Lana Del Rey — Honeymoon
Он поступает так, как подсказывает ему совесть. Часть меня знает, что он прав: и пусть она погребена под разочарованием, что сдавливает мою грудь точно каменная плита, я с удивлением понимаю, что она, эта часть, все еще здесь. Он не может иначе, а я не могу бросить его. Я устремляюсь за ним не думая, и следующий же момент показывает, что я был прав. — Грег, Грег, — шепчу я, опускаясь на колени рядом с его распластанным на земле телом. — Ты цел? Он моргает, оглядываясь. Голоса совсем рядом, но моя первая испуганная мысль — они добрались до него, — не оправдывает себя. — Что произошло? Я шел на звуки, а потом что-то ударило меня в грудь… Я поднимаюсь на ноги, пытаясь понять, что за чудовищная сила отбросила его назад, но ничего не вижу — до тех пор, пока не догадываюсь поднять руку, чувствуя, как та же сила отводит ее назад, словно гигантский магнит с одинаковым зарядом. Какое-то… — Поле, — догадывается он. — Такое же было на балконе в Тренировочном Центре. Поднявшись, мы принимаемся ощупывать пространство перед собой, но всюду натыкаемся на ту же прозрачную стену. Пути нет. Меж тем, голоса становятся все громче, и я уже могу различить среди них издевательские нотки Мориарти.«Кричи-не кричи, никто не придет на по-о-мощь… Надо было думать раньше. Все-то и стоило, что не быть такой дрянью. Кого теперь волнует судьба какой-то воровки?»
— Они не хотят, чтобы мы вмешивались. Попробуем обойти. Он прав. Такое же поле, было растянуто на балконах Тренировочного Центра, чтобы не дать трибутам спрыгнуть вниз. Они слишком хорошо изучили нас. Это их способ сказать нам, что сунуться туда сейчас равносильно самоубийству, — а эти Игры не должны закончиться раньше времени. Мы подходим совсем близко — место плохо просматривается, но это совсем недалеко от ложного костра, что мы зажгли вчера. Чтобы понять, что там происходит, нам приходится забраться в заросли кустарника. И разумеется, в самый неподходящий момент я чувствую, как что-то ползет по моей ноге, и издаю задушенный звук. Змея. Грег наклоняется и, выхватив из моего ботинка нож, убивает ее быстрее, чем я успеваю понять, что происходит. В ужасе я оборачиваюсь на наших противников — но те словно не заметили нашей возни. — Они нас не слышат? — Должно быть, поле не пропускает звук с этой стороны. Помнишь, на балконе мы слышали все, что происходит снаружи… — Но никто не слышал, как ты кричал. Что будем делать? Ты видишь Мермейд? — спрашиваю я. Места так мало, что наблюдать за происходящим может только кто-то один. Но он не отвечает. — Грег! — Я… Я отпихиваю его в сторону, чтобы дать себе обзор и едва не вскрикиваю от неожиданности: Мермейд висит на дереве вниз головой. Должно быть, убегая по темноте, она забыла про нашу ловушку и уже не смогла выбраться. Никто не смог бы. Я знаю, потому что сам связал этот узел. Узел, который показала мне она. Говорила же, ты способный ученик. У меня были хорошие учителя. В конце концов, отчаявшись, она начала звать на помощь — и именно так ее обнаружил Мориарти. — Хотя, признаться, мне приятно что ты сделала за нас самую грязную часть работы, — продолжает тот уже начатый разговор, рывком сдирая с нее детали брони. Оказавшись на земле, те мгновенно складываются в капсулы. Он не обращает на них внимания, острием ножа прочерчивая ровную линию от ее подбородка до скулы. Она отдергивает лицо. Выступает кровь. — Упс. На твоем месте я бы висел спокойно. А то у меня и рука может дрогнуть раньше времени, а мы ведь еще не выяснили, как тебе удалось сбежать. Неужели наш портняжка и правда вытащил тебя, и ты отплатила ему такой черной неблагодарностью? Плохая, плохая девчонка! Или… тебе помог кто-то еще? Не расскажешь папочке про свои приключения? Отсюда мне не видно его лица, но видны ее огромные от страха глаза. Она молчит. Мориарти оборачивается на союзников, но я не понимаю, на кого он смотрит. — Я знаю, что это ты помогла ей сбежать, — говорит он без прежнего веселья в голосе, и становится понятно, что он обращается к Антее. — Думаешь, я такой идиот, что не заметил, как вы перешептывались все это время? Воспользовавшись заминкой, Мермейд предпринимает еще одну попытку освободиться, но осознав всю бесполезность, закрывает лицо руками. — Я… — вздрогнув, Антея только сейчас отрывает взгляд от девушки ставшей их добычей. — Я не могла больше ждать, когда он придет за ней. Она проболталась, что он и не планировал искать ее. Я подумала, что, стоит подтолкнуть ее, и она сама выведет нас на него. Дело оставалось за малым — заставить ее поверить, что мы заодно. — И отчего же ты не посвятила в этот план меня? — Если бы она заподозрила неладное, ничего бы не вышло. — Ой-ой. Куколка, ты меня огорчаешь. Ты говоришь правду? Будет жаль, если придется испортить и твое личико тоже. Знаешь, за это время я к нему уже привязался. Он наставляет острие ножа, заставляя ее вскинуть подбородок. Она кажется такой беззащитной по сравнению с ним, хотя и выше его на пол головы. Мы не видим ее лица, но голос, когда она отвечает ему остается спокоен: — Зачем мне помогать этой дряни? — Хорошо бы, чтобы это было так. Но ты же понимаешь, что я не могу поверить тебе на слово… Так как же нам быть? В наших с тобой отношениях возникло непреодолимое противоречие, — он нажимает на рукоять ножа. По ее шее, и без того испещренной синяками и ссадинами, начинает бежать кровь. — Детали у нас, разве не в этом был весь смысл? Что еще тебе нужно? Мы с ужасом ждем развязки. Что еще может предложить его больная фантазия? — Что нужно нам всем? Даю подсказку: начинается на «зэ». Нет, не золото, глупышка, — дразнит он, так и не отнимая ножа от ее лица, — зрелищ! Зре-е-лищ. О! Кажется, придумал. Ты убьешь ее — и я засчитаю это за извинения. А нет… Антея замирает, не говоря ни слова, все так же вскинув подбородок — но это притворство. Я отсюда чувствую как ей страшно — и Мориарти не может не чувствовать того же. — Значит, решили! — хлопает в ладони он. — Твоя жизнь или ее. Твоя или ее? — Нет, пожалуйста, — подает голос Мермейд, — пожалуйста… — но Антея кивает, ни разу не взглянув на нее. Глядя только на Мориарти. — Выбери способ. В ее голосе нет жалости, нет сомнения — лишь едва уловимая дрожь, будто звон натянутой струны, выдает то, что она на грани и собирается сломать последний предел, после которого уже не будет дороги назад. Он вкладывает ей в руки гарпун, она прослеживает это движение долгим взглядом, останавливая его оружии в своих ладонях. Тот, кто должен был стать ее союзником, кажется более чем довольным произведенным эффектом. В тишине слышны только захлебывающиеся рыдания Мермейд. — Давай, Куколка. Не подведи папочку. Она поднимает оружие так, словно не совсем понимает, как с ним обращаться, и нацеливает его на Мермейд. — Нет! — внезапно в тишину вмешивается еще один голос. Вольт бросается к ней, и она отшатывается в сторону, пытаясь отпихнуть его руки. На секунду я ожидаю, что они начнут бороться, когда Моран одним движением хватает его за шкирку, как щенка, и встряхивает в воздухе. — Пожалуйста! Отпусти ее! Я скажу пароль! Я все скажу! Услышав это, Моран опускает мальчишку на землю. Мориарти подходит ближе, пританцовывая как в последний раз. — Мне нравится такая сговорчивость, но не кажется ли тебе, что для этого слегка поздновато? — Отпусти ее. Я скажу пароль. Я все скажу, — тяжело дыша, просит Вольт. — Вот как. Еще один предатель, разве это не печально? Я начинаю понимать нашего портняжку, бросившего эту сучку на произвол судьбы. Не боишься, что она поступит с тобой так же, как с ним? А впрочем, какое мне до этого… Не договорив, Мориарти со вздохом прикрывает глаза, и на секунду я могу представить, что он тоже устал. Что, может быть, это все для него такая же борьба за жизнь, как для нас, выбравших иной способ. Как много вариантов у него было? Сколько безумия в нем на самом деле? Каждый из нас делает ставку на что-то в себе, в надежде, что этого хватит, чтобы превзойти окружающих… На что сделал ставку он? Страх. Только заставив их бояться, он может держать ситуацию в своих руках. Мгновение проходит; и словно солнце заходит за тучу, на его лицо наползает тень того же ясного понимания. Страх. Замахнувшись, он