Hurts — The Water
Я много думал об этом… О том, что этот момент настанет, надеясь только, что мы оба доживем до него. То, что прежде казалось таким незначительным, на пороге смерти становится тождественно жизни: еще немного воздуха, еще немного любви, еще немного времени на двоих. Сколько бы он ни убеждал меня в обратном, не окажись мы здесь, все сложилось бы иначе. Когда я думаю об этом, о том, что мог потерять его навсегда, но не из-за Арены, а из собственного упрямства… Стоя в конце пути, я наконец понимаю, что именно вело меня все это время. Я заплатил за свои ошибки. Я отпускаю его, чтобы сохранить ему жизнь. Отчего же мне так грустно сейчас? — Я… И в добавок ко всему мне нужно как-то убедить его в том, что его жизнь дороже моей. Он смотрит; знает, что именно хочу сказать. Что ж, может быть, у меня все еще есть шанс. С ним я стал собой, а значит, и в нем должно быть что-то от меня. То, что заставит его понять. — Мы должны пойти. — Почему? — одно слово; и голубой луч, высвечивающий его скрещенные руки, исчезает, оставляя после себя темноту, шорох листьев и затаенный упрек, готовый в любой момент вырваться наружу облаком пара. На смену дождю приходит пробирающий до костей холод, напоминающий о том, что никто не может оставаться здесь слишком долго. Две недели — максимум, после которого зрители теряют интерес. Мы видели разные концовки, и он прав: они никогда не позволяют победить двоим. Мы видели трибутов, которые умоляли, трибутов, которые отказывались убивать друг друга, трибутов, которые пытались схорониться на Арене. Иногда это длилось несколько дней, но чаще, чем всегда, один из них не выдерживал и предавал другого. Помню, как однажды двое решили покончить с собой, надеясь, что тем самым вынудят сохранить жизнь им обоим. Девчонку вытащили с того света, вдобавок обставив все так, словно это она заставила напарника поверить в свой план. Я видел ее, когда она объезжала дистрикты в роли победителя. Она осталась жить с парализованным телом и вечным напоминанием о предательстве, которого не совершала. — Ты слышал, что они сказали. Они положат недостающую деталь для Мориарти. Они хотят, чтобы мы пошли. — С каких пор мы делаем то, чего они хотят? — С тех пор, когда у тебя в руках молот, а у меня — лук, бесполезный против брони. — Ясно, — хмыкает он. — Правда снова на твоей стороне. И… ты, конечно, хочешь пойти туда сам? — спрашивает он тоном, не подразумевающим вопроса. — Ты гораздо тяжелее меня… — Да, Майкрофт. Я гораздо тяжелее тебя, гораздо глупее тебя, гораздо смазливее тебя. Значит ли это, что, когда ты умрешь из-за меня, мне будет менее херово? — Грег… Я понимаю. — Оставь это, — он скидывает мои руки, закрываясь на глазах, — потому что ты нихрена не понимаешь. Есть вещи, о которых, что бы ты там ни думал, ты не имеешь ни малейшего представления… — Например? — спрашиваю я, тоже начиная злиться. Даже понимая, что сейчас не время, что мы оба устали, что он едва ли отдает отчет своим эмоциям, я не могу найти силы собрать себя по швам еще один раз. — Например, каково это не быть в состоянии защитить того, кого любишь. У тебя ведь с этим все в порядке, а? Может, ты пытаешься прокрутить время назад и — я не знаю, — исправить ошибки прошлого, только вот ты не учитываешь одного: я, — он тычет себя в грудь, — не Сирил, Майкрофт, и никогда им не буду. Вот как. С тем как его слова затихают в воздухе, у меня внутри все покрывается инеем. Он не мог бы причинить мне больше боли, даже если бы вонзил мне нож в спину. — Я ненавижу, что мне приходится сидеть со связанными руками и наблюдать, как ты рискуешь собой. Не жди, что я скажу что-то другое, когда ты так со мной поступаешь. Мне хочется кричать — но вместо этого я до боли прикусываю щеку, проглатывая резкий ответ. Мы слишком похожи: а значит, нет смысла спорить. Так он не уступит. — Я знаю и, поверь, я ценю это. Но здесь нам приходится жертвовать некоторыми принципами. — Заметил? — усмехается он после паузы. — Каждый раз когда ты говоришь «нам», Майкрофт, то имеешь в виду всех, кроме себя. Он вскидывает голову и сжимает виски, как будто весь этот разговор причиняет ему головную боль. — Ненавижу это. Ненавижу срываться на тебе. Ты всегда оборачиваешь все так, что просто не оставляешь мне выхода, понимаешь? В этом твоя сила. Заставлять меня чувствовать себя ничтожеством, — наверное, это просто плата за то, чтобы в остальное время чувствовать себя на седьмом небе. — Все закончится быстрее, чем тебе кажется. — Не пытайся меня успокоить, пока я не сказал что-нибудь, о чем пожалею. — Извини. — «Извини», — положив руки на бедра, передразнивает он. — Тебе не жаль, Майкрофт, я уже научился это определять. — Он замолкает, вглядываясь в мое лицо в темноте. — Тебе хоть немного страшно? Я надеюсь, что он не сможет разглядеть мои эмоции. Я хочу сказать ему, что страх следовал за мной с первой секунды Жатвы. Что каждый миг времени здесь мне приходится бороться с собой. Но я молчу. Потому что мне тоже приходится жертвовать чем-то в себе. Потому что он прав: это моя попытка исправить ошибки прошлого, это мой долг, и я никогда не уступлю его ему. — Ты не хочешь идти, — понимает он. — Замолчи. — Знаешь, что я понял, всю жизнь притворяясь кем-то другим? Рано или поздно наступает момент, когда ты сам начинаешь в это верить, и тогда, Майкрофт, поверь мне, становится очень трудно найти дорогу назад. — Это дорога в один конец, — перебиваю я. Он открывает рот, как будто хочет что-то сказать, но передумывает и вместо этого подается ближе и крепко сжимает меня, немилосердно сгребая одежду ладонями. «К черту этот разговор». Я прижимаюсь щекой к его плечу, пытаясь проглотить подступающую боль, но, думаю, он понимает. Все вокруг кажется несоизмеримо больше нас; и верхушки деревьев, теряющиеся в лунном свете, кажутся единственной постоянной вещью вокруг. Этот искусственный пейзаж обещает пережить нас. В первый день я думал о нем как о временной декорации; теперь я знаю, что нет ничего более временного, чем мы с ним. — Что бы ни произошло, я люблю тебя, хорошо? — говорит он вдруг, и голос почти изменяет ему; а я страшусь того, что в этот момент мог бы прочесть на его лице, но чувствую, что это что-то важное, чего я и правда не понимаю — по крайней мере не до конца. «Ты в порядке?» — «Когда это я был не в порядке?» — «Знаешь, чего мне больше всего будет не хватать?» — «Моей потрясающей улыбки?» Эти слова, что мы шепчем друг другу на ухо, — единственное утешение, что мы еще можем предложить друг другу, последнее напоминание о тех людях, что еще живы внутри нас. — Я люблю тебя, — едва слышно шепчу я. Я чувствую, что он сомневается во мне, но для меня это реальное чувство — возможно, последнее реальное чувство, которое я взял и заберу с собой. — Спасибо, что борешься для меня. Проходит пара минут, прежде чем он отстраняется, неловко поправляя на мне одежду. — Ладно. Не хватало еще, чтобы из-за нас зрители решили, что в Восьмом все такие слюнтяи. — Да уж. Самое время вспомнить об этом сейчас…***
