Для мира вы можете быть одним человеком, но для одного человека вы целый мир.
Вместо крови в теле будто тек раскаленный металл, выжигающий все изнутри, и голову сковало горячим тесным обручем. – …мотри… ним, чтобы не… пока… – гремело где-то вдалеке, так тихо, что почти не разобрать, а тела касались незнакомые руки, отдавая болью под правую лопатку. И пахло вокруг тошнотворно-знакомыми травами…***
В зале было тихо-тихо, словно прислужники Эрлик-хана украли все звуки, и только сердечный ритм бил в виски оглушающим набатом. Бум, бум, бум… – Алпагу?.. – растерянности в голосе Улу Эдже было больше, чем радости. А в Алпагу-хане, казалось, боли было больше, чем во всем этом мире. Хане, уже сложившем свою корону, но еще стоявшем у трона, явившемся на глаза семье впервые спустя столько времени… И они стояли перед ним, пришедшие сюда вслед за Даныш-атой, и думали. Каждый о своем. Туткун думала о том, чтобы не смотреть на Батугу. Вчера утром они с Кюн-атой и сестрой вернулись во дворец из Горного стойбища. Вчера вечером лекарь заварил для Алпагу особый отвар. Вчера ночью Батуга предстал перед своим отцом в свете тлеющего очага… А сегодня его отец оглядывал их всех, но точнее всего целился взором в единственного, кто не смотрел на него прямо, кто не выказывал удивления, словно желал проверить – а было ли то, что увидел в «бреду», действительно сном?.. – Мой хан, тебе стало лучше! – Великая Эдже, не помышлявшая о переживаниях некоторых рядом, очнулась от удивления первой. – Слава милости Небесного Тенгри, он вернул тебя нам! Но Алпагу на ее улыбку не ответил. – Нет, жена, нет… Это не Небесный Тенгри вернул меня – это Эрлик-хан меня в своем царстве видеть не пожелал… Он отвел назад здоровую руку, подхватил прислоненный к трону меч и, поморщившись, спустился на одну ступеньку. – Это владыка смерти, на пороге которого я стоял, посмотрел в мои глаза, заглянул в мою душу и не принял меня. Не принял, потому что ужаснулся… – Алпагу сделал еще один шаг вниз, и кончик клинка противно звякнул по камню. – Сегодня ночью Эрлик-хан явился мне. Пришел, приняв облик, мучивший меня все эти годы – облик моего безумного сына, стоящего передо мной, глядящего мне в лицо, говорящего со мной… облик моей совести, моей вины, моего предательства! Голос его, то падавший вниз, то взлетавший вверх, прервался надсадным кашлем, и Туткун поежилась. Кюн-ата ли перестарался с травами, Батуга ли произвел на своего отца такое впечатление, но казалось, что и без того не здоровый хан окончательно помешался рассудком. «Только этого не хватало. Мало нам всех бед, только настоящего безумца в этом дворце не хватало!» – О чем ты говоришь, Алпагу? – Улу Эдже тоже посмотрела на Батугу, не пряча ненависти. – Верно, у тебя был плохой сон, вот и все… Воздух вдруг взвизгнул, пропуская через себя острую сталь, и Великая Эдже умолкла, с нескрываемой оторопью глядя на оружие, застывшее у чужой шеи. – Если то был сон, тогда скажи мне, что это? – Алпагу качнул головой, не отводя взора от расширившихся в удивлении раскосых глаз, и Даныш-ата, следуя его кивку, подошел ближе, раскрывая сверток, прежде державший в руках. – Скажи мне ты, китаянка, что это… и почему оно было спрятано в твоей комнате?! Вздернувшей подбородок подальше от меча Мей Джин хватило одного взгляда на предмет, чтобы понять, и место изумления на ее лице занял страх. Неприкрытый, искажавший точеные черты панический страх… Туткун все-таки обернулась назад. Батуга, казалось, держался из последних сил, сжимая свой деревянный меч, и, похоже, думал о том же, о чем подумала она: если хан и правда был не в себе, с него могло статься снести голову Мей Джин одним ударом… Это представлялось заманчивым и ужасающим одновременно. – Говори! Рука прикрикнувшего на невестку Алпагу дрогнула, и Кая схватил Гюнсели за локоть, отодвигая жену за себя, когда по светлой коже китаянки к шелковому