Momentary Weakness 2.0

— У тебя ничего не болит? — А ты как думаешь? Болит, конечно — дубину такую отрастил… Боюсь даже смотреть, во что превратилась простыня. — Что я могу сделать, что выросло, то выросло. Заметь, идея-то была твоя, а не моя. Может, тебе нужно принять таблетку? Я на всякий случай принёс с собой.       Надо же, заботливый какой. И где твоя забота раньше была, интересно. — Оставь. — сбрасываешь с талии тяжелую пятерню и, стараясь не думать о тянущей боли внизу живота, подцепляешь ногтем брошенную на пол блузку, чтобы вытащить из нагрудного кармана пачку сигарет. — Я знала, на что шла. Даже рада немного, что это была я — у меня хоть кости покрепче. Не представляю, как бы Эмма тебя выдержала.       Кен издает странный высокий звук, будто хотел пискнуть и кашлянуть одновременно, но все-таки ничего не говорит. Неужто смутился? А ведь в борделе рос… Смех, да и только. Однако, вовремя уловив у себя в душе поднявшую было голову жалость к этому парню, ты не позволяешь ей проснуться окончательно. Стряхиваешь с себя одеяло, не спросив разрешения набрасываешь прямо на голое тело его хаори и резким движением распахиваешь дверь на балкон. — Не знал, что ты куришь, — насмешливо доносится с развороченной постели. — Мамка-то знает? — О чем не знает, то ей не повредит, — отрезаешь ты. — С первого класса средней школы как была ни сном, ни духом, так и остается. Мне пришлось научиться скрывать, даже от Эммы: ей-то запах сигарет не нравился, даром что Шиничиро несколько лет под боком был. Да и надо же мне было как-то свыкнуться с тем, что она о тебе не затыкалась… А, точно: если понадобится — бери, там зажигалка рядом. — Ну спасибо. Хоть я и не курю, все равно спасибо. — Не нужно меня благодарить. Кого угодно, только не меня. — Я знаю.       Жизнь полна парадоксов, как ни крути. Вот, например, такой: полчаса назад Кен Рюгуджи и (Твое имя) (Твоя фамилия) потеряли свою девственность. Но вот незадача — оба потеряли её не с тем человеком, с которым хотели. — Уверена, что тебе не нужно обезбаливающее?       Офигеть как нужно. Но не для той части тела, которую он имеет в виду. Если бы кто-нибудь изобрел надежное средство от боли в развороченном сердце… Чтобы оно не обливалось кровью, когда в голове вновь и вновь возникает единственный образ, рядом с которым никогда не получалось вообразить себя, как ни старайся. Ты не знала такого, а потому, тщась его найти, пошла на самую большую глупость, которую только можно вообразить.       Всего неделю назад состоялись похороны Эммы Сано. Младшей сестры главы Тосвы, безумно влюбленной в его зама, твоей одноклассницы, лучшей подруги с детства …и единственного человека, которого ты сама любила больше своей жизни. И, разумеется, хоть бы тебя на куски резали, никогда бы не призналась в этом ни единой живой душе. Общество бы не приняло ваши отношения, даром что именно в Японии создают столько историй в жанре яой или юри... К тому же, дед твоей возлюбленной был человеком старой закалки — если бы у него появилась хоть одна догадка, что ты к его внучке питаешь вовсе не дружеские чувства и перманентно остаешься с ночевкой не по той причине, по какой это делают остальные ваши ровесницы, тебя бы мгновенно отлучили от дома Сано без всякого права возвращения. — Не сидела бы так, а то не ровен час свалишься. Слезь с перил, (Твое имя). — А какая тебе разница, что со мной случится? Упаду я или нет, сдохну или буду жить… Мне теперь все равно.       Ты ненавидела этого дылду всеми фибрами своей души, сколько бы их в тебе не уместилось. Тенью следуя за Эммой, своим собственным ярким солнцем ещё с садика, защищая её от хулиганов и приставал, ты параллельно становилась свидетельницей расцветающих чувств младшей Сано к новому другу Майки, и на фоне её беззаботного щебета только отчетливей ощущала собственный проигрыш. Эмма резала без ножа, рассыпаясь в восхищении этим парнем, а тебе хотелось лишь одного: чтобы Кен исчез. Вот так: был и нету! Но в итоге Вселенная услышала твои молитвы совершенно по-другому. Ни Кен Рюгуджи, ни Такемичи Ханагаки, которому почти посчастливилось с ней переспать, никуда не исчезли. Вместо этого Вселенная стерла с лица земли Эмму. — Как минимум, я привык нести ответственность за то, что сделал. Мне не хотелось бы, чтобы сразу после этого меня оставили в полиции опознавать твой труп. Вдобавок, я ещё не получил от тебя внятного ответа: почему ты мне это предложила? Я не жалуюсь, ты не подумай. Просто… не ты ли мне вчера сказала, что меня ненавидишь? — И с тех пор ничего не поменялось. Эмма бы огорчилась, что мы живем как кошка с собакой, но Эммы здесь нет. А вообще все проще простого. С ней не смогла. Так хоть с тобой.       