Ровно в полночь, как по сигналу, в небе над Рогом Изобилия появляется светящийся круг, выхватывающий пруд из темноты словно сцену, на которой должно произойти главное действо. Но, приглядевшись, мы не видим никого из наших соперников. Берег пустынен. Оставшийся в тени лес кажется безмятежно спящим. На столе у Рога видна одинокая сумка с цифрой 3 на ней, и ее содержимое теперь не вызывает сомнений. — Так они все еще в альянсе? — спрашивает Грег, но я знаю не больше него. От Рога нас отделяют метров шестьдесят, но, несмотря на кажущуюся простоту задачи, перед нами встает серьезная проблема. Вода так и не замерзла: поверхность пруда поблескивает мелкими кристаллами льда, — но только и всего. Становится понятно, почему наши соперники не спешат к столу — сунуться в ледяную воду равносильно самоубийству. Нет, они где-то здесь, притаились, столкнувшись с той же задачей. — Что делаем? — Ждем. Лед замерзнет, вопрос только в том, когда. Так мы устраиваемся на берегу, готовясь к долгому ожиданию, но наше испытание начинается уже сейчас. За все эти ночи температура на Арене еще ни разу не опускалась так низко. Закутавшись в спальник с головой, в какой-то момент я перестаю чувствовать лицо. Приходится стиснуть челюсти, чтобы не начать стучать зубами. Грег оглядывается на меня, хмурясь: я потерял так много веса, что мое тело даже не пробует согреть себя. Постепенно лед правда схватывается и поверхность начинает замерзать, и тогда становится ясна реальная суть этого испытания. В отличие от Бойни, с которой все началось, дело не в скорости, а в умении ждать. Чем раньше выйдешь на лед, тем больше шансов, что провалишься под него раньше, чем дойдешь до цели. Кроме того, несмотря на гладкую поверхность, лед расположен не под углом, как на старте Игр, а абсолютно ровно, что исключает возможность повторения моего фокуса со скольжением. Похоже, на этот раз распорядители действительно сделали все, чтобы усложнить нам задачу. — Еще слишком рано, — докладывает Грег, вернувшись с разведки. Мы ждем уже полтора часа и впереди еще как минимум столько же, прежде чем я смогу ступить на лед. — Если бы мы дождались утра, я мог бы доплыть до Рога сам, — добавляет он нарочито равнодушно. И зря я надеялся, что он оставит этот спор. — У нас нет гарантии, что утром потеплеет. Не говоря уже о том, что Мориарти нет смысла дожидаться, пока растает лед. Он не умеет плавать, иначе Антея не стала бы прятать капсулу в воде. — Ладно, о чем это я. Делай, как знаешь. Я просто заткнусь. Он садится рядом, бессильно опуская голову на руки. Несмотря на жуткий холод, я думаю, как подбодрить его, не в последнюю очередь потому, что, если он придет в согласие с этой идеей, мне тоже удастся примирить себя с ней. Я не боюсь Мориарти, но все еще помню тот шок, когда моя нога провалилась в ледяную воду на Бойне. Ощущение, которое не захочешь пережить дважды. — Слишком громко думаешь… веснушка. О, ради Бога! Мое лицо в этот момент наверняка передают по всем каналом с припиской «Майкрофт Х. за мгновение до убийства». Иногда он умеет сделать так, что все хорошее, что испытываешь к нему, на мгновение — всего на долю секунды, — уступает место желанию наложить на него руки. — Да будет тебе известно, Лестрад, что у меня уже давно нет веснушек, не говоря уже о том, что здесь темно, как под землей. — Известно? Скажу больше: я мог бы найти каждую из твоих «несуществующих» веснушек на ощупь. И, кстати, не зови меня по фамилии, как будто она тебе не нравится. Мы ведь уже выяснили, что это не так. Он продолжает болтать, и я прикрываю глаза, пережидая волну дружеской ненависти. Иногда я умудряюсь забыть, какой занозой он может быть. Не мог найти лучшего времени для своих шуточек, думаю я, приняв оскорбленный вид, когда до меня вдруг доходит: так он пытается отвлечь нас обоих от того, что мне предстоит. Вздохнув, я придвигаюсь к нему. Он кладет мою голову себе на плечо, и на несколько мгновений страх и правда уступает место этому светлому чувству к нему, которое способно сделать теплее даже самую холодную ночь. Я замер, вслушиваясь в раздавшийся шорох. Не может быть… Хотя, чему я удивлен? — Что вы здесь забыли?! В кромешной темноте ответом мне послужил сдавленный звук. Закончив возиться и шипеть, кто-то из них толкнул меня в грудь. — Вопрос в том, что ты здесь делаешь, Холмс, — прошипел голос. Время близилось к десяти, и на фабрике как раз начиналась пересменка. Коридор, ведущий к кабинету заместителя управляющего, не был освещен — но я мог узнать их даже в темноте. Как, черт возьми, даже делая что-то скрытно, они могли создавать столько шума? — Судя по всему, нас волнует один и тот же вопрос, — заключил я, хотя в данный момент меня больше волновало даже не то, как не попасться, а чья рука сжимает меня за… Черт возьми, вы бы еще вдесятером притащились! Закуток, в котором мы прятались, дожидаясь, пока охранники совершат свой обычный обход по расписанию, мог с трудом вместить даже троих. Впрочем, зная этих недоумков, я бы не удивился, заявись они в полном составе. Как истинное стадо, они славились тем, что были неразлучны. — Все было нормально, пока не пришел ты, — зашипел голос. Я хлопнул по руке, надеясь, что в темноте не видно моих пылающих щек. — У вас хотя бы есть ключ? — У тебя есть ключ?! — Это было бы очень кстати, — заметил Лестрад громко, и мне как никогда захотелось его прибить. Но, судя по звуку, раздавшемуся сразу после, кто-то уже сделал это за меня. — Что вы за идиоты? Как вы вообще собирались туда попасть? — Уж что-нибудь сообразили бы и без тебя, умника кусок. Вопрос, зачем мы все здесь собрались, не был праздным. Не был даже таким веселым, как могло показаться. Им, конечно, тоже было интересно, как на фабрике сложилась огромная недостача, в которой собирались обвинить всех. И, конечно, у них, как и у меня, появились определенные идеи на этот счет. — Готов поклясться, что никто из наших ребят не стал бы этим заниматься. — Думаешь, они бы тебе сказали? — Не в этом дело. В последнее время, загружая ткани на Капитолий, мы заметили… — Мы заметили, что некоторые рулоны кажутся легче. Когда постоянно этим занимаешься, можешь определить это на глаз. — Поэтому вы решили обыскать его кабинет. Ведь он должен записывать, сколько ткани отправляет в Капитолий. — Тихо! Идет, — вдруг зашипел кто-то и мы затихли, прижавшись друг к другу так, что хоть по швам сшивай. Воспользовавшись случаем, чья-то рука снова оказалась у меня на бедре. Я мог поспорить, что такое глупое чувство юмора было только у Лестрада, но деваться было некуда. И, вдобавок ко всему, своей возней мы подняли вековую пыль, и мне ужасно хотелось чихнуть. Я честно пытался сдержать себя, но изданный мной звук был чем-то средним между скрипом доски и писком раздавленной мыши. — Кто здесь? — пробасил охранник, направив фонарик в нашу сторону. Его луч остановился в сантиметре от моего лица. Я сдвинулся в сторону от края, надеясь, что в нашем закутке каким-то чудом еще осталось немного места. Как на зло, до кармана с отмычкой было не дотянуться. Если меня обнаружат, им не забраться внутрь. Но если поймают кого-то из них, вину за кражу вполне могут свалить на него. Рука сжала мое бедро в ожидании развязки. — Крысы, наверное, — пробормотал второй охранник. — Этих тварей только огонь возьмет. Внезапно рука исчезла, а в следующий миг по коридору и правда что-то прошуршало. У меня отлегло от сердца. Фух. — Точно, она-родимая. Жаль только, на них не спихнуть недостачу. Эх, найти бы этих подонков, я бы им сам руки выдернул, чтоб не повадно было воровать у своих. Теперь наверняка вычтут со всех. — Слышал, стянули тысяч на пятьдесят, не меньше. Охранник присвистнул. — Вот дерьмо. И мы-то как всегда крайние… Ты только глянь на это. — Луч высветил что-то посреди коридора, а следом раздался возмущенный