воротнику побежала яркая капля крови. – Это печать. – Чья?! – Я не знаю, мой хан, – в напряженном голосе принцессы не было больше прежней самоуверенности, но менее расчетливо он оттого не звучал. – Эту печать принес мне советник Тайзу… На этот раз движение хана было намеренным, и плоская часть клинка коснулась подбородка Мей Джин, заставляя запрокинуть голову едва ли не к потолку. – Советник Тайзу уже сидит в темнице, – процедил сквозь зубы Алпагу. – И ты, китаянка, тоже будешь сидеть в темнице, если он не заговорит. Если не расскажет мне, как печать горного хана Тойгара оказалась в твоей спальне! Если не расскажет, кто и зачем написал то письмо, которое я нашел у китайского военачальника пятнадцать лет назад – письмо, которое я считал написанным рукой моего тестя, но на котором, как я теперь вижу, была не его печать! А значит, и в той засаде была не его вина! И в том сообщении не было ни слова от моей Тылсым, не так ли?! Моей Тылсым, которую я убил, поверив тому фальшивому письму! Когда последние слова отзвучали в тишине, Кырчичек ахнула от удивления, Гюнсели вцепилась в Каю, а в душе Туткун вспыхнула неуместная к ней зависть. Она сейчас тоже была бы рада оказаться за надежной спиной своего любимого мужчины, подальше от хана, раненого страшной правдой сильнее, чем стрелами Аккыз… – Даныш-ата! – Алпагу наконец опустил оружие. Вряд ли из милости, скорее просто устал. – Заприте принцессу в покоях, поставьте охрану! Она будет сидеть там до тех пор, пока советник Тайзу не заговорит… или пока не настанет ее черед говорить! Повинуясь жесту вечно покорного правилам советника, рядом с Мей Джин словно из-под земли выросли стражники, и принцесса сложила руки на уровне пояса, тщетно пытаясь скрыть дрожь. Ее взгляд, бессмысленно метавшийся по залу, остановился на Туткун, оценил, и побледневшие губы сложились в одно короткое слово: «Ты…» «Я», – так же беззвучно ответила Туткун спустя вздох размышления. Отпираться было бессмысленно, мнения Мей Джин это бы не изменило. Зато, быть может, это усилит ее страх, заставит в следующий раз дважды подумать, прежде чем сделать что-то против Горного ханства. Когда принцесса вышла со своим сопровождением, Алпагу тяжело вздохнул. – Палач готов, Даныш-ата?.. – Готов, мой хан. – Тогда пойдем. Узнаем, что скрывает этот пес Тайзу! – Отец, ты еще не вполне здоров, позволь, я пойду с тобой, – Кая, до сих пор не отпускавший от себя Гюнсели, дернулся было вперед… Но остановился, напоровшись на острый взгляд отца и руку матери, преградившую путь. Улу Эдже даже сейчас выглядела ошеломляюще спокойно, будто бы все вокруг не летело кувырком. Когда двери закрылись и за ее мужем, она осмотрела всех оставшихся. – Гюнсели, Кырчичек, ступайте по своим покоям, не гуляйте сегодня без дела. Туткун, отведи этого полоумного в его комнату и тоже возвращайся к себе. А ты, Кая, пойдем со мной. – Но, мама… – Сейчас. Тегин нахмурился, однако больше спорить с матерью себе не позволил, кивнул, и это словно ознаменовало конец их маленького собрания. Кырчичек развернулась, обдав дуновением воздуха от резкого движения, понуро опустила голову Гюнсели… Туткун подхватила Батугу под локоть и потянула к выходу, чувствуя направленный в спину взгляд Великой Эдже. Какой-то очень недобрый взгляд.***
Перед глазами плыло, и Темуру стоило неимоверных усилий разобрать в этой круговерти кривой деревянный столб. Он тоже будто бы уплывал от него, качался, как качаются далекие деревья перед путником в знойной летней степи… Только ему было скорее холодно, чем жарко, и вокруг была не степь, а незнакомый шатер, в котором резко пахло горькими травами и кровью. Этого сочетания вполне было достаточно, чтобы перестать лежать, решил Темур, приподнимаясь на локте… Тело тут же протестующе отозвалось острой болью, и тегин стиснул зубы, давя стон, падая обратно на место и чувствуя враз подступившую слабость