бьет Вольта под дых и, дождавшись, пока тот согнется пополам, хватает его за ухо, приближая к себе: — О, да ты вздумал шантажировать меня. Ску-у-чно. Хотя вообще-то ты подал мне идею — может, стоит выпытать пароль из нее? Выпустить из нее кишки и оставить вялиться на солнце, пока на запах не слетятся все мухи. Или, может, хочешь висеть рядом? Папочка может это устроить, ты только попроси. Воздух пронзает испуганный визг Мермейд. — Нет! — в ужасе вскидывается Вольт. — Не надо! Мориарти возводит глаза, словно произведенный им эффект превзошел даже его ожидания. — Ой, ой и далась тебе эта девка. Расслабься, малыш. Я вдоволь наигрался с твоей игрушкой, тем более, что у нас еще куча дел. Антея! — командует он, кивая на оружие, и та, замявшись, снова поднимает гарпун. — Нет, нет! — Антея, Куколка, ты там часом не повредилась умом? Не помнишь как пользоваться этой штукой? Антея замирает с гарпуном в руках, целясь Мермейд в живот. Мне хочется верить, что она передумает. Что она ударит по Мориарти, пока у нее еще есть шанс. — Ну же, не заставляй папочку делать все за тебя. — Я сама, — говорит она и, не дожидаясь, пока он заберет у нее оружие, выпускает гарпун. Заполнивший воздух крик я не забуду уже никогда. Я оборачиваюсь, натыкаясь на настороженный взгляд Грега. Я и не осознавал, как сильно сжимал его руку все это время. Он ничего не говорит. — По-крайней мере все закончилось быстро, — произношу я со странным облегчением, когда нам нами раздается пушка. Грег не перестает смотреть на меня; в конце концов он протягивает руку, вытирая мою щеку. Когда грохот смолкает, единственными звуками в потрясенном молчании остаются аплодисменты этого безумца. Моран рядом бездумно жует травинку; единственный, кого, кажется, совсем не трогает происходящее. Как получилось, что они с Мориарти так спелись? — Просто, но эффективно. Для первого раза неплохо — особенно для девчонки. Проходя мимо, тот хлопает потрясенную Антею по щеке, но та не шелохнется, не сводя взгляда с висящего на дереве тела. — Осталось решить только еще один вопрос. Услышав команду союзника, или лучше сказать хозяина, Моран пригвождает потрясенного Вольта к стволу. На того больно смотреть. Если бы не открытые глаза, можно было бы решить, что он потерял сознание, свисая в руках Морана, как потрепанная плюшевая игрушка. Приглядевшись, я вижу, что он все продолжает и продолжает шептать что-то себе под нос. — Что ты там бормочешь? — Ты… — Вольт вдруг сбивается и начинает смеяться как безумный, взахлеб, пока пощечина Морана не приводит его в чувство. Кажется, он только теперь замечает стоящего перед ним Мориарти, на чьем лице даже с расстояния так ясно читается брезгливое раздражение. — Ты думаешь, кто-то поверил в то, что ты знаешь, как оставить нас всех в живых? Да все только и ждут, пока ты соберешь все детали. Посмотрим, что они сделают с тобой теперь, когда ты останешься без кода. Вольт не может не понимать, что этой отчаянной попыткой подписывает себе смертельный приговор — и, зная Мориарти, эта смерть будет мучительной и долгой. — Вольт, Вольт, — качает головой тот, словно эта попытка к бунту позорит их обоих. — Ну мы же понимаем, что брать с собой такого сопляка, как ты, никогда не входило в мои планы. А что до пароля, — постепенно с тем как он говорит его улыбка становится все шире и шире, пока не превращается в полноценный оскал: — то в твоих услугах я никогда не нуждался. Сюрприз-сюрприз! Я знал пароль еще до того как ты додумался до него своими цыплячьими мозгами. «Пять деталей, пять букв бла-бла-бла»… Ну скажи, а ведь неплохо я выдумал? На то как Вольт меняется в лице страшно смотреть. Когда Мориарти договаривает, тот выглядит так, словно увидел саму смерть. — Что, удивляет? — продолжает хорек, оборачиваясь к остальным. — О, как мне нравятся ваши вытянутые лица! Собери их, — командует он, и Моран тут же отпускает парня, давая ему упасть на колени. — И чтоб без выступлений. Вольт вытирает сопли рукавом, принимаясь исполнять приказ. Собрав с земли все три капсулы, он протягивает их Мориарти — тот брезгливо стряхивает с попавшую на них кровь и, без заминки набрав пароль, передает Морану и Антее по собранной детали. Так Моран получает наплечные щитки, а Антея — жилет. Третью деталь — шлем, он протягивает было Вольту, но в последнюю секунду уводит ее из его протянутых рук и водружает себе на голову, шут как он есть. — О-хо-хо, Вольти, уж не думал же ты, что после такого я доверю тебе нести что-то ценнее палки. Вперед. Нужно найти последнюю деталь, и я очень расстроюсь, если мы застрянем здесь еще на неделю. Такой дряни, как здесь, я не ел даже в Третьем. Ты — он пинает Вольта носком ботинка и вручает тому какой-то сучок. — Будешь отгонять от меня комаров. А мы идем в горы. Что-то мне подсказывает, что наша маленькая беглянка прячется именно там. — Удивительно, что она до сих пор жива. — Признаюсь, один раз соплячке удалось меня провести. Что ж, тем хуже для нее — второй раз я на это не поведусь. Но ты права, нужно быть на чеку — с нашей мышки сталось бы найти себе союзника… Они уходят, но их голоса еще какое-то время звучат в воздухе, пока не затихают вдали. Когда все заканчивается и не остается ни звука, ни следа от того кошмара, что разворачивался перед нами всего несколько минут назад, никто из нас не двигается с места. Стена исчезает, но остается другое препятствие, такое же непреодолимое даже несмотря на то, что я воздвиг его сам. Бездействие. Попустительство. Формально в произошедшем нет моей вины, но внутри себя я знаю, почему мне так трудно посмотреть ему в глаза. Тишина оглушает. — У нас не было шансов против них, — отрешенно говорит Грег, но я не знаю, кого из нас он убеждает. — Даже распорядители это понимают. Ты был прав, я чуть не подвел нас. — Я не хочу быть прав ценой чужих жизней, — вскидываюсь я. Всем ведь кажется, что дело именно в этом? Что я, следуя какому-то хладнокровному плану, поставил перед собой цель выбить как можно больше игроков, не замарав при этом руки? Как будто каждая новая смерть не вытравливает из меня то хорошее, что во мне еще было, будто я не человек вовсе. Как будто мной движет что-то, кроме желания выжить. Правда в том, что он не понимает. Он так беспощаден во всему, во что не верит, что не укладывается в его картину мира, и у всех, кто это видит, такая неуступчивость вызывает лишь уважение. Но какой выбор у меня? — Я не хочу умирать, — говорит он вдруг, опустив глаза. — И не хочу смотреть, как умираешь ты. Но мне так страшно признать это, что я пытаюсь делать все, чтобы доказать обратное. Настолько страшно, что я готов был бросить тебя из-за этого, понимаешь? Я эгоист, Майкрофт. Я знаю, что ты один пытаешься спасти нас. В возникшей тишине, такой же гнетущей и тягучей, как и наши мысли, и произнесенные нами слова, слышно даже наше дыхание. Я этого не знал, не понимал. Я протягиваю ему руку ладонью вверх. Он поднимает глаза, глядя на нее с сомнением, словно это тоже скоро растает в воздухе как мираж. Все вокруг кажется нереальным, но правда в том, что мир не останавливается даже когда мы разочарованы им: в этом равнодушии, он прав, есть что-то пугающее, но есть в нем и что-то завораживающе-прекрасное, что заставляет цепляться за жизнь. — Один из нас умрет, и один из нас вернется домой. Мы никогда не смиримся. Никогда не выйдем из этого победителями. Но если расстанемся сейчас, то дадим победить им. Ты сказал, что на этих Играх мы профессионалы. Пришло время это доказать. Медленно, он кивает, накрывая мою ладонь своей. Без слов мы направляемся к месту расправы над Мермейд. Я забираюсь на дерево, и он помогает мне снять ее тело и уложить его на землю, чтобы распорядители могли забрать ее. Я не знаю возвышенных слов, чтобы проводить ее в последний путь, но не чувствую в них нужды. Здесь нет хороших или плохих людей, только выжившие и проигравшие. Наши поступки здесь говорят за нас, и воспоминание о них будет лучшей прощальной речью. Мы застываем над той, в ком еще недавно теплилась жизнь, и я вспоминаю как впервые увидел ее на Жатве и поразился ее красоте. Даже сейчас кажется, что она уснула и вот-вот откроет глаза — если бы не ужасная рана на животе. Без