писк. — Видел такое? Стащила где-то пятерку и не донесла, вот же тупое животное. Может, и вправду валить все на этих тварей? А что, уже и первый подозреваемый есть. — Хорошо бы нашли виновного. А то с этими проверками глядишь и нам придется залечь на дно. Слушая их удаляющиеся голоса, я сообразил, что кто-то из этих идиотов бросил в коридор скомканную банкноту — решение столь глупое, сколь и гениальное; по крайней мере, охранники так обрадовались, что тут же забыли про нас. — Теперь, когда я лишился пятерки, может, уже начнем действовать, а? — пробурчал голос у самого уха. Я опустился на корточки у замка, но в темноте действовать отмычкой было не так просто. — Давай живее, пока они не вернулись. — Попробуй сам, если такой умный. Посветите мне. Кто-то зажег спичку. Получив обзор, я выдохнул, сосредотачиваясь на задаче. В другое время я щелкал такие замки без проблем, но тот, как назло, не поддавался. Похоже, та же мысль пришла кому-то из них. — Слушай, а это не ты в прошлом месяце… — Ты так смешно высовываешь язык, когда сосредоточен, прямо как щенок, — перебил его Лестрад. Разозлившись, я нажал на дверь, и — о, чудо! — заевший замок щелкнул, поддаваясь. Они ввалились внутрь, и, не сговариваясь, принялись шарить по всем поверхностям в поисках учетной книги. Закрыв дверь изнутри, я тоже присоединился к поискам. — Если он не дурак, то хранит их в сейфе, — предположил Тревис после пары бесплодных минут. Я оглянулся в свете луны, но сейфа нигде не было видно. Наконец один из них догадался прошерстить полки — и за одной из них и правда оказалась дверца. Но теперь перед нами встала другая задача — разгадать код. — Нужно думать, как он, — после нескольких неудачных попыток сказал Лестрад. — Соображайте. Что мы о нем знаем? Что мы знали о заместителе управляющего? Он был типичным самовлюбленным мерзавцем, дорвавшимся до какой-никакой власти и потому возомнившим себя лучше остальных. Больше всего на свете любил утверждаться за счет других и рассказывать одну и ту же историю о том, как однажды сшил костюм для самого президента Сноу, за что получил от него личную благодарность (что, разумеется, было враньем, но позволило ему заработать очки ненависти на жизнь вперед). Свой день он начинал с того, что обходил фабрику, ища к чему придраться, даже если абсолютно ничего в этом не смыслил. Его коронная фраза «Смекаешь?» стала фабричной шуткой, после которой собеседник неизменно закатывал глаза. Закончив обход, он обычно спускался к швеям, где до обеда доставал девушек сальными шуточками, а после отправлялся спать в свой кабинет. — Смекаешь? — произнес кто-то, и мы закатили глаза. К счастью, у заместителя управляющего было именно столько интеллекта. С коротким писком дверца сейфа распахнулась, являя нам свое содержимое. Внутри и правда оказалась учетная книга. Открыв ее, я обнаружил стройный ряд цифр, номеров партий и дат — информацию о переданных в Капитолий тканях. На первый взгляд в ней не казалось ничего необычного. — Вот же гад. Хочет сказать, что по факту у него все чисто. Теперь как пить дать будет валить все на погрузку. Далее последовала череда крепких выражений. — Здесь что-то еще, — произнес кто-то, заглянув в сейф. Под книгой оказалась тонкая тетрадь. Открыв ее, мы обнаружили те же столбики данных, за исключением того, что цифры различались в меньшую сторону. Рядом с первым столбиком был еще один, заполненный красным цветом. Путем нехитрых вычислений я понял, что в нем он записывал разницу, как раз составлявшую недостачу. — Это ничего не доказывает, — произнес Тревис, вызвав бурю негодования своих же приятелей. — Ой, заткнитесь! Такую тетрадку может подделать кто угодно. Да и как мы объясним, как она оказалась у нас? В итоге это наше слово против его. Нам никто не поверит. — Я мог бы попробовать убедить Дарлинга, — предложил я. — Думаешь, у тебя получится лучше, чем у его зама? Он может наплести что угодно. Например, что сам занялся расследованием недостачи, надеясь поймать воров. Тут уж ему скорее поверят, зная, как он надеется выслужиться перед Сноу. — Но… — Тшшш!!! Кто-то идет. Пауза, паника — и, услышав шаги, мы кинулись в рассыпную, прячась кто куда. Я бросил тетрадь и книгу в сейф и замешкался, пытаясь впихнуть книги на место. Появившаяся рука резко дернула меня вниз, и, плюнув на все, я последовал за ней, нырнув в ближайшее подобие укрытия — под стол. Ситуацию осложняло то, что там уже прятался обладатель руки. Щелкнул замок, и в кабинет кто-то вошел. Не включив свет, это-то кто проследовал к шкафу. Я толкнул сидящего рядом, пытаясь выглянуть и рассмотреть вошедшего. Это был хозяин кабинета. Убрав книги — к моему облегчению темнота скрыла оставленный мной бардак, — он без сомнения набрал код и, вытащив тетрадь, спрятал ее во внутренний карман пиджака, а затем повернулся к телефону, и, набрав номер, уселся на край стола. Я поморщился. Его грязный ботинок оказался в дюйме от моего лица. — Бернадетт? Это я. Вы, наверное, уже слышали. Нет. Нет. По крайней мере пару месяцев — пока виновные не будут найдены и все не уля… Этот старый дурак ни о чем не подозревает. Разумеется, все именно так, как мы и планировали. Завтра приедет инспектор из Капитолия — думаю, скоро у фабрики будет новый управляющий. Я собираюсь отдать ему тетрадь и сказать, что все это время вел записи, покрывая дела Дарлинга по его приказу. Я выдохнул, не веря собственным ушам. Рука тут же вскинулась, закрывая мне рот. К счастью, этот подлец был слишком увлечен тем, что говорил ему голос на том конце трубки, чтобы услышать меня. Как я ни старался, слов говорившего было не разобрать. — Вы уверены? Если покажу им, где Дарлинг прячет излишек ткани — это только утвердит мои… Хорошо. Я понимаю, конечно. Нельзя заставлять их ждать. Тогда как обычно — после ночной смены. Об охране не беспокойтесь. Они слишком трясутся над своим подпольным казино, чтобы лишний раз сунуться на улицу. Он положил трубку — я понял, что это наш шанс. Оставалось только разбудить Дарлинга и поймать виновных с поличным. Как выяснилось, его заместитель передавал ткани управляющему другой фабрики, а тот сбывал их по своим каналам. В случае, если все раскроется, он собирался подставить Дарлинга и занять его место. — Я и не смекнул, что он не такой идиот, каким кажется, — произнес Лестрад, и все закатили глаза. Ночное небо было необычайно ясным для Восьмого, но на душе было неспокойно. Мы так привыкли винить во всем Капитолий, что предательство от своих же застало нас врасплох. Я видел это по их лицам. — Пойду разбужу Дарлинга. Вы держитесь на расстоянии. — Как ты объяснишь, где узнал все это? — спросил Тревис. — Уж что-нибудь соображу и без тебя, — ответил я, направляясь в сторону дома управляющего, уже думая, как расскажу Сирилу о том, чем занимаются его бывший и нынешние начальники сообща. — Позер, — прозвучало мне в спину, и я усмехнулся. Нам было по шестнадцать, мы были беспечны. А через два месяца случилась та Жатва, изменившая для меня все. Я закрылся в себе. Мне казалось, все вокруг косятся на меня, посвященные в то, что я сделал. Внезапно, я перестал быть человеком, который мог гордиться собой, и превратился в того, кто вместе с остальными показывал на себя пальцем. Теперь я вспоминаю, что лишь Грег при встрече неизменно улыбался мне; вспоминаю ответное раздражение, произраставшее из уверенности, что я этого не заслужил. Все это было лишь его способом