и дурноту. – Не вставай. Вздрогнув от неожиданности, Темур попытался повернуть голову на раздавшийся голос, но не сумел: тот звучал где-то сзади, слишком пока далеко, а у него перед глазами плясало слишком много разноцветных кругов. – Ты ранен. Не вставай. Тегин зажмурился. Голос был ему не знаком, хотя, быть может, он просто не узнавал оттого, что все звуки сейчас казались искаженными, будто в уши насовали шерсть. Но голос точно был женский, вдобавок как-то знакомо растягивавший гласные… – Где… я? Горло першило, но говорить больно не было. Сказала «ранен». Когда, кем?.. – Не вставай, – вместо ответа повторила девушка в третий раз. И наконец пересела так, чтобы оказаться в поле его зрения. Темур нахмурился, разглядывая ее, и подумал, что, пожалуй, погорячился, назвав «девушкой». Девочка скорее, лет четырнадцать на вид, едва ли больше. Сосредоточенное лицо, тонкие брови, грубая меховая накидка поверх чего-то ярко-золотого… Подведенные раскосые глаза и тот же сладкий запах, от которого тегина тошнило уже двенадцать лет. – Ты жив. Это хорошо. Боялась, умрешь. Темур поморщился. Она говорила короткими фразами, выделяя некоторые звуки, точно как когда-то делала Мей Джин, не желая ронять свое достоинство совершением ошибок в чужом языке. – Сами ранили, сами испугались? Не смеши, девочка. – Я не враг, – китаянка едва-едва склонила голову к плечу. Ее лицо не выражало никаких эмоций. – Я – как сестра. И я не девочка… не ребенок, – тут же добавила она, увидев его удивление. – Шестнадцать лет. – Ага, взрослая очень, – буркнул тегин. Он, внешне лежа смирно, между делом напрягал то одну мышцу, то другую, благо этого нельзя было заметить под толстой шкурой, которая его укрывала. Каждое движение вызывало боль с правой стороны, где-то от середины ребер до бедра, но сейчас это казалось вполне терпимым по сравнению с первой вспышкой. К сожалению, правая рука отказывалась сжиматься в кулак, зато левая слушалась хорошо. Девочка между тем серьезно кивнула. – Взрослая. Невеста. От одного этого слова Темур, замерев на очередном движении, зашелся надсадным кашлем. «Тенгри, если ты решил наказать меня за совершенное, то хотя бы не так!» Совершенное… Соверш… Воспоминания вернулись к нему резко, словно вбитые в голову ударом кувалды. Караван-сарай, Туткун, пролетевшая одной обжигающей искрой ночь… и наступившее за ней утро, дорога в лагерь… ночное нападение, Салтук, с залитым кровью лицом заваливавшийся на бок прямо в разворошенный костер, и уже мертвый Калсым, закрывший тегина собой… И его крик, мгновениями раньше поднявший тревогу в темноте: «Итбараки!» Темур сглотнул и перевел взгляд на китаянку, смотревшую на него по-прежнему спокойно. «Я – как сестра». – И что твой отец пообещал итбаракам за мою смерть, принцесса?***
К вечеру Туткун уже не знала, куда себя деть. Дворец словно замер в предгрозовой тишине, напряженно ожидая окончания допроса монаха в темнице, и это напряжение стелилось по полу и каменным стенам, въедалось в воздух и отравляло всех обитателей Небесной твердыни. Батуга метался по своей комнате, и в конце концов выносить его не осталось сил. К счастью, покинутая мужем Гюнсели решила, вопреки приказу Великой Эдже, проведать своего безумного друга, и Туткун со вздохом облегчения оставила их наедине. Чем ближе становились ответы на вопросы, тем нетерпеливее становился Батуга, запертый в клетке своих покоев и собственной игры. Он желал и одновременно страшился предстать перед отцом с еще одной правдой, скрытой от хана так же, как до этого утра была скрыта невиновность Тылсым-бике. Туткун не могла его винить. Даже ей сегодня стало не по себе от поведения Алпагу, что уж говорить о тех, кто тяжесть его характера и принятых решений ощущал на себе прежде не раз… – Ты знала? Туткун обернулась, приподняла брови в искреннем удивлении. Последний человек, которого она ожидала сейчас увидеть, был