слов, Грег набирает охапку листьев и прикрывает ее от жадных взглядов тех, кто сейчас прильнул к экранам. Я наклоняюсь, чтобы убрать с ее лица выбившуюся прядь. Это все. Я не чувствую себя в праве прощаться, мы должны идти. — Что ты планируешь дальше? — спрашивает он, когда мы отходим в сторону, уже слыша низкий гул приближающегося планолета. — Пойдем следом. Будет держаться за их спинами, — говорю я и в ответ на его немой вопрос не сошел ли я с ума поясняю: — Так мы будем знать, где они и что замышляют дальше. Главное — не подходить слишком близко, но сейчас нам нельзя потерять их из виду. Мы разбираем наши запасы, укладывая их поровну в два рюкзака. Говорить практически не о чем: еды у нас нет, воды — максимум на день пути. Вдобавок я выдвигаю коробок и обнаруживаю в нем пять спичек, одна из которых сломана пополам. Без лишнего оптимизма держу в уме, что нам предстоит по крайней мере одна холодная ночь. Единственная надежда — что все закончится быстрее, чем мы успеем пожалеть об этом. Мориарти и компания направляются в горы — и мы следуем за ними, тем более что это нетрудно: голос их главаря, когда тот, насмехаясь, пересказывает сцену расправы над Мермейд, слышен за сотню метров. Мы почти не останавливаемся, однако к полудню солнце стоит прямо над нашими головами и, видя, что поредевший лес предлагает все меньше тени, они заметно сбавляют шаг. Имея в запасе гораздо меньше сил, мы, их преследователи, отпускаем их вперед. Деваться им все равно некуда, а нагнать их мы успеем, когда спадет жара. Я опускаюсь на камень, стараясь сделать это как можно грациознее, чтобы скрыть внезапно накрывший голову туман. Чувствуя его руку на плече, я понимаю, что чуть не отключился. — Посидишь, пока я охочусь? Я качаю головой, самое последнее, чего я хочу, это оставаться в одиночестве. Чем дальше в горы, тем меньше там пищи, поэтому мы уходим левее, обследуя гигантские папоротники, под которыми может прятаться наш будущий обед. Я так голоден, что чувствую как мой желудок ест сам себя, но при мыслях о еде к горлу подкатывает тошнота. Вчера я съел немного, хотя и честно пытался впихнуть в себя еду: приходилось бороться за каждый кусок. Думаю, Грег это заметил, — отсюда эти беспокойные взгляды. — Знаешь, чем мне так нравится лес?.. Здесь полно воды, но вся она под землей. Полно еды — но у нее больше сил, чтобы убежать, чем у нас, чтобы ее догнать. У природы своя справедливость. Мама всегда говорила, что в нужный момент она помогает тем, кто в этом нуждается. Может быть, сейчас нам пригодятся эти слова. — Все вокруг нас создано человеком, — возражаю я. — Разве? Если так подумать, человек только перекладывает с места на место то, что было создано до него. Договорив, он останавливает меня рукой и указывает на землю, где у поваленного ствола притаился кролик. Времени на раздумья не остается, поэтому выстрел приходится сделать мне. Он получается смазанным — грязная работа, — но кролик мертв, а значит, у нас будет ужин. И, так как новость об этом поднимает Грегу настроение, я стараюсь выбросить остальное из головы. Пока он разбирается с добычей, я опускаюсь на покрытый мхом валун, наблюдая за тем, как он подвешивает кролика за задние лапы, чтобы позже снять с него шкуру. Даже после всего произошедшего на Арене, с раздражением замечаю, что не могу не поморщиться, когда он одним привычным движением лишает тушу головы, и из нее начинает течь кровь. Отворачиваюсь, зарываясь пальцами во влажный мох. Не хватало еще упасть в обморок на глазах у всего Панема. — Что? — бросаю я обиженно, краем глаза заметив его насмешливый взгляд. — Что такого смешного? — А ты не замечаешь ничего странного? На пару мгновений ему удается поставить меня в тупик. Если это его способ посмеяться надо мной, что ж — он имеет на это полное право. Убийца, боящийся вида крови, тот еще нонсенс. Странного… — О, — я едва не вскрикиваю во весь голос, отдергивая руку от валуна. Как глупо. Ну конечно же, мох! Им покрыто все вокруг. Значит, где-то поблизости должна быть вода. Я вскакиваю на ноги, оглядываясь вокруг, но Грег, рассмеявшись, уже направляется в одному ему известную сторону, перескакивая через разбросанные по пути препятствия, как удирающий от наказания десятилетка, пока не теряется из вида совсем. Отчаявшись угнаться за ним, я в конце концов выхожу к каменной насыпи, глупо оглядываясь по сторонам. Его нигде нет. Какой же он все-таки… — Невыносимый, — бормочу я и зову его по имени, чувствуя себя полным идиотом. Несколько секунд ответ мне служит лишь тишина, и я уже начинаю паниковать, когда слышу какой-то звук. Плеск. Я приставляю ладонь ко лбу и еще раз осматриваю зеленые камни, уже внимательнее, и только теперь вижу, что меж ними темнеет неприметный вход. Быстро спустившись — точнее, скорее соскользнув вниз по влажному склону, — я пробираюсь внутрь и обнаруживаю… — Иди сюда, — смеясь, он обдает меня брызгами, уже по пояс в воде. Мы в подземном гроте, наполненном водой. Я оборачиваюсь вокруг себя, выдыхая. — Это место… — Я узнаю его сразу, ошибки быть не может: это то же место, что он рисовал тогда в Тренировочном Центре. — Я знаю, — нырнув с головой, он выплевывает фонтан воды и улыбается мне во все тридцать два зуба. Его одежда тут же на камне — с запозданием понимаю я. Вся одежда. — Грег, это может быть опасно. — Ничего с нами не случится. Обещаю. Иди сюда. Где-то в глубине раздается гулкое эхо падающих со стен капель. Я вслушиваюсь, но кроме этого и плеска прозрачной волны, что он посылает по голубой глади, вокруг царит безмятежная тишина. На этом фоне наши голоса кажутся увеличенными в сто крат. — Грег, я серьезно. Пошутили и хватит. Из всех твоих глупостей эту я не одобряю, — нервно бормочу я, оглядывая каменный свод над нашими головами, гадая, где может таиться опасность на этот раз. Но вода безмятежна и словно подсвечена изнутри, и отбрасываемые ей блики танцуют на стенах, не ведая о наших страхах. Здесь даже пахнет иначе, словно никогда прежде сюда еще не ступала нога человека. Так пахнут старые сундуки, годами хранившие свои секреты. Так пахнут спрятанные от капитолийцев книги. Так пахло в наше убежище на заброшенной фабрике, о котором никто не знал. Это место — чистая красота. Но меня не обмануть. Здесь наверняка полно камер, скрытых от наших глаз. В случайность этого места я не верю, но теперь, кажется, начинаю понимать, что он имеет в виду, когда с такой уверенностью говорит, что здесь нас никто не тронет. Они хотят, чтобы мы развлекли их. Перед моими глазами проносится все, что я видел на Играх до этого. Если взглянуть на нас отстраненно, холодными глазами телевизионщиков, на Арене едва ли найдутся игрушки интереснее нас. «Что случится, если дать им то, что они хотят?» волнует меня не меньше, чем «Что случится, если им этого не дать?» Отчаявшись на меня повлиять, Грег ныряет с головой. Я вздрагиваю от этого движения, чувствуя то же смутное беспокойство, как всегда, когда теряю его из вида. — Ну хватит. Проходит десять, двадцать секунд, но он и не спешит выныривать на поверхность. Я сглатываю нервозность, раздраженный его ребячеством, которые не удалось вытравить из него даже Играм. Выругнувшись, я стягиваю одежду, но на всякий случай оставляю лук и стрелы на ближайшем камне. Вода такая теплая, что я едва сдерживаю стон, готовый прямо сейчас раствориться в ней без остатка. Смерть кажется такой далекой, а избавление — совсем близко, думаю я, когда что-то резко дергает меня за ногу, и я хватаю воздух, готовясь отбиваться. Я убью его, точно. Он выныривает рядом, улыбаясь до ушей. Капли воды летят мне в лицо, когда он встряхивает головой и отбрасывает мокрую челку со лба — как раз за секунду за того, как я нажимаю ему на плечи, утягивая его под воду. Некоторое время мы боремся, пока не выныриваем на поверхность, отплевываясь от воды, — он пытается удрать от меня, но в воде я оказываюсь быстрее. Добравшись до него, я стираю воду с лица, и наш смех замолкает сам собой, растворяясь в нагретом воздухе под сводом грота, оставляя после себя только плеск ласкающей камни воды. Испытания, которые мы не выбирали. Мой взгляд скользит по его лицу, прослеживая побледневшие следы, — и он прикрывает глаза так, словно