривается он. — Не важно. В общем, не дождавшись, пока ты придешь за сумкой, Тревис решил распотрошить ее, чтобы посмотреть что в ней. Там была твоя тетрадь. Ну, с набросками. Я забрал ее, потому что подумал, что там может быть что-то личное. Не хотел, чтобы остальные совали в нее носы. — Какая прелесть. Ты подумал, что там может быть что-то личное, поэтому заглянул в нее сам, — даже горечи сигареты не по силам перебить горечи моей собственного сарказма, потому что я знаю, что последует дальше. — Да, — спокойно говорит он. — И увидел, что ты рисовал меня. Прости, — добавляет он, хотя вполне очевидно, что ему ни капли не жаль. Думаю даже, что он получает своеобразное удовольствие, зная обо мне больше, чем позволено знать окружающим. Я заметил; я давно за ним наблюдаю. Остается лишь благодарить темноту за то, что она хотя бы отчасти скрывает мои горящие щеки. Невозможно не покраснеть, когда с таким снисхождением говорят, что застали тебя на месте преступления. Даже я так не могу, — и это при моем-то опыте. Разозлись он, — другое дело, я бы нашел, что сказать. Например, что во всем виноват он сам. — Только потому что ты красивый! — не без раздражения оправдываюсь я, главным образом потому, что мне вообще приходится за это оправдываться. Только поэтому. Лестрад заходится смехом. Забытая сигарета тлеет меж пальцев. — Да уж, Майкрофт. Умеешь ты делать комплименты. — Полагаю, пытаться привить тебе чувство стыда за содеянное уже слишком поздно. — Ну, знаешь. Никто не идеален. — Вот именно. Красивый не значит идеальный. Не зазнавайся. — Ага. Взять, например, капитолийцев. Красивые снаружи — но какие же уродливые внутри. — Он набирает полную грудь воздуха и, подтянувшись на руках, опасно накреняется вперед, едва не переваливаясь через парапет. — Эй, там! Обязательно быть такими уродами?! — но люди внизу продолжают следовать по проложенным маршрутам, как будто считая его вопрос риторическим. — Гребаные чудовища… Я не удерживаюсь и хватаю его за ткань пиджака, но он только смеется. Когда секунду спустя он щелкает пальцами, выбрасывая докуренную сигарету, я понимаю почему. Не пролетев и фута, бычок натыкается на какой-то невидимый барьер и, отскочив обратно, приземляется на полу. — Видишь? Полет отменяется. — Да будет тебе известно, не все твои шутки одинаково смешны, — возмущаюсь я, недовольный тем, что ему так легко удалось меня подловить. — Да, но ты улыбнулся. И этот раунд тоже остается за ним. «Известное дело. Я же не совсем в себе», — хочется возразить мне. Его светлая фигура выделяется на фоне ночи, безошибочно попадая в фокус; он то немногое, что кажется реальным на фоне полудремы последних дней. В дистрикте мне бы и в голову не пришло, что мы можем вот так просто стоять рядом и в этом не будет ни капли неловкости. Я уже чувствую, как начинаю по одному терять чувства, сбрасывая их, словно ненужный груз перед началом тяжелого пути. Неловкость — прочь. Гордость — мимо. Надеюсь, на очереди стыд. Каким идиотом я был, рассчитывая, что смогу спрятать самое важное для себя так глубоко, что Капитолию не удастся до этого дотянуться. Уж я-то должен понимать, что люди не просто так по щелчку становятся трибутами и перестают быть людьми. Забавно знать, что вскоре нам предстоит потерять все то, что когда-то мы узнавали вместе с ним. — Ты единственный, кому могла прийти в голову подобная идея с костюмом. Ты просто такой. Никогда не промолчишь, если не согласен, дашь понять, что у тебя есть голос, — он усмехается. — Мой крик в пустоту по сравнению с этим — жалкое подобие. Я поэтому подыграл тебе сегодня, Майкрофт, и не думай, что я жалею. Я сделал это из корыстных побуждений. Я хочу иметь голос, как ты, но не только потому, что я тоже зол. А потому что вызов — это надежда, а мне она нужна может быть, даже больше, чем тебе. Ты даешь мне надежду. Он пожимает плечами, оставляя меня в замешательстве докуривать сигарету. Не помню, когда в последний раз при разговоре со мной кто-то открывал свои мысли. Это кажется противоестественным с другими. Но сейчас меня даже не удивляет признание, что он наблюдал за мной: я знаю, в конце