подбодрить меня, но я предпочитал не замечать. Игнорировал его, как издевку. Мне даже казалось, что он глуп, раз не видит того же, что и все. Но глуп и жесток был лишь я сам. — Прости, — говорю я, зная, что не смогу вложить все, что чувствую, в слова. — За что? — Я был груб к тебе. Все это время в дистрикте. Это сложно объяснить, но… это был мой способ держать тебя на расстоянии, потому что каждый раз это напоминало мне о том, что я предал Сирила. Потому что я предавал его все это время. И, думаю, он знал об этом. Что нас связывало больше, чем казалось. Что между нами всегда была эта связь. Некоторое время он молчит, оставляя меня в неведении о своих мыслях. — Я много об этом думал, — отвечает он, пропуская мои волосы между пальцев. — И пришел к выводу, что сам все испортил, когда позволил другим диктовать как мне жить — так боялся последствий. Мне следовало знать, что за это платишь дважды, — усмехается он, — сначала живя в тюрьме, а потом пытаясь из нее вырваться. — Мне хотелось, чтобы ты все понял. Но я знал, что ты должен дойти до этого сам. И я ждал, пока не убедил себя, что потерял право надеяться на что-то. — У тебя тоже бывает это чувство? — М? — Это ощущение… как будто все время пытаешься вырваться из какой-то клетки. Оно преследовало меня, сколько себя помню. Как зуд под кожей, не давало о себе забыть. Но, когда мне наконец удавалось вырваться, я каждый раз обнаруживал, что за старой клеткой находится еще одна, и так до без конца. Это как… погоня за собственным хвостом, — с чувством говорит он. — Когда осознаешь это, поневоле задумываешься, понимаешь? Что-то не так с этим миром или со мной? — Один человек не может противостоять целому миру. — Ты можешь. — Только потому что у меня есть ты, — парирую я, мысленно морщась собственному пафосу, и, конечно, совсем не удивляюсь, когда он переводит все в шутку: — В глубине души я всегда знал, что это все только чтобы покрасоваться передо мной. На этот раз я не даже не стараюсь сдержать улыбку. Мне никогда не выиграть этой битвы. — Так и не придумал, как ее открыть? — спрашиваю я, глядя на капсулу, которую он от нечего делать крутит в руках. — Знаешь, одна вещь все не дает мне покоя, — говорит он. — Мы все время думали, что в коде пять букв, так? Но откуда мы это знаем? Я задумываюсь. Откуда мы это взяли? Вероятно, со слов Мермейд. Но откуда ей… Ну, конечно. Мориарти, наш самый надежный источник информации на Арене. — Вот именно. Нет смысла пытаться угадать код. Это что-то, что должно быть на поверхности. Что-то очевидное… и неочевидное одновременно. Не знаю, — он дает мне забрать капсулу и устало нажимает на веки костяшками пальцев. — Что-то, что постоянно крутится у меня в голове, но я никак не могу уловить мысль. А я был почти уверен, что это «Панем». Но он прав, для Сноу это было бы слишком… невинно. Я честно пытаюсь думать, пока он идет проверять лед, — как он выражается, пытаюсь мыслить, как капитолиец. Все, что они делают, они делают для того, чтобы унизить нас, указать нам на наше место. Показать нам… показать всем, что мы второй сорт и годимся лишь на то, чтобы раз в год развлекать их, убивая друг друга. С этой точки зрения они не оригинальны. Мне вдруг приходит в голову, что я почти ничего о них не знаю. Должно быть, мы друг для друга как картонки, как пешки по разные стороны доски, — безликие и лишенные голосов. Что они думают о нас? Думают ли они, что мы невежественные дикари в той же степени, что мы считаем их безмозглыми варварами? Игры всегда были направлены на поддержание этого мифа. — Рано, — вернувшись, докладывает он. — Что-нибудь надумал? — Боюсь, Вольт был в этом гораздо лучше меня. Весь Панем был в этом лучше меня. Я едва могу вспомнить собственное имя, не говоря уже о том, чтобы разгадывать загадки Сноу. Он забирается под спальник, прижимая меня к себе. Откровенно говоря, сейчас, в последние часы с ним, мне меньше всего хочется думать о чем-то еще. — Почему Панем? — внезапно спрашивает он. — Что? — Пароль, что ты тогда попробовал. Я тут подумал… Почему вообще Панем? Откуда они взяли это название? Я поворачиваю голову, изумленный. — Ты действительно прогулял всю историю Панема? — Он смеется и пихает меня в плечо. — «Панем» на латыни значит хлеб. — И все? Хлеб? То есть, хлеб, конечно, очень важен, но… — Ты правда не помнишь? Это часть латинского выражения «Panem et circenses — хлеба и зрелищ». Считается, что римские политики раздавали зерно и устраивали для народа представления, взамен получая их го… Я не успеваю договорить, как он стискивает меня в объятиях, смачно прижимаясь губами к моей щеке. — Твоя голова достойна того, чтобы посвящать ей поэмы. — Не знал, что ты так увлечен историей, — опешив, бормочу я, наблюдая за его сосредоточенным лицом, пока он вводит по одной буквы этого латинского выражения, которое я хотел бы забыть и которое как нельзя точно описывает жизнь в дистриктах. Хлеба и зрелищ — и вы будете жить так, как диктуем мы. Он был прав — все это время код был у нас на виду, но я был слишком погружен в происходящее, чтобы остановиться и подумать. Зато теперь, когда я смотрю на раскрывшуюся деталь, все встает на свои места. Сноу не мог удержаться и не ткнуть нас носом даже в таких мелочах. — Так и должно быть? — спрашивает он, потому что с этой частью брони явно что-то не так. — Дай-ка. — Я кручу деталь в руках. Похоже, это часть, защищающая грудь и живот, но что-то мешает ей собраться полностью. В таком состоянии сейчас это не больше чем бесполезный кусок пластика. — Кажется, Антея нашла способ ее сломать. — Хорошо, что теперь не придется беспокоиться еще и об этом, — говорит он, давая детали собраться в капсулу. — Посиди, я проверю лед. Проходит еще час, прежде чем его вылазка заканчивается чем-то существенным. — Я попробовал наступить на него. Пошли трещины, но по крайней мере не провалился. Думаю, еще минут… — Этого хватит, — говорю я, поднимаясь и сбрасывая спальник. — Если лед выдерживает тебя, то у нас уже нет этих лишних минут. — Мне все это не нравится. — Как и мне, — отвечаю я, убирая шипы протекторов внутрь, — но, чем дольше мы препираемся, тем хуже делаем себе. Я достаю из ботинка свой нож, взвешивая его в руке. Если предстоит ближний бой, от лука не будет толка. Кроме того, лишний вес мне ни к чему. Он вздыхает, провожая мои действия взглядом. — Вот, возьми. Он отдает мне свою куртку — в моем текущем состоянии я мог бы утонуть в ней, но она все еще хранит его тепло, и я оставляю жалобы при себе. Мы подходим к пруду. В рассеянном свете берег вокруг кажется все таким же пустынным. Неужели Мориарти все еще выжидает? Если так, то увидев меня, он станет суетиться, что может сыграть мне на руку. — Если что-то пойдет не так, бросай эту чертову капсулу. Не рискуй собой, — нервно говорит Грег за спиной, но я уже слишком сосредоточен на том, что мне предстоит. Лед. Тонкий, едва ли пара дюймов. В таких условиях придется идти медленно, скользящими шагами, чтобы уменьшить давление собственного веса. Это кажется выполнимым. — Удачи. Первый шаг сделать не трудно. Второй, третий, — и вот уже Грег за спиной кажется отрезанным от меня стеной тишины, единственным звуком в которой остается лишь рваное дыхание, заменяющее мне счет. Здесь не должно быть глубоко, но, чем дальше удаляюсь от берега, тем сложнее становится игнорировать дрожь в ногах. Не смотреть вниз и не думать о происходящем, — только о цели