прикосновение материально. Под водой, эти синяки и порезы на его теле словно карта, на которой отмечено все, что мы успели пережить. Я хотел бы прикоснуться к ним губами, если бы это могло излечить их — но даже если время сотрет их с кожи, память о них останется навсегда. Все, что я могу, — смотреть, как до этого молча наблюдал за нашими жизнями, пока они наконец не переплелись в одну. Он открывает глаза, и его ладонь скользит мне на спину. Наши ноги касаются под водой, но, пока мы стараемся держать друг друга на плаву, странное чувство переполняет меня, делая тело невесомым. Сколько времени нужно, чтобы коснуться дна? Каковы его губы на вкус без возможности вдохнуть? Эти вопросы кажутся разлитыми в воздухе, но ответы на них таятся под водой. Я чувствую, как он тянет меня ближе, и все происходит само собой. Не сговариваясь, мы перестаем держаться, и нас утягивает на дно. Это прекрасно; это не может длиться долго, если только не продлится вечность. Его лицо в моих ладонях, печать его губ. Мы могли бы остаться здесь, и наши жизни навсегда останутся сплетены. Он держит так крепко, словно никогда не планирует отпускать. Словно верит в это и хочет, чтобы я тоже поверил ему. Я начинаю задыхаться, но не позволяю панике одержать надо мной верх. Лишь только дождавшись, когда его хватка за спиной начнет ослабевать, я отпускаю его, выталкивая себя наверх. Это безрассудство, на это уходят силы, которых у меня нет, но… — Оно того стоило. По крайней мере, это воспоминание он сможет забрать с собой. Мы выбираемся на каменный выступ — он подтягивается на руках и, не дожидаясь меня, валится навзничь, раскинув руки по сторонам. Капли воды на его загорелой коже мерцают в рассеянном свете; я сажусь рядом, пытаясь скрыть себя от камер, но он тянет меня за плечо и, не удержавшись, я почти падаю ему на грудь. От его тела под ладонью исходит приятная прохлада, но я знаю, что это ненадолго, когда его губы так близко. Мне стоит держать себя в руках, но настойчивые просьбы остановиться в моей голове звучат будто издалека. Если бы я не знал лучше, то решил бы, что они пытаются добиться прямо противоположного: игнорировать их так приятно… Он замирает, следя за тем, что я буду делать из-под полуопущенных ресниц — прекраснее, чем когда-либо. Холод его губ сменяет жар языка; он поворачивается, накрывая меня собой. Очень скоро мы распаляемся достаточно, чтобы одна мысль об этом вызвала румянец на щеках невидимых зрителей; я никогда не чувствовал ничего подобного — удовольствие, тревога и черная тоска, что следовала за мной все это время, словно тень, примешиваются друг к другу, делая меня хаотичным, требовательным, и даже грубым; и, что хуже, беспечным — наплевавшим на все, кроме его губ под моими и шарящих по телу рук. Он чувствует это тоже — это отчаяние, толкающее нас забыть о здравом смысле. Тем удивительнее, что в конце концов он находит силы остановить нас, рассмеявшись мне в губы. — Мои чертовы братья смотрят, — вспоминает он очень кстати. — Кто-нибудь сообразил отогнать их от экрана, — напоминаю я, сметая его возражения поцелуем. Он прижимается к моей шее, заставляя меня запрокинуть голову и забыть обо всем. — Не будь мы сейчас здесь, я бы… — шепчет он мне на ухо. Слушая, что именно он готов со мной сделать, я честно пытаюсь сдержать стон. — Почему я не удивлен, что у тебя в голове целый список. В доказательство своих слов, он ведет носом по моей шее и прикусывает мочку уха. Я чувствую, как по телу проходит волна дрожи. — Ты все еще во мне сомневаешься? — спрашивает он лукаво, зарываясь носом в ямку между ключиц и ощутимо прихватывая кожу зубами. Явно дразня, несмотря на заверения о том, что нам следует прекратить. Издеваясь надо мной. Мучая меня. Мне срочно нужен достойный ответ. — Будь мы в дистрикте, я бы… — бормочу я и тянусь к его уху, чтобы прошептать три слова, от которых от тут же взрывается смехом. Воспользовавшись моментом, я сталкиваю его в воду; он делает кувырок назад и выныривает на поверхность, отплевываясь и смеясь. — Господи Иисусе! Не могу поверить, что ты это сказал! Серьезно? — А что? Разве мне не пойдет? — Боже. Конечно-конечно, — бормочет он, смаргивая попавшую в глаза воду. — Просто не могу поверить, что на секунду даже возбудился от этой мысли. Воспользовавшись его замешательством, ныряю следом, обдавая его фонтаном брызг. Он бросается в атаку, прыгая на меня сверху, и мы оба идем ко дну, соревнуясь, кто вынырнет первым, оставив другого позади. Отчаявшись удержать меня, он следует за мной по всему гроту, угрожая, что выполнит первую вещь из списка прямо сейчас. — Сдавайся, — требует он, в конец выбившись из сил. Дно далеко, и мне кажется, что мы зависаем над бездной. В этот момент, — странно, ненормально, жестоко, — но я счастлив. — Я победил. О чем думают запертые в аквариуме рыбки? Довольны ли они той же свободой, что я сейчас? — Победил, — соглашаюсь я, заставив его растеряться. Он смотрит на меня долгим взглядом, и я знаю, что в этот момент он гадает, что именно я имею в виду, но стоит ему заговорить, как теряюсь уже я: — То, о чем мы договаривались перед Играми… Я знал, что ничего не выйдет, верно? Что я не смогу разлюбить тебя, только полюбить еще больше, если это вообще возможно. Я все это предсказал, — говорит он неожиданно серьезно, и в миг все веселье слетает с нас как мешающая одежда, оставляя после себя только голую правду. — Потому что даже смерть не пугает меня так сильно, как возможность потерять тебя. — Тогда у нас обоих проблема. Потрясенные моментом, мы замолкаем, не сводя друг с друга изучающих взглядов — словно заново знакомясь с этими новыми нами, смеющими произнести такие слова. — Майкрофт. — М? — Как-то глупо у нас все вышло, — заключает он. Наши нерешительные смешки отдаются от стен грота. В конце концов, думаю я, мы просто два идиота, барахтающихся посреди того, что незримо больше нас, цепляющихся друг за друга, потому что это единственное, что позволяет нам держаться на плаву, — до тех пор, пока один из нас не начнет тянуть другого ко дну. Он откидывается на спину, распластавшись по воде звездой, и я не хочу его тревожить, зная, что он погружен в мысли. Нахождение здесь притупило мои страхи. Я делаю круг по гроту, позволяя воде скользить по коже, в напрасной надежде, что она смоет с меня события сегодняшнего дня, но образ Мермейд все еще стоит у меня перед глазами. Не убийство, нет, но на мгновение я вижу ее как живую: на камне, в мрачной глубине пещеры… Она зовет меня. По ее животу расползается багровое пятно. Все больше и больше, пока вся ткань не становится красной от крови. Я оборачиваюсь на Грега, чтобы понять, видит ли он то же, что и я, но под ним по воде расползается все то же кровавое пятно. Я смаргиваю его, как наваждение, а, когда открываю глаза, от призрака Мермейд не остается и следа. Держи себя в руках. — Ты что-то сказал? Грег все так же неподвижен, но вода вокруг него словно искрится. От перепада температур поверхность кажется покрытой жемчужной дымкой. Над ним сквозь разлом в грот проникает единственный солнечный луч, выхватывая его спокойную фигуру, словно направленный на сцену прожектор. Я вдруг чувствую острую потребность объясниться. — Ты знаешь, что я ненавижу быть этим человеком. — Я знаю. После его ответа в воздухе что-то неуловимо меняется. Я выбираюсь на камни и натягиваю штаны, морщась от того, как ткань липнет к мокрой коже. — Что это было? Ты слышал? — вскидываю голову я. Грег смотри на меня недоумевая, но тоже спешно выбирается из воды. Мы хватаем оружие, когда звук повторяется. Нет… не звук. Кто-то зовет меня по имени, и это слово ласкает слух, голос — кажется самым желанным на свете. Этого не может быть. — Майкрофт! Не вздумай! — кричит он, но меня уже не остановить. Я выбираюсь из грота, бешено оглядываясь по сторонам, лишь смутно осознавая, что он бросился за мной. Где? Где? — Майкрофт! Я здесь! — Что за чертовщина, — говорит Грег за спиной, сомневаясь, но у меня сомнений нет. Я слышал этот голос столько раз, что мог бы узнать его из миллиона. — Майкрофт, не думаешь же ты… — продолжает он, но я уже не слушаю, срываясь с места. Я бегу на зов, к нему, не замечая ни торчащих веток, ни криков