Еще бы ты забыла. Ведь вчера Кен впервые со дня похорон по-черному напился. И, должно быть, стал думать больше о том, как могло бы сложиться, а как — нет, признайся он вовремя, и какого-то черта решил, что лучше всего об этом будет поговорить именно с тобой! Если бы ты могла, ты убила бы его… Но стоило отворить дверь своей квартиры на громкий нескончаемый стук и на пороге увидеть его — пошатывающегося всей своей исполинской фигурой, с занесенным для очередного удара кулаком и покрасневшими глазами, злость неожиданно поулеглась. Вместо неё пришла острая жалость — и к нему, и к себе… Только жалость и была причиной, по которой твою тайну узнал (вот же ирония!) твой злейший враг. Странно было только одно: что его это вовсе не смутило. «Меня много кто ненавидит, — просто ответил он. — Но ещё ни разу по такой причине».       Что ж, если вкратце, то всё, что не питает к нему абсолютно никакого интереса, с гораздо большей вероятностью пробудит интерес Кена. А то, что единственным напоминанием о любви к Эмме стал соперник, при одном виде которого сознание затапливает гнев, было уже не настолько важно. В конце концов, он один и сумел изучить Эмму через призму любви так же, как и ты. И это, помимо общего горя, вас сближало. Поэтому то, что произошло сегодня, было согласовано заранее обеими сторонами: жалкая, неумелая попытка приглушить боль. Разделить её на двоих и в то же время забрать себе побольше. Вы словно оживляли друг в друге воспоминания об одном и том же человеке и тут же в исступлении загребали их себе: кто больше. — Почему не с Майки? — эти слова срываются у него с языка раньше, чем он успевает мысленно дать себе подзатыльник. — Он ведь… внешне похож на неё. Так было бы логичнее, если это слово вообще сюда годится. — Майки любил свою сестру не той любовью, которой ее любила я. А вот ты — именно такой, поэтому хоть что-то мы могли разделить на двоих. Мы оба любили Эмму, и за этот счет оба могли представлять похожее. Ты — её, я, слушая, как ты зовешь её по имени — тоже. Да и сам посуди: позволил бы Майки хоть кому-то тронуть себя так, как он бы не хотел? То-то же. А тебя мне не жалко, как и тебе меня, впрочем. Так что все честно.       Выдыхаешь горький дым в прохладу весенней ночи, после чего продолжаешь: — А может быть, мне просто хотелось тебе отомстить. Выместить злобу. — Это за что же? — настораживается Кен. — Ты струсил. Мне наплевать, что ты чувствовал рядом с ней, но ей самой был нужен только ты. Как бы я ни старалась… А она только на тебя одного и смотрела… Тебе было достаточно сказать хоть слово — и её смерти можно было бы избежать! Пусть она была бы не со мной, но Эмма бы выжила! — в голос вклиниваются отвратительные плаксивые нотки, и за них хочется удавить саму себя. — А ты, оказывается, из тех парней, которые из надуманной причины на пушечный выстрел к своей зазнобе не подойдут, а когда с ней что-то случится, будут демонстративно таскаться к ней на могилу, посыпать голову пеплом и клясться духу в том, как они сильно её любили. Ты жалок, Кен Рюгуджи. И я такая же. Так что мы стоим друг друга.       В этот раз замолкаете оба. Все, что можно было сказать, уже сказано, и теперь каждый ушёл в свою, личную скорбь, как улитка прячется в раковину перед долгой спячкой. — Справедливо, — соглашается он наконец, все-таки выуживая из оставленной пачки сигарету. — Заслужил, даже добавить нечего. — А раз так и раз ты уже отлежался, то собирай свои манатки и вываливайся, — сдавленно каркаешь ты, вновь отворачиваясь к балконной двери. — Да смотри, больше не попадайся мне на глаза. — Ты уверена? — Ты видел меня слабой, Кен. А я видела тебя. Не думаю, что мы оба могли бы простить друг другу такое. Ты пробыл здесь всего два часа, но я подозреваю, что того, что мы нагляделись и наслушались за это время, на всю оставшуюся жизнь хватит.       Дракен понимающе замолкает, признавая, что в сказанном есть смысл. Уже одевшись, подходит к тебе, цапает хаори, стягивая одёжку с чужих плеч, и отбирает тлеющую в пальцах сигарету. — Как знаешь. Но напоследок позволь мне дать один совет: постарайся себя не угробить. Пусть тебе откровенно наплевать, если со мной что-то случится, лично мне будет не наплевать, если ты себя запустишь. Эмма бы никому этого не простила — не зря ты была ей ближе даже её собственной семьи. — Хотела бы я верить, что ты мне не врешь. — Меня можно назвать кем угодно, только не вруном.       Этого откровения твои нервы уже не выдерживают. Как он посмел сказать такое сейчас? Выстроившуюся за последнюю неделю плотину прорывает окончательно, и ты прячешь лицо в согнутом локте. Больно, Господи, как же больно... Сзади слышится шорох, а вслед за тем тебя неуклюже притягивают к каменной груди и похлопывают по спине. — Если когда-нибудь захочешь поговорить, ты знаешь, где меня найти.       Почему ты соглашаешься, ты до конца и не понимаешь. — Знаешь… Возможно, когда-нибудь я так и сделаю. Но имей в виду, я тебя по-прежнему ненавижу. — Конечно, (Твое имя). Конечно.