концов, я тоже там был. Меня удивляют выводы, к которым он пришел. Я не могу признаться самому себе как сильно они меня волнуют. — Ты обо мне слишком высокого мнения. — Или ты о себе недостаточно высокого. А по виду и не скажешь, — подтрунивает он добродушно. По чистой случайности, меня не трогает его юмор. Не потому, что он задел меня за живое. Наверное, мне больше нравится смеяться над его шутками, чем быть их объектом. — Ну ладно, Майкрофт, разве не смешно? — он отталкивается от поверхности и начинает изображать, по-видимому, меня. — Как ты идешь по дистрикту, задрав подбородок, и все смотрят тебе вслед и шепчутся. Хм, у меня так высоко не получается… — И что же они говорят? — мне все еще не смешно. — Смотрите, вон идет сын мэра? Давайте крикнем что-нибудь вслед и посмотрим, что из этого выйдет? Лестрад мрачнеет и перестает идиотничать, остановившись в паре шагов от меня, как будто наткнувшись на невидимую стену. Я моментально жалею о своей реакции, потому что он отворачивается, возвращаясь к своему наблюдению за улицей, и больше не произносит ни слова. И это, скорее всего, знак, что мне пора уходить. Что ж, он сам только что сказал, что я не умею молчать. Иногда пытаюсь, но хватает меня ненадолго. — У некоторых нет мозгов. Надеюсь, ты не принимаешь их поведение близко к сердцу. Они… — он замолкает, видимо вспомнив, что когда-то сам относился к этим людям и продолжает, хрипло: — Извини. Я пожимаю плечами. Не то чтобы ему и его друзьям никогда не доставалось за их шуточки. Взять хотя бы Тревиса: как-то раз я здорово проехался по его навязчивому желанию надрать мне задницу, которое он упоминал каждый раз, стоило мне выйти из-за угла. Какая жалость, что это произошло на ярмарке на глазах у всех его одноклассников. Не представляю, отчего тот не смеялся вместе со всеми. Не знаю, почему я вдруг ощетинился. Те времена позади, и я уже давно не злюсь. Наверное, ему просто не стоило поднимать эту тему. Может, он знал меня когда-то, но за время своего отсутствия он слишком многое пропустил. Я подхожу ближе. Он стоит, уперев надутые щеки в кулаки, как нахохлившийся воробей. Это так забавно, что тут я и правда не выдерживаю и начинаю смеяться. — Это должен был быть комплимент, — слабо улыбается он, отворачивая лицо, чтобы не видеть моей веселой физиономии. — Я не хотел тебя задеть. — Он на секунду прикрывает веки. — Ты ужасен. Я должен был знать, что смеяться над тобой — гарантия того, что угодишь в собственную яму. — Пять минут назад ты говорил, что я неплохой парень, — напоминаю я, замечая, как мой голос принимает совсем не тот тон, на который я рассчитывал. — Даже настаивал. Когда я снова останусь один, то в самых доступных выражениях объясню себе, почему использовать этот тон на Греге Лестраде — очень плохая идея. — Неа. Я только сказал, что ты чуть лучше, чем думаешь. — И ты сказал, что тебе нравится мой голос. Майкрофт. — По-моему, кое-кто здесь услышал только то, что хотел услышать, — вскинув брови, ухмыляется он, глядя прямо на меня. Я жду секунду, две, но он даже не собирается отводить взгляд. Майкрофт! Мне приходится сделать это самому. Я отворачиваюсь, стараясь не тешить себя мыслями о том, что промелькнувшая на его лице эмоция похожа на разочарование. Начавшаяся морось неминуемо меняет настроение, принеся с собой минорные ноты. Когда дождь усиливается, распугивая прохожих, улица под нами оживает новыми звуками. Кажется, малейшее отклонение от привычного хода жизни вызывает у капитолицев панику. Одна мысль цепляется за другую, и я вспоминаю, как детьми мы целыми днями пропадали на улице — будь то дождь, снег или редкий зной. — Скучаешь по дому? — спрашивает он. Никакое количество осадков не могло удержать меня от встречи с Лестрадом, когда мы были детьми. Если захотеть, в его чертах все еще можно разглядеть того мальчишку. Если очень захотеть, можно представить, то, что было между нами, все еще здесь. Я вскидываю бровь, как бы интересуясь, по чему там можно скучать, но что-то подсказывает, что он на это не поведется. — По брату, — неохотно признаюсь я и добавляю, словно успокаивая самого себя: — он будет