Кая-тегин. – Знала? О чем? – О фальшивом письме, – он подошел ближе и кивнул на двери ее покоев. – Я могу войти? Туткун пожала плечами, распахивая перед ним. Сестры не было: она засела с Чалаиром на кухне, обсуждая случившееся подальше от ханской семьи и поближе к очагу. В комнате тоже было тепло, и Кая, только ступив внутрь, прошел к огню. – Ты тоже знал. Чолпан-хан сказала вам с Темуром тогда на кургане. – Но что во всем замешаны китайцы, и про печать… – Какое это теперь имеет значение? – она встала рядом с тегином. – Тылсым-бике была невиновна – вот главное, и эта правда. Алпагу-хан ни за что убил любимую женщину по навету китайского императора. Услышав ее слова, Кая поежился и поднес ладонь так близко к пламени, что жар опалил кожу. Он молчал, и Туткун тоже молчала. Она не понимала, зачем Кая пришел, какое ему-то было дело до давно мертвой госпожи Тылсым, и отчего он был столь болезненно-задумчив. Неужели так ясно примерил на себя страшный поступок отца?.. – Будь осторожна, Туткун. Она стряхнула с себя размышления, снова обратила внимание на наследника. – Осторожна? Почему? – Кто бы ни явился перед отцом этой ночью, хоть и действительно сам Эрлик-хан, правда о невиновности горной бике не могла выйти наружу без помощи, – Кая говорил медленно, явно обдумывая каждое следующее слово. – Ты – воспитанница Чолпан-хатун, так рьяно защищавшей свою сестру, и ты живешь во дворце. И те, чьи головы эта правда склонила перед моим отцом, не настолько глупы, чтобы не понимать то, что понял я. – Мей Джин сейчас не в том положении, чтобы совершать необдуманные поступки. Тем более такие, за которые на нее разозлятся сразу и мой хан, и Темур. Кая наконец оторвал взгляд от пламени, перевел на нее, и Туткун поежилась. Всегда самодовольный и самоуверенный тегин выглядел теперь совершенно разбитым. – Надеюсь, что так… И все же не добавляй мне хлопот. Она помедлила с ответом. Хотелось спросить, не случилось ли чего, уж слишком изменилось настроение наследника с утра… Но не успела: в комнату, без заминки последовав за своим стуком, шагнул Кузубек. – Мой тегин, хатун. Алпагу-хан ждет всех в зале трона. Кивнув, Кая в последний раз оглянулся на огонь. – Пойдем. Узнаем, что рассказал отцу монах. – Ты так уверен, что рассказал? – Более чем. Когда хану что-то нужно, он умеет спрашивать. – И ты? – И я. И Темур. Просто у нас с ним разные способы. В его голосе проскользнула насмешка, и Туткун фыркнула. – Да, ты предпочитаешь подлость. – Я предпочитаю хитрость, – Кая никак не показал, обиделся он на ее слова или нет. – А впрочем, как бы ни называлось, иногда это единственный путь. В пытках советника Тайзу тоже мало достойного, но ты, кажется, не слишком-то против, а, хатун? Туткун пожала плечами. Она не собиралась возражать. То, что она не была воином, не означало, что ей была присуща жалость к врагам. – Уверена, китаец замешан не только в навете на Тылсым-бике и Тойгар-хана и той западне. Но, даже если только в них, этого довольно. Наказание за подобное – смерть. Хмыкнув, Кая остановился, оглядел ее с головы до ног. – Ты не перестаешь меня удивлять. Никогда бы не подумал, что за милым лицом кроется жестокость, достойная моего брата. – Ты путаешь жестокость со справедливостью, тегин. Точно как твой отец. На этот раз на его скулах явно проступили желваки. – Если считаешь моего отца жестоким, стоит поторопиться. Думаю, он сейчас не в том настроении, чтобы ждать. Прикусив язык, Туткун кивнула. Откровенно говоря, она вовсе не собиралась оскорблять Каю, на то не было никаких причин… Наверно просто они все сегодня были слишком напряжены. В зале трона сгустились сумерки, расползлись по углам тени, запутавшиеся в саже от чадивших факелов, чей красноватый свет делал стоявшего вполоборота Алпагу ожившим мертвецом. Подходя ближе, Туткун задумалась, отчего он, стоя там, не занимал трон? Да, хан отказался от