впереди. Вокруг так тихо, что, кажется, я и правда слышу едва уловимый треск под ногами. Рефлекторно я стараюсь сделаться как можно меньше, как будто это сделает меня легче. Наверное, в этом моя ошибка. Запнувшись, я сбиваюсь с шага, едва не растягиваясь на льду, — и мгновенно вскидываю голову, уверенный, что соперники решат использовать свой шанс. Но берег пуст. Я возвращаю себя в вертикальное положение. Лед проседает, но держит. Вокруг ботинка тут же образуется небольшая лужица, но я не остаюсь дольше, чтобы обдумать это. Мысль о том, что я уже проделал почти половину пути и назад дороги нет, одновременно добавляет страха и заставляет двигаться вперед. Раздавшийся треск звучит как предостережение, но я стискиваю зубы, продолжая идти. Чем ближе к центру пруда, тем тоньше лед, и я знал это, когда решил поторопиться. Знал ли об этом Грег? Знала ли об этом моя семья, наблюдающая за каждым моим шагом с упавшим сердцем? — Страх или цель, — говорю я вслух, прекрасно зная, что никто, кроме меня самого, не слышит меня сейчас. — Выбери что-то одно. — А потом, уже про себя: Все смотрят. Вспомни, что было на Бойне. Все только и ждут, что ты упадешь. Не доставляй им такого удовольствия. Но капитолийцы не единственные, кто смотрят. Мама всегда говорила, что я крепко стою на ногах, — но, видит Бог, ее слова еще никогда не были так далеки от правды. Сейчас я даже не чувствую, что эта конкретная пара ног принадлежит мне. Ощущая себя новорожденным жеребенком, я вдруг вспоминаю дурацкий стишок, который когда-то так любил Шерлок, и я не нахожу ничего лучшего, кроме как произносить его про себя, чтобы не позволить себе отвлекаться на стоящий в воздухе треск. Двум повздорившим пиратам, Двум родным по крови братьям Волю завещал отец: Положить вражде конец С каждым новым шагом треск становится все громче, и я представляю, как вокруг моих подошв все дальше и дальше расползается фатальная паутина трещин, но не смею опустить глаза. Только не смотри вниз. И поспорили пираты Кто из них, не зная карты, Сможет землю обогнуть, Проложив скорейший путь Лед проседает теперь уже на каждом шаге, и несколько раз мне кажется, что я вот-вот упаду, но каким-то чудом я остаюсь на ногах — а значит, продолжаю идти. Младший хитрый строил план: Через теплый океан Он направил свой фрегат, Был доволен, сыт и рад Половина пути. Ты сможешь. Внезапно в тишине раздается крик птицы и, отвлекшись, я теряю опору. Несколько мгновений, пока я скольжу и раскачиваюсь, как попавшее в шторм судно, — но мне все же удается вернуть себе подобие равновесия. — Старший… — вспоминаю я, сглатывая, пока сердце продолжает биться где-то у горла; приходится напрячься, чтобы вернуть себе видимое спокойствие. Старший был в себе уверен Он отправился на Север И едва не сгинул там, В плен попав к коварным льдам Еще тридцать шагов. Ты сможешь. Год прошел без новостей И в один из летних дней Избалованный судьбой, Младший… Ноги кажутся налитыми свинцом и одновременно сделанными из желе, но я не могу позволить себе передышку. …гордо плыл домой, Но, в трубу взглянув, С досадой, Братца он узнал корабль, Пусть и трижды был хитер, Старший нос ему утер Внезапно на краю зрения возникает какое-то движение, и я вскидываю голову, запоздало понимая, что мне навстречу бежит чья-то тень. Не останавливаясь ни на секунду, тень достигает пруда и попадает на свет. Но это не Мориарти. Это Моран. И прямо сейчас он бежит к Рогу, в отличие от меня, выбрав самый опасный путь. Времени нет. Плюнув на все, я тоже выставляю шипы и, забыв осторожность, устремляюсь ему навстречу без оглядки. Меня не оставляет ощущение, что лед подо мной проваливается, как исчезающие ступени — стоит только поднять ногу, — но я приказываю себе не смотреть вниз. Мои легкие горят, но все происходит так быстро, что я едва ли успеваю осознать. Мы настигаем стола одновременно, но услышав характерный звук, словно по команде, замираем в паре шагов от него. Не знаю, что это — помноженный страх или правда, — но лед подо мной начинает приходить в движение. Судя по нервному взгляду вниз, Моран встал перед той же дилеммой. У меня в руке — нож, у него — занесенный гарпун, но мы оба не решаемся что-то предпринять. Чтобы сделать бросок, мне нужно перенести вес на ногу, и все мои инстинкты кричат, что это последнее, что я успею сделать. Так мы оказываемся в патовой ситуации. Либо соперник — либо сумка. Несколько шатких секунд мы просто смотрим друг на друга с одинаковой растерянностью на лице. Я запоздало понимаю, что перед нами не одна сумка, а три.3, 5, 8
Пытаюсь соображать. Наш сверток совсем маленький — наверняка спички. Сверток Морана длинный и плоский… что в нем? Лед приходит в движение теперь уже точно. Я чувствую, как он проседает, словно тонкая пластмассовая пластина, грозящая прогнуться и треснуть в любой момент. Из его стиснутых зубов идет пар. Мне кажется, он думает о том же. Распорядители положили то, что нужно ему, — но мы оба успеем схватить только одну сумку. Это напоминает ту глупую задачку про козу и капусту, которую мы решали в начальной школе, думаю я, почти смеясь. Медленно, словно предупреждая, он поднимает и вытягивает вперед руку, другой все еще наставляя на меня гарпун. Я делаю то же самое с ножом, еще не зная, что именно он собирается схватить. Мориарти нужна деталь, но то, что лежит в его свертке… Вот почему он согласился выйти на лед на свой страх и риск, — доходит до меня, — потому что знал, что здесь то, что ему нужно, — то, о чем не знает Мориарти. За эту долю секунды, пока наши руки еще зависают в воздухе, я успеваю понять, что он не потянется за деталью. Все происходит стремительно. Взгляд — и это странное понимание, после которого мы хватаем сумки и, оттолкнувшись, устремляемся каждый к своему берегу, игнорируя треск открывшейся полыньи и плеск рухнувшего в воду стола. Я бегу теперь уже не оглядываясь. Сумка с деталью висит на запястье, весело подпрыгивая в такт моему бешеному сердцебиению. Пожалуйста, только выдержи. Пруд будто оживает и выдыхает набранный в грудь воздух, прогибается под подошвами в попытке бежать по льду как по натянутому полотну. Еще немного! Нет… Моя реакция запаздывает на долю секунды; лишившись опоры для толчка, я падаю на колени, молниеносно карабкаясь вперед, зная, что именно означает этот звук. Фигура Грега маячит впереди; он устремляется ко мне с берега, но это последнее, что я успеваю заметить перед тем, как лед вокруг обламывается, как раздавленный леденец, и меня утягивает вниз. Еще ничего не поняв, я пытаюсь ухватиться за что-то, держаться на плаву, но эта чертова куртка наполняется водой как парашют, и в следующий миг шок электрическим разрядом проходит по позвоночнику, сковывая тело судорогой. В кожу разом вонзается миллион игл, выбивая из головы все мысли, кроме мгновенной животной паники. Я пытаюсь вдохнуть, но горло сжимает тисками, и я все, что я могу — лишь хватать холодный воздух, что так и не достигает легких; пытаюсь двигать руками, но они увязают точно в трясине. Все происходит за секунды. Сердце, что стучало как загнанное, готовясь разорваться в любой момент, замедляется. Время останавливается, и следом вода смывает панику как последний барьер и неумолимо смыкается надо мной, отрезая попытки к бегству. Принимая меня в свои объятья как мать, заждавшаяся бунтующее дитя. Она не спрашивает, не задает глупых вопросов, нет; она убаюкивает, зная, что я слишком