Грега, пытающегося остановить меня. Этого не может быть, но мне плевать на доводы рассудка, потому что я уже вижу его фигуру, мелькающую впереди меж утопающих в зелени веток. Наконец преодолев последний барьер, отделяющий нас друг от друга, я на секунду замираю на месте, переживая шок. Здесь, на опушке, шагах в тридцати от меня, услышав чье-то приближение, он поворачивается ко мне — и лицо, такое любимое лицо, озаряет улыбка. На его коже ни царапины, ни следа от того, что случилось два года назад; нет, он выглядит точно так, как когда мы в последний раз встретились на площади перед той роковой Жатвой. Он был напуган, но неизменно рад видеть меня — как сейчас. И это счастливое чувство — что я один своим появлением могу развеять все его тревоги, могу вызвать эту нерешительную улыбку, снова затапливает меня с головой. — Сирил! — я почти бросаюсь к нему, когда Грег перехватывает меня поперек живота и мы падаем на землю, начиная бороться еще в воздухе. Я пытаюсь столкнуть его с себя, но пригвождает мои плечи к земле, наваливаясь на меня всем телом. — Майкрофт!!! Отпусти его! — Пусти меня, — рычу я, тратя последние силы на то, чтобы скинуть его, но эта борьба не равна. Он сошел с ума, понимаю я, он всегда его ненавидел. — Отпусти меня сейчас же, или, клянусь всем хорошим, что между нами было… — Приди в себя, ну! — он трясет меня за плечи. — Откуда ему здесь взяться? Это просто очередная приманка, чтобы заманить нас в ловушку… Но я не собираюсь слушать. Он всегда ненавидел его, он сказал это сам, просто не мог терпеть, что я могу быть счастлив… — И что ты сделаешь, будешь держать меня вечно? В этом весь ты — всю жизнь цеплялся за меня… Даже здесь, если бы не я, ты бы уже давно… — Пожалуйста, опомнись. — Лицо Грег снова возникает перед моим, и он трясет меня за плечи так, что кажется, собирается вытряхнуть из меня всю душу. — Они играют с нами. Это нереально, как ты не можешь понять? Он умер, ты же сам видел! — Майкрофт, что происходит? Почему он… Отпусти его, сейчас же! Подгоняемый адреналином, я собираю последние силы и, воспользовавшись тем, что он отвлекся, спихиваю его с себя. Мы катимся по земле, борясь; вспомнив, что у меня в ботинке нож, я тянусь вытащить его, но он наступает коленом на мою руку, прижимая ее к земле. Что-то на задворках сознания подсказывает мне, что происходящее мучительно, катастрофически неправильно, но эти два года… После того, что произошло на Арене, я отдал бы все ради одного этого момента, все, чтобы обратить время вспять и снова встретиться с ним. — Ты так об этом пожалеешь, — цежу я сквозь стиснутые зубы. — Отпусти меня сейчас же. Сейчас же! — Майкрофт, ты не понимаешь, что говоришь, — у него в глазах слезы, и я не понимаю, — нет, не хочу знать! — какую игру он затеял. — Приди в себя… — Не смей называть меня по имени. Мы не друзья. Как я вообще мог любить такое ничтожество, как ты? Я тебя ненавижу. — Пусть, — продолжает он как будто ему плевать, но я чувствую, чувствую, как ослабевает хватка на плечах, — Можешь ненавидеть меня сколько угодно, ладно? Просто… останься со мной. Ладно? Его горячие слезы падают мне на лицо, немного приводя меня в чувство. — Это все, о чем я прошу. Я знаю, что ты меня ненавидишь, ну что с того. Я это заслужил. Но прошу, прошу — останься со мной. Не поддавайся им. Воспользовавшись его слабостью, я наконец скидываю его с себя, с удовлетворением понимая, что он перестал бороться. Увидев, что я свободен, Сирил улыбается и раскрывает руки, готовясь принять меня в объятия, словно ангел, раскинувший мне навстречу крылья. Два года назад я отдал бы за это все. Просто знать, что он в порядке. Убедиться, что там, где он сейчас, ему уже ничего не грозит. Мне хочется верить, что там, где он сейчас, он больше не держит на меня зла. Что там, где он сейчас, его вера помогает мне. — Прости, — говорю я, подходя ближе. Моя правая рука тянется к ботинку. Это просто пара секунд, когда мы смотрим друг на друга, и я вижу, что он не понимает. Удивленное: — Майкрофт? — последнее, что я слышу, прежде чем пущенный мной нож вонзается ему в грудь. То, что происходит дальше, походит на один из моих кошмаров. Внезапно солнце заходит за тучу и воздух заполняет леденящий кровь вой; он оборачивается на месте, встречая собственную смерть. Свора собак проносится по опушке и, игнорируя нас, устремляется к своей единственной цели. Я падаю на колени, зажимая уши от ужасных криков, но просто не могу не смотреть. Когда Грег возникает рядом, закрывая обзор, от ужаса происходящего я не чувствую себя. — Не надо, не смотри, — он прижимает свои поверх моих, но я все равно слышу — безжалостное рычание добравшихся до плоти хищников, крики, умоляющие о быстрой смерти, — все эти звуки записаны у меня в голове, все бессонные ночи, когда я просыпался, слыша их во сне, лишь только для того, чтобы прожить еще один день в воспоминаниях об этом кошмаре. Меня трясет. Все что я наговорил ему. Я не заслуживаю того, чтобы он был здесь со мной. — Прости. Я… Я не понимал, что делаю. Он… он никогда не звал меня по имени. Всегда только Майк. Говорил, что оно делает меня неуживчивым… Не знаю, зачем говорю все это… — Шшш. Все хорошо. Я здесь, я слушаю. Говори все, что придет в голову. Скоро все закончится. Вдоволь насладившись моими мучениями, распорядители отзывают испытание, и когда я открываю глаза — и Сирил, и свора исчезают, оставляя после себя только легкую дымку. Грег придвигается вплотную, не впуская между нами и дюйма пространства, шепча слова успокоения, но я не слышу их, не в силах произнести и слова. Меня как будто встряхнули до основания, перетрясли, перекроили — а я забыл, как стать целым. В конце концов он тоже замолкает, но продолжает держать меня, как ребенка, — здесь, рядом, но от этого не намного легче. После тех Игр я много раз спрашивал, почему это произошло со мной. Каждый раз я находил новый ответ, пока не перестал задавать этот вопрос. Постепенно слезы ушли. Даже сейчас не могу позволить себе плакать. Время лечит, это правда, но эту часть меня уже никогда не вернешь. Каково это — жить, понимая, что ты никогда не будешь целым, не будешь прежним? Грег тоже чувствует это во мне, отсюда его осторожность, как будто я сломаюсь в любой момент. Отсюда же мое решение сохранить ему жизнь — правда в том, что я просто не знаю, как переживу это снова, когда его уже не будет рядом, чтобы держать меня. Все что я думал об этом, на что надеялся до начала Игр — не больше, чем самообман. Все возвышенные слова — просто риторика. Он — единственная причина, почему я еще борюсь. Он целует меня в висок. — Я знаю, что ты его очень любил. По-другому и быть не могло. А знаешь, откуда я знаю? Я качаю головой. — Потому что я знаю, как ты можешь любить. Я не воображаю, что могу понять, что ты чувствуешь, но могу представить. Потому что одна мысль что я могу потерять тебя выворачивает мне душу. Я не знал Сирила и у меня нет права говорить от его лица, но если он любил тебя, то хотел бы, чтобы ты жил и боролся — это мне понять совсем не сложно. — Они пытаются разделить нас. — Да, и спроси себя почему. Он помогает мне подняться. — Давай не задерживаться здесь, а то хорек решит, что его бросили. Мы идем молча, но несмотря на тяжелый подъем, я не замечаю ни усталости, ни боли. То, сколько власти имеют над нами капитолийцы не дает мне покоя. Сколько бы я ни воображал о себе, они могут заставить нас делать что угодно, и границы этого «что угодно» пугают меня, потому что теперь, после случившегося, я едва ли могу себе доверять. Если бы не он, этот кошмар мог закончиться не пробуждением, а смертью. Постепенно ко мне возвращается память обо всем, что я наговорил ему, и я боюсь, что самые худшие вещи и вовсе навсегда стерлись из нее. Найдя чужой костер, мы останавливаемся, оглядываясь, но похоже, что Мориарти и компания уже ушли дальше. Пользуясь моментом, мы жарим мясо на тлеющих углях и, съев по ножке, оставляет большую часть на вечер. Несмотря на голод, я чувствую, как этот бедный кролик камнем лежит у меня в желудке, но стараюсь не подавать вида. Мысль о том, что тело начинает отказывать мне, стала моим новым страхом, потому что я слишком хорошо знаю: случись что со