в порядке. — Он будет в порядке, — говорит он одновременно со мной, и мы оба замолкаем, ожидая пока другой продолжит, но этого не происходит. Почти сразу я понимаю, что мне не стоило упоминать Шерлока — эти два дня я вроде как гнал мысли о нем, доме и том, что сделал, прочь, но вот они здесь — капля за каплей, прибывают, заполняя отведенную им чашу. — Да уж, — комментирует он с сарказмом, и я выхожу из оцепенения, быстро-быстро подставляя воображаемые ладони под то, что успело перелиться через края, благодарный, что он не видит моего лица. — Вот за кого бы я точно не переживал. В первый момент я гадаю, о чем он, но потом воспоминание само собой встает перед глазами, и я не могу не улыбнуться. — Шерлок, бога ради, слезай оттуда! Нам нужно быть на Жатве через… полчаса! — Никуда я не пойду, и что ты мне сделаешь? Попробуй достань меня, — карабкаясь выше, он оглянулся и, недолго думая, добавил: — вонючка! — Шерлок, я все понимаю, но ты же знаешь, что просмотр обязателен для всех. Что если миротворцы придут с проверкой… — Бла-бла-бла, — закрыв уши ладонями, ответил Шерлок, — я тебя не слышу. Зануда! Недолго думая, я решил, что мне плевать на парадный костюм, и полез за ним, мотивируя это тем, что дырявые брюки станут меньшей из моих проблем, если я не явлюсь на Жатву, и что, если я свалюсь с этого дерева и сверну себе шею, у меня хотя бы будет уважительная причина. Господи, — думал я, раскачиваясь на ветке, чтобы толкнуть себя наверх и зацепиться ногами, — скорей бы закончился этот день. Добраться до Шерлока оказалось не так сложно — если ли бы этот заноза не прыгал с ветки на ветку. — Шерлок, — не выдержал я, когда он в очередной раз ушел от моей попытки схватить его за одежду, — пожалуйста, хватит! — Ни-за-что, — по слогам произнес он и попятился назад. Я вскрикнул, когда его рука соскользнула с ветки и он кулем полетел вниз. Следом раздался протяжный стон, и я не дыша вытянул шею. Внизу — потирая ушибленный подбородок, Лестрад попытался приподняться с земли, что оказалось проблематично, учитывая растянувшегося на нем Шерлока. — Ты в порядке? — крикнул я, только теперь соображая, как высоко забрался. — Я — да! Шерлок, поняв, что упал на что-то мягкое, только оглянулся — и, убедившись, что это Лестрад, снова подпрыгнул у него на животе и, услышав еще один стон, как ни в чем не бывало вскочил на ноги. Морщась от боли, тот закрыл глаза и поднял большой палец. — Я тоже в порядке, Холмс, спасибо, что спросил… — Вот это реакция, — говорю настоящий я, но Лестрад лишь усмехается. — Без проблем. Имея четверых маленьких братьев, учишься ловить их с закрытыми глазами, — говорит он с чувством, в котором я угадываю тоску по дому. Наверняка — он ведь не зря спросил. Ему должно быть тяжелее, чем мне. Это не я вызвался добровольцем за своего умирающего брата, оставив остальных без… Я не могу произнести этого даже в мыслях. — Уверен, твоя мама о них позаботится, — выпаливаю я, но тут же по его лицу понимаю, что сказал что-то не то. — Никто не даст им пропасть. Ты же знаешь, у нас всегда заботятся о семьях, которые… — «лишились детей на Жатве» не договариваю очевидное я. Может быть, отцу даже удастся достать лекарства для Виктора, по крайней мере я надеюсь на это. — Сомневаюсь. У нее даже работы настоящей нет. Пока я не стал заниматься, — он делает движение ладонью, пропуская слово, — чем занимаюсь, мы жили на деньги от моих подработок и тессеры, которые я брал. Иногда правда что-нибудь перепадало от соседей или от «отцов», но… сам знаешь, детям все время нужно то одно, то другое. Но самая смешная часть знаешь в чем? — люди ведь реально несут ей деньги за эту чушь с предсказаниями. Представь, им самим нечего есть — а они все равно несут ей деньги. Только она почти никогда их не берет. Разве что когда я наору на нее, или когда беру деньги сам — некоторые знают, что она не возьмет, и суют их мне. Я спрашивал ее, зачем она это делает, но она только улыбается как блаженная… Я правда сочувствую ему, но скорее откушу себе язык, чем произнесу это вслух сейчас. — Что ж, может теперь она станет. — Глупо. — Я бы на это не