устал бороться. Моя жизнь была стремительной, и я сделал сверх меры, пытаясь отсрочить свой конец. Моя история была печальной, но правда в том, что у каждой истории есть финал. Мой — не самый плохой. Единственное мое сожаление в том, что я заставил их смотреть. Причинил боль. Мне хочется сказать, чтобы они не грустили: в смерти нет ничего плохого. По крайней мере я больше не чувствую ничего; именно так — ничего. Это просто пустота, бесконечная ночь, и я уже слышу ее голос, что, словно волшебная колыбельная, усыпляет все мои страхи и призывает остаться с ней. — Майкрофт… Майкрофт… Этот голос… Я знаю его. Он всегда зовет меня по имени, в нем столько любви, столько печали. Но разве он здесь? Разве я звал его с собой? Глупый, разве я не просил его остаться там? Смерть милосерднее, чем я думал, — знает, что так мне будет легче пойти с ней, но я не противлюсь. Смирение. Я зависаю посреди черной пустоты, у которой нет начала и конца, в которой нет места страхам и боли, чувствуя лишь светлую грусть и всепоглощающую любовь. Я готов. Какая-то сила подхватывает мое тело. Нежно, словно материнские руки, она закутывает меня в теплый кокон, и я отдаюсь этой ласке, как изголодавшийся ребенок. Я чувствую себя невесомым, будто попадаю в тоннель, и темная вода закручивается вокруг меня в водоворот, поднимая меня наверх, вознося меня все выше, туда, где больше не будет тревог. Я спокоен. Я дома; я знаю, что там меня ждут. — О, слава Богу… Я открываю глаза, захлебываясь водой. Он помогает мне перевернуться, пока меня продолжает выворачивать наизнанку. Меня будто сунули в гладильный пресс — все тело горит, а боль в груди такая, словно при каждом вдохе приходится поднимать каменную плиту. — Идем, вот так. Дождавшись, пока пройдет первый приступ кашля, он помогает мне подняться и, перекинув мою руку через плечо, тащит меня на берег. Холодный воздух жалит сквозь мокрую одежду, рассылая по телу сигналы о помощи. Чувствуя его присутствие, его голос, как единственный ориентир, я только теперь осознаю, что только что произошло. Я чуть не умер. Нет, я умер. Он что-то говорит, но я слышу только, как стучат зубы. Сердце напоминает о себе, болезненно трепыхаясь в груди. Согреться… — Все хорошо, все хорошо. Еще немного. Краем сознания я с удивлением осознаю, что сумка с капсулой все еще здесь — висит на моем запястье. Добравшись до берега, он отпускает меня и сам падает на колени. Шок, понимаю я. Он в шоке. Я пытаюсь позвать его, но из содранного горла выходит только хрип. Он вытирает лицо, собираясь с духом, и поспешно придвигается ко мне. — Х-холодно, — говорю я, с трудом управляя замерзшими губами. Тело скручивает от боли, словно кто-то бьет по мне молотом изнутри. Я думал, хуже, чем оказаться в ледяной воде, быть не может. Я ошибался. — Ты весь синий. Я схожу за вещами. Тебя нужно согреть. Услышав это, я снова начинаю паниковать. Я умер. Если ты уйдешь, это все исчезнет. — Нет, — прошу я одними губами, — не уходи, — но он уже поднимается на ноги и исчезает из поля зрения. Я смотрю ему вслед, пытаясь осознать какая часть из того, что произошло со мной, реальна. Я знаю, что умер, я чувствовал это, но потом какая-то сила… Так казалось… Должно быть, от холода у меня помутилось сознание. Всему должно быть какое-то объяснение. Нужно двигаться, понимаю я, пытаясь перевернуться на живот. Ослабшие руки тут же сдаются, и я ищу лучшее положение, припадая на плечо. Я не чувствую конечностей и, как будто этого мало, мое положение становится только хуже. Первая малейшая попытка растереть кожу отзывается жгучей болью. Я закусываю онемевшую губу, пересиливая ощущения. Едва-едва, мне все же удается вернуть какое-то движение дрожащим пальцам. Капсула. Не представляю, как умудрился не выпустить ее из рук. Как глупо — все ради одной этой вещи. Вернувшись, Грег сдергивает с меня мокрую куртку и закутывает меня в спальник. — Моран… — Молчи. Не трать силы, — говорит он сдержанно, принимаясь растирать мои ноги, когда раздавшийся голос заставляет меня забыть о холоде и боли.«Какая удача!»
Грег вскакивает на ноги, вглядываясь в темную завесу, скрывающую от нас лес. Неясно, откуда звучал голос, но нет сомнений в том, кому он принадлежал. Я зажмуриваюсь, проклиная себя. Пережить столько, чтобы в конце концов закончить так глупо. Без оружия, с довеском в виде бесполезного напарника. Меня. Я погубил нас. — Не это ищешь? — объявляет Мориарти, выходя из тени, взвешивая в руке молот Грега. — Ну надо же. Издалека он казался больше. — То же самое можно сказать и о тебе. — О, острые зубки! Не боишься, что я пройдусь по ним твоей же игрушкой? Следом за ним из леса выходит Моран. Все мысли об оружии пропадают, когда становится ясно, что именно было в его сумке. Дуло ружья смотрит на нас. Морану не нужна была сумка с капсулой. Он был абсолютно прав, рассудив, что, имея при себе такое оружие, сможет без труда получить все что захочет. — Ну и ну! Видели бы вы свои лица! — насладившись произведенным эффектом, восклицает Мориарти. — Неужели совсем не скучали по мне? Я собираю остатки сил, чтобы не выглядеть так жалко, — не выдать реальное положение вещей. Что же мне делать? — О, нет-нет, не стоит прятать от папочки то, что у тебя в руке, — весело восклицает Мориарти, замечая мои движения под спальником. — Лучше отдай тому, кто знает, что с этим делать. Се-еб! Собственно имя звучит для Морана, как команда фас. Он подходит ближе, направляя дуло мне в лицо, но Грег закрывает меня собой. Мориарти цокает. — Какая преданность! Занятно, учитывая, как плачевны его дела. Ну, меня предупреждали, что с вами будет сложно, но папочка и это предусмотрел! Видишь ли, дорогой Молчун, позволь мне кое-что тебе объяснить. Чтобы сделать нашего портняжку сговорчивым, нужно изначально наметить правильную цель. Тот понимает его с полуслова. Медленно дуло движется от меня к Грегу. Он встречает его прямо, не сводя с Морана неподвижного взгляда. Не знаю как, но им известно о нас. Мориарти подходит ближе: полуосмысленный взгляд регистрирует его ботинки, но я не сразу понимаю, что он обращается ко мне. — Что, удивлен? — Не получив должного ответа, он наклоняется ближе, хмурясь мне в лицо: — У-у, портняжка, уж не собрался ли ты помереть у меня на руках? Это было бы очень невежливо после того, как ты заставил нас ждать. — Отойди от него, — рычит Грег, не в силах помешать ему из-за направленного на него ружья. — Благородно, но не в твоем положении указывать мне, что делать, Красавчик. — Достав откуда-то нож, он хватает меня за волосы и приставляет его к моей щеке. — Так-то лучше. Ну что, ледышка, отдашь капсулу по-хорошему? Или предпочитаешь поиграть напоследок? — сверкнув зубами, он ухмыляется под стать своему вооруженному напарнику. Я соображаю, цепляясь за единственную соломинку. Может, стоит перестать бороться и подыграть ему. Дать ему увидеть мою слабость, показать, что он победил. Доставить ему удовольствие своим видом. В другое время болтливость Мориарти могла только раздражать, но сейчас это единственное, что я еще могу контролировать. В своем роде. — …ты очень, очень плохой мальчик. Даже жаль, что мы встретились при таких обстоятельствах — особенно зная твою слабость к брюнетам. Но сейчас… Признаться, я как-то иначе представлял себе нашу встречу. Не сочти меня сентиментальным, но мне тебя даже жаль. Впрочем, это не помешает мне избавиться от вас обоих. С этими словами он наклоняется, и, запустив