мной, он не сможет бросить меня. Он накрывает мою руку. — Хватит. — Я и не заметил, что это время дергал себя за кончики пальцев. Идиотская привычка. — Что тебя беспокоит? — Мне стыдно. Он садится на поваленное дерево рядом со мной и задумчиво проводит ладонью по щеке. — Я понимаю, что это все не так просто. Еще две недели назад мы даже не разговаривали друг с другом. Я все это знаю, я не дурак, — даже в Тренировочном я видел, что твои мысли заняты другим человеком, и я никогда не смогу его заменить. Я не хочу делать вид, что претендую на многое, — продолжает он с нажимом, прерывая мои возражения. — Просто когда знаешь, что можешь умереть в любой момент, остается только самое главное, понимаешь? Для меня — это ты. Но если для тебя это не я, я могу это принять — думаю, что могу. Я не стану использовать то, что ты сказал или сделал против тебя: будь то плохое или хорошее. Идет? Он искренен — наверное, как никогда. Отчего же его слова так ранят меня? — Грег я… Я не могу рассказать тебе всего. Но то, что я чувствую… Это не случилось в один день. Они думают, что смерть Сирила это рана, которая никогда не заживет — и, наверное, они правы. Но мне не нужно, чтобы кто-то заменял его… потому что я потерял что-то важное задолго до него. Его смерть не восполнить, но, — я цитирую его собственные слова, — благодаря тебе я задумался, что было бы, если бы я выбрал пойти по другому пути? Я просто хочу пойти другим путем, вот и все. Я предлагаю ему мизинец, и он тянет его на себя. Мы улыбаемся как дети, зная, что, что бы не приготовила для нас эта вынужденная взрослая жизнь, мы всегда друг друга поймем.***
С наступлением темноты нам приходится остановиться — и я вынужден скрывать облегчение, потому что последние несколько сотен метров шел, стиснув зубы. Я опускаюсь на землю у ближайшего дерева, ругая себя за то, что растратил силы на глупости. — Все в порядке? — обеспокоено спрашивает Грег, и в этот момент я должен благодарить темноту за то, что она скрывает мое побледневшее лицо. Ближе к ночи на Арене снова похолодало, и вдобавок ко всему я чувствую, что мое тело больше не в состоянии согревать себя. — Все нормально. Они остановились? — Да, — он вглядывается меж деревьев. — Я вижу их костер. — Хорошо, — киваю я, чувствуя, как сознание уплывает от меня. В следующий раз я просыпаюсь уже глубокой ночью. Не понимаю, как мог проспать гимн — видимо, усталость решила за меня. С удивлением я отмечаю, что, несмотря на холод, больше не мерзну. Почувствовав движение, Грег соединяет руки у меня на груди, давая понять, что не спит. Я нашариваю в кармане часы — напрасно, в темноте все равно не увидеть циферблата. Вдали виднеются дрожащие огни факелов — словно в своих блужданиях по этому странному лесу мы в конце концов мы набрели на общину какого-то первобытного племени. Кажется, они совсем не скрываются, а может, и вовсе не спят, готовясь к финальной битве. Я чувствую, как сквозь тупую настороженность наконец пробивается намек на злость, но вскоре от нее остается только раздражение на себя. У меня есть все права злиться, но все, что я чувствую, — лишь смертельную усталость. — Держу пари, Мориарти сейчас танцует вокруг костра с бубном, — словно прочитав мои мысли шепчет он, касаясь моего уха губами. Где-то на дереве не перестает ухать сова. Если бы не присутствие Грега, эта ночь была бы тем еще испытанием. Я сглатываю. Никогда не принимал себя за впечатлительную натуру, но произошедшее расшатало бы даже самые крепкие нервы. — Как думаешь, что имел в виду Вольт? Когда сказал, что Мориарти обещал, что сохранит им жизнь. — Не знаю, наверняка блефовал. Ни разу не видел такого ни на одних Играх. — Да, но это Квартальные… — возражаю я. — Майкрофт, не говори, что тоже ему поверил! Ублюдок знает, как играть на эмоциях, вот и все. В этом он, пожалуй, мог бы потягаться с самими распорядителями. — Я все думаю… Моран, похоже, всерьез занял его сторону. Он не кажется полным идиотом. Что, если Мориарти и правда нашел способ? — Майкрофт… Я могу сказать, что ему не нравится этот разговор, но меня уже не остановить: — Что если они изменят правила? Например… позволят победить двоим. — Каким образом? Они даже не из одного дистрикта, — отвечает он сдержанно, но я замечаю, что его руки исчезают с моего живота. В глубине души я и сам понимаю, что готов ухватиться за любой намек, если тот даст надежду. Наверное, это даже жестоко по отношению к нему. — Но что если… Зрители или Сноу… — Майкрофт, — обрывает он, грубо сжимая мою руку. Он прав, я смешон. — Этого не будет. Потому что смысл Игр не в этом — не в том, кто проявит себя лучше всех, понимаешь? Не в том, кто понравится зрителям. Смысл в том, чтобы убить всех и бросить последнего из нас обратно, как растерзанную плоть, в назидание остальным. Кто-то из нас вернется и проведет остаток жизни в пустом доме в деревне победителей, пока остальные будут перешептываться, гадая, не покончил ли он с собой. В этом смысл. И Моран знает это лучше остальных, вот увидишь. Как только они останутся вдвоем… …что именно случится я так и не узнаю, потому что наш спор прерывает взрыв.***
Насколько секунд под нами дрожит земля. Следом одна за одной выстреливают две пушки. — Что это было? — Похоже, хорек решил не дожидаться рассвета. — Да, но что это было? — Ш! Тихо. Мы прислушиваемся. Запоздало, вслед за первыми двумя выстреливает третья пушка. Мы замираем, ожидая какого-то продолжения, но, кажется, его не последует. Огни лагеря вдали все так же неподвижны, словно произошедшее ничуть не потревожило и не нарушило планов его обитателей. Или словно они уже давно его покинули, думаю я, подбираясь. — Как думаешь, что произошло? — спрашиваю я, безуспешно стараясь унять дрожь в голосе. Если на Арене есть что-то столь мощное… Он не может не понимать, как сильно это вмешивается в наши шансы. — Я слышал, в пещерах иногда выделяется какой-то газ. Когда его скапливается слишком много, он может взорваться даже от искры. Надеюсь только, что одна из этих пушек была по хорьку. Он прав. Прошлой весной я слышал, как отец обсуждал с кем-то, что в Двенадцатом взорвалась шахта. Я пытаюсь примерно представить, что могло произойти и как это повлияло на расклад, но эти ментальные упражнения не заканчиваются ничем. В конце концов ему надоедает мое нервное молчание. — Давай на всякий случай заберемся на дерево и понаблюдаем оттуда. Сможешь? Постепенно холод отпускает, но начинает накрапывать дождь. К сожалению, надежды Грега не оправдываются, и ближе к рассвету мы ясно слышим вопли вернувшегося в лагерь хорька. В конце концов Грег поддается усталости и засыпает. Я натягиваю поверх наших голов пленку, а затем еще долго слушаю отрывистый стук капель, дожидаясь, пока успокоятся звуки вдали. Посветлевшее небо я встречаю с опаской — в мыслях о том, что нам только предстоит узнать, что так обрадовало или огорчило Мориарти.***
После того, что произошло ночью, атмосфера на Арене поменялась — думаю, Грег тоже это чувствует. Он продремал совсем недолго: сложно расслабиться, зная, что Мориарти где-то неподалеку и что такая беспечность может стать последней. К утру дождь только усиливается, и я не знаю, испытывать облегчение или досаду, предполагая, что наши соперники предпочтут переждать погоду, а значит, и мы застрянем здесь на какое-то время. Но когда рано утром мы слышим голос хорька, становится понятно, что они выдвигаются дальше. К чему такая спешка? Видимо, Мориарти, рассчитывает покончить со всем побыстрее: кто бы что ни говорил, пребывание в таких условиях не может не выматывать даже самого отъявленного психопата. Я отгибаю край пленки, но так и не могу разглядеть ни его, ни кого-то из его (оставшихся?) спутников. Они проходят мимо в какой-то сотне метров от нас, даже не подозревая, что все это время мы были их тенью. Когда звуки удаляются, мир вокруг приобретает неожиданную четкость. Я много думал об этом ночью. Сегодняшний день может стать последним. Мне нужно собраться. Страх, надежда, усталость — это все чувства, которых я не могу себе позволить. Они как лишние переменные, вмешивающиеся в результат. Мориарти не беспокоит ни одно из них. На то чтобы собраться в путь у нас уходит не больше пары минут — мы делаем это молча, слишком измотанные, чтобы говорить. Да и что сказать? Нервозность ощущается даже в воздухе, как запах надвигающейся грозы, и каждая минута лишь приближает нас к развязке, которая, теперь мы знаем, уже близко. Нас осталось лишь шестеро. Восемнадцать пушек. Эту задачу может решить даже школьник, и ответ не требует пояснений. Когда мы поднимаемся в горы, найти место, где произошел взрыв, не составляет труда. Еще на подходе присутствие смерти здесь ощущается кожей. Повсюду земля усыпана обломками камней. Вход в пещеру завален, но стоит подойти ближе, шокирующая находка заставляет меня сглотнуть. Из груды камней торчит рука. Не сговариваясь, мы принимаемся убирать камни. Не знаю, зачем мы это делаем. Каждое лишнее движение отзывается болью во всем теле, у меня слишком мало сил, чтобы тратить их попусту, — и Грег наверняка чувствует себя не лучше. Он так мало отдыхает, что я не перестаю удивляться, как он вообще держится на ногах. И все же мы продолжаем расчищать вход; мне кажется, мы оба пытаемся таким образом сохранить остатки человечности; но меня не покидает чувство, что я попросту прибираю за собой. — Это Вольт. — Мы вытаскиваем его тело наружу. К сожалению, это все, что мы можем сделать своими руками; остальная часть пещеры завалена так, что у нас не хватит сил, чтобы сдвинуть эти камни с места. На обратном пути, приближаясь к гроту, мы сперва собираемся обойти это место, когда слышим голоса. При приближении они звучат только громче, звучат безумно, и Грег хватает меня за руку, вслушиваясь в бессвязные крики, полные то ли отчаяния, то ли восторга. Там творится что-то странное. Неужели, избавившись от соперников, Мориарти окончательно сошел с ума? Понять, что творится в его безумной голове, я уже не пытаюсь, но на случай, если это очередная приманка, мы остаемся ждать. Через некоторое время голоса стихают. Мы осторожно пробираемся вниз по скользкому от дождя склону, стараясь не наделать шума на случай, если соперники устроили западню. — Готов? — шепчет он, когда от грота нас отделяет только полоса высохших кустарников и опустившаяся на лес тень. Я сжимаю его пальцы влажной ладонью. Конечно, я не готов, но, что бы ни ждало нас впереди, мы будем вместе и это… больше чем то, на что мы могли рассчитывать после Жатвы. Больше чем то, на что могли рассчитывать остальные. Конечно, мы все еще можем спрятаться, попытаться переждать время до конца, как делали многие до нас, но понимание, что мы зашли так далеко и сделали это вместе, придает мне недостающую решимость. Потому что, если это действительно конец, я не хочу провести его в отчаянии и страхе, считая минуты и секунды до того, как кто-нибудь — распорядители или Мориарти, — решит нашу судьбу. Мы никогда не были такими людьми. Когда мы спускаемся к гроту, то почти сразу замечаем лежащую на камнях фигуру. Мориарти нигде не видно, но, подойдя ближе мы понимаем, что это не может быть ловушкой. По камням струится кровь. Это Антея. — Ублюдок, — бормочет Грег, но, когда я подхожу ближе, первее страшной расправы в глаза бросается ее мертвенно-бледное лицо и огромные, умоляющие глаза. Она дотрагивается до одного из трех ножей, торчащих у нее из груди, глядя на меня полуприкрытыми глазами. Постепенно в них проявляется узнавание. Она шепчет что-то, но, чтобы расслышать, нам приходится наклониться ближе. — Пришли… Мы с Грегом обмениваемся взглядами. Он качает головой — с такими ранами ей уже ничем не помочь. Кажется, лезвия даже сдерживают кровотечение, не давая ей умереть. Что она сделала, чтобы заслужить такую мучительную смерть? «Предательство» — ответ напрашивается сам собой. — Я сбежала… Они… нашли меня. Вот почему Мориарти был на ногах с самого утра. И выходит, компанию ему составляет один Моран. — Я… я не сказала… Туман… — бескровные губы едва шевелятся, и разобрать ее слова и мысль за ними все сложнее. — Туман — это испытание, — продолжает за нее Грег. — Он заставляет тебя видеть вещи, так? Должно быть, хорек тоже в него попал. — Страхи… — шепчет она. — Больше всего… Деталь… — по едва заметному движению подрагивающими пальцами я понимаю, что она хочет, чтобы я наклонился ближе. Ее жизнь утекает с каждой секундой, не представляю, скольких сил ей стоит продолжать говорить. — В гроте… Нельзя чтобы… Найди… — Почему ты помогаешь нам? — В тумане… я не видела ничего… больше нечего терять… Прости… — глядя на меня говорит она, заглядывая мне в глаза. — Это была ты, — говорю я. — О чем ты? — В ту ночь перед Играми, когда на меня напали. Мы проверили все, но напавший мог сбежать только на лифте, так? Одна кабина была на первом этаже — в ней спустился Ватсон. Другая остановилась на Третьем. Мориарти не допустил бы такой ошибки, да и не стал бы марать руки. Это он тебя заставил? — Нет. Сатин… Кроме нее… Никого… Я хмурюсь, пытаясь понять, но внезапно при взгляде на нее на меня вдруг доходит. Что-то в ее лице, ее чертах, всегда казалось мне знакомым. — Твоя сестра. Вы сестры! — Ее отец был капитолийцем… Моя мать авоксом… Собственностью… — она закашливается. — Тихо-тихо, — говорит Грег, подхватывая ее под шею, когда у нее изо рта начинает идти кровь. — Не говори больше. — С-сбежала в дистрикт… Перед смертью… правду… Я не хотела. Сатин… Только она одн-на… Сноу… — Это не имеет значения, — говорю я. — Я тебя не виню. — Пожалуйста. Больно. Мы переглядываемся. Грег кивает, и я кладу ладони ей на плечи, стараясь успокоить ее в последний раз. — Все будет хорошо, — говорю я, хотя она едва ли регистрирует мои слова. — Они будут ждать тебя там. Когда Грег выдергивает ножи, она хватает воздух, словно от шока, но последний выдох навсегда разглаживает ее черты. Я провожу ладонью по ее лицу, прикрывая ей глаза. Она умирает у нас на руках. Как только над лесом звучит пушка, мы убираемся прочь, давая дорогу планолету, и направляемся в грот, чтобы выполнить ее последнюю волю — найти деталь. — Куда ее можно было спрятать? — спрашивает он, обозревая подземную пещеру, которая теперь кажется холодной и враждебной. Мне хочется поскорее убраться отсюда. — Если она хотела убедиться, что Мориарти ее не достанет, то только в воду. Скорее всего, она привязала к капсуле камень. Я поднимаю увесистый камень и бросаю его в воду. Он не долетает даже до середины грота. — Ладно, я тебя понял, — произносит он, начиная раздеваться. — Повезло, что на этот случай у меня есть маска. Правда не думал, что пригодится. — Я помогу, — говорю я. — В следующий раз твоя очередь, — обрывает он и, не желая слышать возражений, ныряет в воду. Минут через десять, которые в этом месте кажутся вечностью, он стягивает маску, салютуя мне зажатой в руке капсулой.***
— Переночуем здесь? Его вопрос не застает меня врасплох. Проникая сквозь просвет в своде грота, капли шипят по воде, намекая на силу разразившегося снаружи ливня. Я хочу сказать «нет», хочу сказать, как сильно ненавижу это место, — но дело вовсе не в месте, и он замерз, и на улице почти ночь, и может быть, в глубине души я боюсь, что распорядители слова опробуют на мне тот же фокус — но что в этот раз он им удастся. Ни о каком костре не может идти речи: даже если нам удастся разжечь его из влажных веток, мы рискуем растратить на это последние спички и последние силы. Поэтому мы устраиваемся на камнях и жмемся друг к другу, завернувшись в спальники. Мерный стук капель и исходящее от него тепло успокаивают, и я почти смиряюсь с судьбой. Может быть, мне даже удастся уснуть. Раздавшийся грохот вмешивается в наши планы. Когда я распахиваю глаза, оказывается, что Грег тоже уснул. — Это пушка или гром? Звук не повторяется, но ливень как будто усиливается. По ощущениям мы не могли проспать дольше пары часов. Настороженные, мы проводим несколько минут в тишине, на каменном полу грота, вслушиваясь в звуки снаружи, но ничего подобного больше не слышим. Может, все это нам только приснилось. Я позволяю себе расслабиться в руках Грега, обещая нам обоим, что больше не буду спать и останусь дежурить. — Ты знаешь, в день Жатвы, после того, как нас выбрали… В тишине его голос звучит спокойно, разве что немного устало, — и на мгновение я позволяю себе представить, что мы могли бы лежать так в дистрикте, у себя