рассчитывал, — дернув щекой, отвечает он и, выдержав паузу, внезапно улыбается. — Но во всем есть свои плюсы. У меня уже давно не было столько свободного времени. Обычно я вставал в школу, после шел на работу да позднего вечера, и все в таком духе. Даже не помню, когда в последний раз был предоставлен самому себе, — я узнаю в этом откровении неумелую попытку сменить тему, но не могу его винить. — И как ощущения? — Странные. В моей голове сейчас столько мыслей, о существовании которых я даже не подозревал. Пока тебя не было, я стоял здесь и у меня было такое чувство, знаешь… — Как будто заново знакомишься с собой? — Что-то вроде того. Немного не так — скорее, как будто я мог бы стать этим человеком, собой, но выбрал пойти по другому пути, а теперь наши дороги сошлись… Не обращай внимания, я несу бессмыслицу. — Ну ты точно мог бы стать великим мыслителем, — подкалываю я, — если бы родился в Капитолии, а не в Восьмом. Он тычет в меня локтем, и мы смеемся. Дождь перестает так же внезапно, как начался. Усеянный каплями и огнями, раскинувшийся впереди город напоминает сплошное размытое пятно. — Еще не все потеряно, — подкалывает он отвлеченно. — Легенды гласят, что если иметь достаточно денег, можно выкупить право жить в Капитолии. — Ну, на одежде много не заработаешь, — комментирую я, и он качает головой, как будто не верит в саму историю. Давно прошло то время, когда фабрики в нашем дистрикте принадлежали кому-то из жителей. Сейчас они уже давно поделены между богатеями Капитолия — так повелось еще до того, как я родился. Конечно, в Восьмом есть те, кому удалось разжиться деньгами, но это либо незаконные деньги, о которых принято помалкивать, либо не те суммы. Будь у нас в распоряжении ресурсы, будь в дистриктах хотя бы подобие частной собственности — возможно, кто-то из нас купил бы себе билет в лучшую жизнь. Мы могли бы стоять здесь и мечтать о том, как все могло бы сложиться, если бы — но в этом больше нет никакого смысла, поэтому мы просто молчим. — Это так странно, знаешь. В дистрикте я почти не вспоминаю об отце, а здесь я постоянно думаю о нем — что было бы, если бы он не бросил нас с мамой. Как бы мы жили. Все думаю о том, как все могло пойти по другому пути. Вот что значит иметь слишком много свободного времени, — отшучивается он. Не могу представить, чтобы он привык откровенничать. — Ты так и не узнал, что с ним случилось? — вырывается у меня. Он пожимает плечами, но не так, что изображает равнодушие, нет. Наверное, после стольких лет, ему уже действительно все равно. Это немного успокаивает/притупляет стыд. — Я спрашивал у матери, но с ней невозможно разговаривать. Она только и делает, что с детства пичкает меня сказками о том, каким хорошим человеком он был, но, знаешь что — я думаю, он просто сбежал, удрал, как и все они, когда понял, что семья это не шутки. Они ведь даже женаты не были. Наверняка сообразил, что проще свалить, чем тащить на себе эту ношу. Сейчас, наверное, проходит мимо меня на улице, как будто я какой-то незнакомец. Умер он, как же, держи карман шире. Так умер, что исчез с лица земли, не оставив после себя ни вещей, ни даже имени. — Не говори так. Уверен, у него были причины… — Ага. Как и у меня. Настанет день — и младший меня даже не вспомнит. Наверное, правду говорят — что яблоко от яблони… Этот вывод кажется мне неожиданным, пока до меня не доходит — он думает, что превращается в своего отца. Думает, что тоже сбежал, бросив их! — Ты не сбегал, Грег! Это нелепо! — Ради бога, почти взрываюсь я. Как, столько сделав для них, он вообще может так думать? — Ты хотел поступить как лучше! Он закусывает губу. Я могу сколько угодно стоять здесь, убеждая его в обратном, но все бесполезно, ведь он, похоже, думает об этом не первый день. — Мой отец, наверное, тоже считал, что если однажды утром я проснусь и больше не увижу его, всем от этого станет только лучше. Я не знаю, на кого он сейчас злится: на отца или на самого себя. Я просто не представляю, что могу сказать, чтобы вбить ему в голову мысль, что в произошедшем нет ни капли его вины. — Ты так уверен, что он сбежал, ты когда-нибудь спрашивал