руку под спальник, вырывает сумку с капсулой у меня из рук. Детали брони, что он уже успел собрать, ловят лунные блики, — делая разницу между нами почти смехотворной. Я почти сразу понимаю, что совершил ошибку. Мориарти не медлит, открывая сумку тут же. — Кусок льда? — усмехается он, заметив подмену. — Т-т-т. Портняжка, даже паршиво, каким многообещающим соперником ты был и каким разочарованием оказался в конце. Думаешь, все вокруг глупее тебя? Услышав это, Моран оскаливается, возводя курок, но в этот момент Грег заговаривает, останавливая его одной фразой. — Отдай им ее. Просто сделай, Майкрофт. У нас нет выхода. — Слышал Красавчика? Между прочим, дело говорит. Все во мне противится его словам. Ни о каком сопротивлении не может быть речи: со мной все кончено, это ясно. Я чувствую это каждой клеткой слабеющего дрожащего тела. Но, может быть, я смогу выторговать для него еще немного времени. — От-пуст-ите… его. Мориарти закатывает глаза. — Ты прямо как Вольти, тот тоже пытался ставить мне условия. А знаешь, как он кончил? Подорвался в пещере вместе с чумазым и соплячкой. Видел бы ты, какое было светопреставление! — с удовольствием говорит он. — Тебе бы понравилось, точно тебе говорю. Подумай вот над чем, портняжка — ты еще можешь спасти свою гордость, хотя я начинаю сомневаться, что она у тебя есть. Себ! С тем как он договаривает Моран упирает дуло ружья Грегу в лоб. — Стой! Я протягиваю руку с зажатой в ней капсулой, но Мориарти смотрит на нее с сомнением. — Зачем она мне? Как видишь, я могу взять все что захочу, стоит только дождаться нужного момента. Всё-о. — Возьми. Пожалуйста, — шепчу я, переводя взгляд на Грега. Он кажется спокойным и нетронутым происходящим, но я вижу его сжатый добела кулак и знаю, что это только фасад. — «Пожалуйста». Кто бы мог подумать, что в конце концов я все-таки научу тебя вежливости. Приятно для разнообразия оказаться в конце пищевой цепочки, правда? Молчун, — командует он, отворачиваясь к лесу, как будто мы ему надоели. — Проводи наших друзей со всеми почестями. Увы и ах, ребятки, ваше время сиять прошло. Пора уступить сцену тем, кто этого достоин. Он отворачивается, зевая, и я чувствую, как внутри меня гаснет последний огонь надежды. Моран взводит курок. — Все хорошо, — подбадривает меня Грег. — Все хорошо, Майкрофт, слышишь? — Как мило. Успокаиваешь его перед собственной смертью? Так уж и быть, разрешаю проститься. Как насчет пяти секунд? Четыре… Скорее, время не ждет, — одергивает он нас, но я не смеют пошевелиться, не сводя глаз с напряженных плеч Грега. — Три… Два. Один. Я зажмуриваюсь в ожидании выстрела. Но ничего не происходит. Открыв глаза, я понимаю, что, вопреки приказу, Моран и не думает пошевелиться. Он смотрит на Грега в упор, как будто решает, чего стоит его жизнь. Проходит пара долгих секунд, прежде чем Мориарти поднимает голову в недоумении на заминку. — Молчун? — успевает произнести он удивленно, прежде чем дуло — то самое, что должно было забрать наши жизни, — уставляется на него. — Воу, воу! Ну ладно, я ценю юмор. Опусти эту штуку, — говорит Мориарти немного нервно. — Снимай броню, — приказывает Моран, и я вздрагиваю от этого голоса, который слышу впервые. Кажется, для Мориарти это тоже становится сюрпризом. Всего на миг на его лице проступает растерянность, но, стоит отдать ему должное: даже в таком положении он быстро берет себя в руки. Он прикладывает руку к груди, изображая шок, но эта эмоция так же фальшива, как все, что он делает. — Ты меня удивляешь. И интригуешь. Если так хотел, чтобы я разделся, мог просто сказать. Эта бравада ничто иное как попытка обдумать шансы. Бежать? Но берег не предлагает защиты. Да и куда можно деться от направленного на тебя ружья? — Я не играю с тобой, Джеймс. Снимай детали. Я только теперь замечаю броню на его плечах и ногах. Вот, что было целью Морана все это время, — только в отличие от остальных охотников за доспехом, он решил пойти другим путем. И конечно, проведя столько времени с Мориарти, он ни на секунду не поверил в его обещания сохранить ему жизнь. — Ладно, уговорил, — соглашается Мориарти, все еще изображая, что контролирует ситуацию. — Все-таки вы самцы такие предсказуемые, но, портняжка не даст соврать, в этом ваше очарование. Так уж и быть, дам тебе побыть главным. Он снимает шлем и наручи, и те тут же сворачиваются в капсулы, падая ему под ноги. Моран бросает ему рюкзак. — Сложи их. Не сводя с него убийственного взгляда, Мориарти опускается на колено, принимаясь собирать капсулы. Наверняка жалея, что не придушил его голыми руками, пока еще мог. Его бывший напарник кажется ничуть не тронутым происходящим. Подняв брошенный ему рюкзак, он протягивает его мне, дожидаясь, пока я положу в него свою капсулу — после чего говорит: — А теперь — пароль. — Не будь глупым, — видеть всегда высокомерного и насмешливого Мориарти паникующим так… тревожно. Без этой буквальной и фигуральной брони он кажется освежеванным на живую. Находиться здесь, наблюдая за его концом, пока твое тело медленно превращается в лед, — все равно что наблюдать за тем как охотник уничтожает твоего сородича, зная, что тоже обречен. — Ты хочешь поиграть мускулами, я тебя понял. Хочешь быть главным — пожалуйста. Достаточно демонстраций. Искусственный свет подсвечивает их фигуры и лица, выделяя их на фоне черного леса, словно персонажей гравюры. Поднятые ладони Мориарти. Равнодушный профиль Морана. — Et circenses, — не дождавшись ответа, цедит хорек сквозь зубы. — Теперь доволен? Хватит глупить, Себ. Мы с тобой в шаге от финала. — Нет никаких нас с тобой, — отвечает тот и добавляет с неожиданной ухмылкой. — Но ты прав, я в шаге от финала. Выстрел раздается так внезапно, так оглушающе громко, что я почти верю, что в последний момент Моран передумал на счет цели. Но дымка рассеивается — и осознание случившегося медленно оседает в воздухе. Мориарти на коленях — подносит к глазам окровавленную ладонь, рассматривая ее как нечто диковинное, чего не должно быть в этой сцене. Его трясет. Лишь когда он поднимает голову, я не могу сдержать вздоха: все это время он смеялся. Наши взгляды встречаются — но в его я не вижу ни ненависти, ни испуга… только какое-то… Признание. — Не злись на меня, не-ет, — качая головой, глухо говорит он; и эта странная улыбка так и не покидает его губ: — Все просто: каждой сказке нужен старый-добрый злодей. Пушка звучит прежде, чем его тело достигает земли — и в месте с этим меня покидают последние силы. Грег оборачивается ко мне, подхватывая меня за секунду до падения, но, разглядев что-то в моем лице, дает мне лечь. Это все, чего я сейчас хочу. — С ним все так плохо? — слышу я как сквозь слой ваты. — Какая тебе разница? — Ты узнал меня, — не вопрос. — Я тоже сразу узнал тебя. Вас обоих. Удивлен, что вы все еще неразлучны. — Ты жил по-соседству. Я почти не сомневался, что это ты, — отвечает Грег, и даже если я не до конца осознаю смысл слов, я все равно слышу в его голосе затаенный гнев. Он сжимает мою руку. — Тогда ты должен знать, что произошло. — Я помню, как одна семья решилась на побег. Я видел их трупы в лесу. Это были твои родители? — Значит, они так и не забрали их. — Как тебе удалось выжить? — Когда прилетели планолеты, мы попытались бежать. Они преследовали нас: сначала по воздуху, затем на земле. Я так испугался, что не заметил, как потерял родителей из вида. Остановился, только когда