дома, слушая бьющий по окнам дождь, чувствуя под собой постель и зная, что впереди нас ждут еще тысячи спокойных ночей. — …все — семья, друзья, — пришли проститься со мной, все, кроме одного человека. Я думаю, ты знаешь кого. Я молчу, не зная, что сказать, или боясь спугнуть момент. Он редко говорит о себе, открывается по-настоящему, и, наверное, из-за того, что произошло вчера, я чувствую, что это именно тот момент. Что ему нужно выговориться о том, что он так долго держал в себе. Он накрывает мою руку, крепко держа ее в своей, и я сжимаю пальцы в ответ. — До момента прощания я думал, что не захочу никого видеть, был уверен даже. Но, знаешь, когда в конце концов он не пришел, я жутко разозлился. Мне было так паршиво. Я помню, что никак не мог справиться собой, все сидел там, думал, что мой друг, с которым мы столько всего пережили предал меня в момент, когда он был нужен мне больше всего. Мне нужно было проститься с братьями, но все, о чем я думал — как он мог так поступить со мной. Я слушаю, не решаясь вставить и слова, и воспоминания накатывают сами собой. Обычный день на фабрике. Я собирался уйти домой, когда вспомнил, что хотел забрать новый эскиз, чтобы подумать над ним дома. Поднявшись наверх, я обнаружил, что дверь приоткрыта, хотя точно помнил, что, уходя, повернул замок. Я нахмурился, гадая, что и кому понадобилось здесь в такой час, и толкнул дверь. Он стоял, склонившись над моим столом, и что-то спешно переписывал в блокнот. Я заметил, что забытая папка лежала тут же, раскрытая перед ним, и почувствовал поднимающуюся волну злости — все равно что моя душа лежала бы раскрытая перед чужаком; но я скорее отрезал бы себе руку, чем позволил себе проявить слабость перед ним. Он заметил меня не сразу; а заметив, выронил листы, и мы уставились друг на друга: он — с испугом, я — с недоумением; он тут же принялся подбирать устроенный им бардак. Я наклонился и поднял лист, упавший прямо к носкам моих ботинок. Это был эскиз платья — весьма замысловатый и не мой. Фасон был на грани фантастики, но деталям не хватало внимания, отчего сразу угадывалась рука непрофессионала. — Это ты нарисовал? Красиво, но непрактично — ни один портной не сможет это сшить. Он вырвал у меня лист и грубо отпихнул с пути, направляясь к дверям. — Тревис, постой! Рисуя, нужно понимать, как твоя задумка будет смотреться в жизни. Тебе не хватает знаний. Я могу замолвить слово перед Дарлингом… Я схватил его за плечо, но он тут же отскочил, стряхивая мою руку так, слово я был прокаженным. — Мне ничего не нужно от такого педика, как ты. Я отшатнулся, уязвленный. Наверное, обида все же ясно читалась на моем лице, потому что в первый миг он даже растерялся, но это длилось недолго. Уже секунду спустя он бежал по лестнице вниз. — Только когда мы готовились к Играм, когда я узнал, что ты не пришел проститься с Сирилом, я понял, почему он так поступил. Что у него на это были свои причины, и мне стоило попытаться понять их, но я позволил обиде ослепить меня и так быстро забыл о том, что ради друзей он готов на все. — Я… даже не знаю, что сказать. Мы с ним никогда не ладили. Он… — «гадкий тип», — … противоречивая натура. — Думаешь? — усмехается он. — То, что говорит Тревис и то, что у него на уме — совсем разные вещи. Он неплохой парень на самом деле, но ему бывает тяжело совладать с собой, даже труднее, чем мне. Он не любит показывать слабость — настолько, что это стало поводом для шуток, знаешь. Как-то раз мы выпили лишнего, и он признался мне, что на самом деле всегда… завидовал тебе. — Я этого не знал. — Думаю, сложись все иначе, вы могли бы стать друзьями. Нет, правда. Но чем дальше, тем сложнее вам обоим повернуть назад. И это мне тоже знакомо. Он замолкает, и несколько минут мы проводим в тишине. Это ощущение, что ничего уже не исправишь, снова довлеет надо мной, вызывая больше, чем печаль. Возможно, между мной и Тревисом не так мало общего, как я думал, но мы уже никогда не узнаем, так ли это на самом деле. Некоторые эскизы хороши на бумаге, но реальные ткани никогда не будут лежать так, как задумал художник. Как и у людей, у них свой характер. — Мне жаль, что так произошло. — Не… Это ерунда. Я рассказал это не для того, чтобы вызвать жалость, честно. Просто я думаю, что только здесь начал понимать что-то о жизни, смотреть на других, а не только на себя. Я понял, что многие вещи делаю, чтобы почувствовать себя лучше. Я как деталь в механизме, которой однажды задали ход. Думал, что знаю жизнь, знаю свое место, думал, что осознание этого каким-то образом делает меня выше остальных — настолько поверил в это, что был готов поставить на это наши жизни. — Ты слишком строг с собой, — говорю я, обнимая его поперек живота. Я гадаю, чем вызвана его откровенность — тем, что наше время утекает или… чувством вины за вчерашнее испытание. Наверное, всем сразу. Я только надеюсь, что он не думает, что сделал что-то не так, потому что все это время он делал для меня все. — Я знаю, сколько раз тебе пришлось переступить через себя здесь. Вчера… То, как ты отреагировал — я должен сказать тебе спасибо. Если бы не ты, я бы не справился. И то, как я себя повел… Меня как будто отбросило на два года назад. Как будто не было этих двух лет. — Все нормально, правда. Ты не мог собой управлять. Было бы наивно надеяться, что, узнав твое уязвимое место, они не воспользуются этим. — Это не дает мне покоя, — подхватываю я, не в силах не заметить, как что-то меняется в воздухе — как он настораживается при этих словах. — Мы ведь мы оба были там. И Антея сказала, что не видела ничего, но… — даже почувствовав, что он отстранился, я продолжаю размышлять вслух: — Если туман заставляет тебя увидеть свой самый большой страх… Как вышло, что мы с тобой видели одно и тоже? Ты видел что-то еще? — Нет. — Тогда я не понимаю, — в замешательстве продолжаю я. — Ты тоже видел смерть Сирила, но это не твой страх — конечно, нет. Разве что только…«Останься со мной»
— О, боже, — единственный возможный ответ становится таким очевидным, что я прячу лицо в ладонях. Его голос звучит у меня над ухом и гулко клокочет у него в груди. — Я надеялся, что ты догадался раньше. Или что не догадаешься никогда. Я очень ревнивый тип, Майкрофт. К сожалению, в моем случае это не просто слова, хотя, признаюсь, было непросто узнать, что я все еще ревную тебя к тому, кто уже умер. Хэй, — слышу я словно через слой ваты. — Не чувствуй себя плохо из-за меня. Он гладит меня по плечу. Как мы могли сделать это друг с другом, почему? — Оказалось, жизнь немного сложнее, чем мы думали, а? — говорит он, но я не понимаю, как он еще находит в себе силы подбадривать меня. — Мне так жаль, — шепчу я, сжимая его куртку так, что та быстрее лопнет по швам, чем я соглашусь отпустить его. — Если это правда, тогда просто будь рядом. Это все, что мне нужно, и ты это знаешь. Я провожу ладонью по его груди, останавливая ее прямо над сердцем. За всю свою недолгую жизнь я жалел о многих вещах, но никогда о том, как мы встретились однажды в первый день дождливого сентября, и не о том, как спустя много лет согласились протянуть друг другу руку в последний раз. Я никогда не отпущу ее по своей воле. Когда наступает время гимна, на затянутом небе появляется герб Капитолия, но за ним так и не следуют фотографии погибших трибутов. Вместо этого, сразу после труб, в воздухе, перекрывая шум дождя, гремит голос диктора Игр. Мы замираем, зная, что это решающий момент. — Дорогие трибуты! От имени президента Сноу и всех жителей Панема поздравляю вас с прохождением в финальную часть турнира! В честь этого события распорядители устраивают традиционный пир, на котором вы найдете то, что вам больше всего необходимо. Сегодня в полночь каждый из вас найдет эту вещь в рюкзаке с номером своего дистрикта у Рога изобилия. Не опаздывайте, кто-то из ваших соперников может оказаться быстрее вас! Прослушав сообщение, мы смотрим друг на друга. Парящий над нами орел с капитолийского герба отбрасывает на землю длинные голубые отсветы. Стоя в одном из них, он качает головой. — Постскриптум, — как ни в чем не бывало продолжает голос, — не торопитесь отказываться. Другого шанса помешать соперникам у вас может не быть!