о нем у других? — мне неожиданно приходит в голову: — Ты спрашивал о нем у моего отца? — Другим хватает своих проблем. Было время, когда я пытался что-то выяснить, но все только отнекивались — не хотели меня ранить, наверное. А может, не хотели проблем с ним. В конце концов мне все это надоело. Что до твоего отца — вчера был явно не лучший момент, чтобы спрашивать его об этом. — Ты просто не хочешь знать, — вырывается у меня, и я боюсь, что он вскинется, но он только хмыкает, как-то двусмысленно. — Как и все мы иногда, верно? Может быть, мать права, когда хочет, чтобы я думал о нем, как о хорошем человеке, а не еще одном козле, который заделал ей ребенка и бросил. Не представляю даже, что стал бы делать с таким знанием. Наверное, мне уже все равно. — Я спрашивал у отца. Лестрад выпрямляется и смотрит на меня так, как будто одновременно удивлен, ждет продолжения и не знает, убить меня сейчас или сперва дослушать. — После того, как вы пытались сбежать он в сердцах обмолвился, что ты весь в отца. Я начал пытать его, и он ответил, что твоего отца наказали за то, что он выступил против Капитолия. Это все, что мне удалось из него вытянуть, но я думаю, что его убили во время одного из бунтов. Это объясняет… Я не договариваю фразу, потому что замечаю, что Лестрад смотрит на меня застывшим взглядом и выглядит так, словно из него выбили весь воздух. Одна его рука на парапете сжата в кулак. — Ты в порядке? Ты сказал, что тебе уже все равно, и я подумал… — Все нормально, — отворачивается он. — Наверное, извини, — мне просто надо побыть одному. Черт, Майкрофт. Нельзя сообщать подобные новости таким тоном, как будто говоришь о погоде. И почему ты вообще спрашиваешь у своего отца о моей жизни?.. Я открываю рот, чтобы сказать что-нибудь в свое оправдание — что-нибудь о том, что он сам сказал, что ему все равно, или что он злится не на того человека, — но за ним уже хлопает дверь. Я спрашиваю себя, зачем мне понадобилось вываливать на него эту новость. С другой стороны, как деликатно сообщить то, о чем все в Восьмом выбрали молчать, думая, что делают это ради его спокойствия? Чушь — молчат ради своего комфорта, как всегда, все они… Пусть обижается, ненавидит, — я это переживу. Он имеет право знать. Отлично сработано. Как только мне начало казаться, что мы наконец нашли общий язык, я сам же позаботился о том, чтобы это и без того хрупкое равновесие оказалось нарушено. Может, вся правда в том, что мы больше не друзья и никогда уже ими не будем, сколько ни пытайся это изображать. Было бы глупо рассчитывать на то, что за пару дней получится наверстать или исправить события нескольких лет. Наверное, у меня просто нет права лезть в это. Я поворачиваюсь на другой бок и ударяю кулаком по подушке, подбивая ее под затекшую шею. А что, если он решит, что это моя месть ему? Откуда я сам знаю, что это не моя месть ему? Пусть неосознанно, но я вполне на это способен. Так или иначе, стоит ли удовлетворение от правды причиненной ею боли? Люди говорят: боль делает нас сильнее. Но мы не ломаем вещи, ожидая, что те станут лучше работать. И не режем ткань, ожидая, что тем самым запечатаем ее края. И все же мы почему-то считаем, что можем ранить тех, кто нам не безразличен, ради какой-то воображаемой силы. Ради правды, которая вообще никому не нужна. Надо было промолчать, думаю я. Но потом: тогда это был бы уже не я. Когда я наконец засыпаю, то снова вижу привычные сцены, но в этот раз волна ледяного ужаса не встречает никакого препятствия на своем пути. Я не могу ни думать, ни сопротивляться: я даже не понимаю, что сплю. Я снова вижу, как умирает Сирил, но на этот раз сон меняется, выбивая из меня остатки сопротивления. Вместо Сирила на моих глазах умирает Шерлок — я вижу его всего на секунду до того, как мощный рывок псины сбивает его с ног и воздух пронзает крик. — Майкрофт! Черт, ну проснись же, — трясет меня Лестрад, но смысл его слов едва пробивается сквозь завесу дремы, где перед глазами все еще стоит та картина, и ее не прогоняет ни пробуждение, ни свет луны. Медленно черная пелена начинает рассеиваться, и в проступившей реальности