услышал крик, и увидел собравшихся миротворцев. Я понял, что они нашли их укрытие, но знал, что, если выдам себя, мне не жить. Тогда я забился под дерево, слушая, как они убивают моих родителей. Несмотря на ужас пережитого, голос Морана звучит отрешенно, будто пересказывает чужую историю — историю мальчика из Восьмого, который умер, — для всех умер, — вместе с его семьей. — Мне повезло, что я был в таком ужасе, что потерял сознание, а когда очнулся — планолеты уже улетели. Родители были мертвы. Я остался один на один с их телами, посреди пустоши. Единственное, что я знал — что возвращаться в дистрикт опасно. Я шел по лесу несколько недель, пока не пошел до какого-то поселения, им оказался район на границе Пятого. Там на отшибе жила старуха, у которой накануне от голода умер сын. Местным властям до этих бедняков не было дела: ни врачей, ни полиции — они жили и умирали сами по себе, как бездомные собаки. Я помог ей с похоронами. Работать было некому, и она приютила меня, выдав за умершего сына. Мне снова везло: он был немым, так что мне даже не пришлось ничего объяснять. Старухи давно нет, но я все еще ношу его имя. — Отпусти нас, — требует Грег, растирая мои ладони; я пытаюсь сжать его пальцы, сказать, что все будет хорошо, — прямо как он поддерживал меня, — но движение выходит вялым. — Не могу. Разве ты не понял? — Чего? Что ты ничем не лучше их? — гневно бросает он. — Я поклялся, что однажды посмотрю в глаза тому, кто виновен в их смерти. Эта мысль единственное, что держало меня в живых все это время. Когда Жатва выбрала меня, я понял, что этому суждено случиться. Он собирается убить Сноу, — с запозданием доходит для меня. Сноу лично встречает победителя — и он ждал именно этого момента. — Он умирает, — добавляет Моран. Кажется, я отключился на несколько минут — потому что Грег успел снять с меня ботинки. — Ты знаешь, что это бесполезно. — Заткнись, — огрызается тот, но я вижу, что он принимает эти слова близко к сердцу. — Встретимся на закате, когда смиришься с неизбежным, — после паузы отвечает Моран. — Я знал, что в конце концов это будем мы с тобой. С этими словами он подбирает рюкзак и, закинув ружье на плечо, направляется прочь. Грег провожает его взглядом. Едва Моран скрывается из вида, он пытается приподнять меня, а когда оказывается бесполезно, просто закидывает мои руки себе на шею и подхватывает меня под коленями. Мне хочется сказать, чтобы он бросил меня, пока не все потеряно, но губы не слушаются. Я так устал. Каждый раз, когда я закрываю глаза, он тормошит меня, и я больше не обманываю себя насчет того, что это может означать. Он относит меня в укрытие деревьев. Несмотря на несколько слоев спальника, мне никак не удается согреться: думаю, процесс уже необратим. — Подожди немного, сейчас разведем костер, — говорит он сквозь гул планолета, стараясь не выдавать отчаяния, но я знаю его слишком хорошо. Даже Моран понял. Это неизбежно. — Прости, — бормочу я онемевшими губами. — Спички… — Ерунда, — отвечает он, но, когда ни с первой, ни с пятой, ни с десятой попытки разжечь костер не удается, на него становится страшно смотреть. Ветки все еще влажные от дождя. В конце концов у нас остается последняя спичка. — Грег… — Твою мать! Дьявол! <…> Прости, прости, прости. Я не понимаю, что делаю. Подожди еще немного, ладно? Я сожгу рюкзак. Нужно ободрать ветки. Все будет хорошо, ладно? — Г-грег… — Черт возьми, вы не видите, что происходит?! — кричит он, надеясь на присутствие камер, но они отвечают ему равнодушием, к которому мы уже привыкли. Побеждает сильнейший, это закон. Им все равно. Он не хочет понимать. Конечно, не хочет. Ему следует сохранить последние ресурсы и силы на финальную битву с Мораном. Даже если ему удастся разжечь костер, меня уже не спасти. Я не чувствую конечностей. Я не чувствую боли, напротив — чувствую странную легкость во всем теле. Мы оба знаем, что это может означать только одно. — Не надо, не спи. Слышишь? Его голос звучит из ниоткуда, и я понимаю, что закрыл глаза. Должно быть, это происходит не в первый раз, потому что ему все же удалось разжечь костер. Он садится у огня, подтягивая меня к себе, и пытается обнять меня всем телом, чтобы отдать как можно больше тепла. — Тебе лучше? Тебе станет лучше, вот увидишь… — Послушай… — Нет. — Мы оба… — Нет, — упрямо говорит он, вытирая глаза. — Не собираюсь ничего слушать. Тебе станет лучше. …через несколько минут или часов, когда я в очередной раз открываю глаза на его уговоры не спать, я и правда чувствую, что холод отступил. — Боже, да ты весь горишь… Мое тело будто в огне. Он думает, что это хороший знак, но я чувствую себя одной ногой в аду. Он пытается не дать мне уснуть, не замолкая ни на секунду, игнорируя то, как я тисками вцепился в его руку. Я хочу быть благодарен, но испытываю только жалость. — Ты, наверное, не помнишь, но, когда нам было лет по восемь, я снял куртку в декабре и ходил по холоду целый день. Я не сказал, но мне тогда жутко влетело — сначала от доктора, а потом от матери. Она никогда не была такой злой… Все причитала: «Когда уже возьмешься за ум? Посмотри на Майкрофта, такой хороший мальчик, а ты…», пока не узнала, что ты в это время валялся в постели с гриппом, а меня не пускали внутрь. Я надеялся, что тоже заболею и мне позволят тебя навещать. Она так смеялась тогда, и с тех пор почти перестала меня не ругать. Думаю, со временем она просто отчаялась на меня повлиять. Я тогда даже не заболел, представляешь? Так, горло поболело несколько дней. Получил горчичники на спину, но, наверное, поделом мне. А ты выздоровел, наверное, даже быстрее меня. И сейчас выздоровеешь… Нужно только немного времени. И немного веры, верно? Потому что, черт возьми, если я в кого и верю, то в тебя, Майкрофт. Они не хотят нам помогать, но это не важно, мы справимся и без них. Прости, я говорю такие глупости… Есть столько всего, что два человека могут сказать друг другу. Я мог бы стольким с ним поделиться. Однажды, я знаю, он смог бы рассказать мне, о чем думает, когда молчит. Что за жизнь проживает у себя в голове. Мог бы. Но в конце концов это всегда только «люблю» и «прости». Возможно, однажды он расскажет об этом кому-то еще. Я надеюсь… Я смотрю на него из-под ресниц, чувствуя, его горячие слезы на щеках, но не могу даже поднять руку, чтобы утешить его. — Не бойся, — шепчу я. — Я не боюсь. Он смеется, сквозь слезы. — Замолчи, — и наклоняется, касаясь моей щеки холодными губами. Наверное, в этот момент он тоже чувствует, насколько я горячий, потому что после этого он замолкает и на несколько минут уходит в себя. — Выпей еще воды, — наконец говорит он. — И не смей спать, Холмс, иначе я клянусь я… Он говорит что-то еще, но в конце концов я перестаю отвечать — слова достигают слуха, но истерзанный, затуманенный разум не различает их смысла. Мне удается держать глаза открытыми еще какое-то время — главным образом для него, — но я знаю, что этот момент, когда сознание или тело сдастся первым, уже близок. Из всех способов умереть я меньше всего ожидал такой, но, наверное, в этом есть своя, понятная жизни ирония. Когда он засыпает, не выдержав навалившихся на него испытаний, я уже не собираюсь будить его — это было бы эгоистично. В последний раз подумав о семье и доме, я наконец позволяю себе закрыть глаза. Мои веки горят, но это приносит долгожданное облегчение. По крайней мере они поймут, что я люблю их и сделал все, что мог.