я вижу перед собой его взволнованное лицо. Но я все еще парализован страхом того, что кошмар реален и может вернуться в любой момент. — Это сон, слышишь? — говорит он, но я так не думаю. — Давай, приходи в себя. — Он растирает мне плечи, как будто это сможет сделать меня более живым, но я так не думаю… Я не могу раскрыть рта, но с трудом мне удается пошевелить онемевшими руками. — Сожми мои пальцы, — приказывает он, вкладывая их в мою ладонь и накрывает ее своей. Не сразу, но это помогает. Проходит несколько секунд или несколько минут, прежде чем мне удается поверить в его слова: — Все прошло, — но он не знает, что я видел, иначе, возможно, не был бы так уверен. — Откуда ты знаешь, что делать? — спрашиваю я безразличным тоном, натягивая на себя сбившееся одеяло, как щит. — Братьям иногда снятся кошмары, — ответ звучит так неискренне, что я решаю оставить расспросы. Неловкость этого момента очевидна. — Я тоже видел всякое дерьмо, — сев на кровать, после паузы говорит он. Несколько секунд я гадаю, что он имеет в виду, но потом вспоминаю, что просмотр Игр обязателен для всех. Видимо, все это время я был так погружен в себя, что начал считать, что я единственный впечатлительный человек на земле. Теперь до меня доходит — он ведь тоже не спит. Не спал вчера. — Ты в курсе, что говоришь вслух? — спрашивает он. — Просто скажи мне, что ты видел, — прошу я. Я так устал от самого себя. Мне надоело чувствовать себя единственным слабым здесь. Мне нужна правда. — Зачем? Ты тогда не уснешь до утра… — он пытается встать, но я преграждаю путь, и он некоторое время с удивлением смотрит на мою руку, после чего опускается обратно. — Ладно. Но потом не говори, что я не… — Он делает паузу, собираясь с мыслями. — Несколько лет назад. Я тогда только начал заниматься охотой, одна из первых моих вылазок. До этого я только учился и еще не заходил так далеко, но в тот раз участвовал наравне со всеми. Был страшно горд собой, можешь представить. Наконец-то начну приносить домой деньги. Я слушаю внимательно, зная, что я первый, кому он рассказывает эту историю. В моем представлении, Лестрад из тех людей, которые охотно делятся всем чем угодно, кроме того, что у них на душе. Не потому, что не доверяет, но потому, что не хочет показаться слабым. В этом мы с ним похожи. — В том году было тепло, и снег начал сходить рано. Мы шли мимо одного места, мимо старого поваленного дерева. Почву под корнем вымыло и образовалось что-то вроде навеса. Там я увидел их — два тела. От них мало что осталось, — животные постарались, — но достаточно, чтобы понять, что видишь, и никогда уже не забыть. Мужчина и женщина сидели, привалившись друг к другу. Помнишь, ты говорил, что подслушал разговор отца с миротворцами. Я тебе тогда не поверил… — Те двое, что сбежали за год до вас. Он молча кивает. — Я потом еще долго видел их во сне. Позже, я понял, что все знали об этом месте. Они специально привели меня туда. Может, хотели посмотреть, испугаюсь ли. А может — предупредить, чем все может кончиться, что это не шутки. — Они не должны были… Ты был ребенком! Лестрад усмехается, как будто ожидал от меня совсем не такой реакции. — Ребенком. Той девчонке из Одиннадцатого сколько — тринадцать? И она участвует в Играх. Нашим братьям по двенадцать, и их выбрала Жатва. Сколько мне было, когда я начал работать? Детство в дистриктах кончается рано. Когда я думаю о временах, когда мы были детьми, все кажется нереальным. Как будто и не в этой жизни даже. Его реакция и моя. Мне становится стыдно, но он как будто понимает: — В кошмарах нет ничего такого. Я слышал, так наш мозг пытается пережить случившееся, знаешь? И было бы куда хуже, если б ты видел то, что видел, и это не произвело на тебя впечатления. — Почему? Он пожимает плечами. — Капитолийцы смотрят Игры каждый год, как и мы, но я не думаю, что кого-то из них мучают кошмары. Не может быть, чтобы все из них поддерживали Игры, думаю я. — Это не тема для ночного разговора, — говорит он, словно прочитав мысли. — А теперь — спи. Завтра будет лучше, — добавляет он дрогнувшим голосом. Потому что ни он, ни я в это уже не верим.