власти, но на нее равно не имели пока права ни ранее самовольно усевшийся под орлом Баламир, ни однажды поднятый решением матери на верхнюю ступень этой лестницы Кая. Было ли то соблюдением обычаев или внезапно возникшим отвращением?.. – Мой хан, – Улу Эдже тем не менее обращалась к мужу по-прежнему, как и большинство. – Ты провел в темнице целый день. Тайзу заговорил? Что тебе удалось узнать от этого подлого императорского змея? – Заговорил. Заговорил… Алпагу провел ладонью по каменному орлиному крылу и наконец развернулся к ним. Он еще больше спал с лица, даже сгорбился, и трудно было сказать наверняка, какая боль терзала хана сильнее: физическая или душевная. – Тайзу заговорил и рассказал, что моя Тылсым действительно не предавала меня, что Горы не предавали Небо… – его голос, против утреннего, был монотонно ровным. Почти безжизненным. – А еще он сказал, что весь план был придуман не китайским императором. Не-ет, это сделал не китаец. Это сделал тюрок. Туткун буквально услышала, как Батуга подавил ошеломленный вздох, и только сейчас поняла, что на этот раз среди них не хватало еще одного человека. Кырчичек. «Неужели?..» – О ком ты говоришь, отец? – Я говорю о военачальнике нашего ябгу, Кая. О Варгы-беке! Туткун прикрыла глаза. Конечно, Варгы-бек всегда был вхож в Небесный дворец, следуя по пятам Баламира: и пятнадцать лет назад, и теперь… – Варгы? – Великая Эдже покачала головой. – Но он человек Баламира, Алпагу, верный его пес, не делающий ни шага без ведома ябгу. Значит, все добрые слова твоего брата о Тылсым-бике – ложь! Баламир предал тебя, использовал доверчивость горной и твою ярость… С каждым ее словом Алпагу морщился все больше, пока наконец не поднял ладонь. – Ты права, Улу Эдже, тысячу раз права в том, что Варгы – пес моего брата. Но я спросил и китайца тысячу раз, и Тайзу ни слова не сказал о Баламире. Поэтому и только поэтому Варгы-бека привезут сюда в цепях, а мой брат приедет сам! Такой приказ отправьте Темуру в ставку, Даныш-ата! – Как прикаже… – Отец, если позволишь, – прервав советника на полуслове, Кая сделал шаг вперед. – Разумно ли отправлять такой приказ, если он почти наверняка попадет в руки дяди? Позволь мне поехать. С Темуром я поговорю наедине, и мы привезем к тебе обоих предателей. Туткун задумчиво оглядела прямую спину тегина. Звучало уж больно складно, как будто заранее подготовился. А может, так и было? С Каи сталось бы подслушать допрос или хотя бы приказать сделать это Кузубеку. Как бы то ни было, резон в его словах был, и Алпагу это понимал. – Хорошо. Поезжай с утра. И передай Баламиру, что, если он не приедет добровольно, я сочту это доказательством его вины! И первой за это предательство ответит его дочь! «Похоже, не быть Кырчичек женой Батуги, – вздохнула Туткун, – а сестре – следующей Улу Эдже Небесного ханства. Ведь правда, не может такого быть, чтобы этот ничтожный Варгы сам с китайцами договорился. Ему незачем были смерти Тылсым-бике и Тойгар-хана. А вот Баламир с этого что-то мог да получить…» – Однако угрожая дочери одного врага, не забывай о дочери другого, – Великая Эдже подошла ближе к мужу, коснулась его руки. – Раз Тайзу все рассказал, прикажи выпустить Мей Джин из-под стражи. – Говоришь так, словно я ее в темницу бросил, – дернул плечом хан. – Посидит в своих покоях, не зачахнет. Однако от варяжской княжны было не так-то легко отмахнуться. – Алпагу, ты вправе спрашивать за засаду и подлог с посла и с китайского императора. Однако Мей Джин к тому, что сделано пятнадцать лет назад, отношения не имеет. Если навредим ей, нынешняя грызня с Китаем перерастет в истребление тюрков. К тому же она жена Темура… Не надо, мой хан, не надо. Она снова взяла Алпагу под локоть, на этот раз крепче, и тот, помедлив, кивнул коротко сразу двоим: и ей, и советнику, знаменуя молчаливый приказ. Туткун закусила губу, исподлобья глядя на ханскую жену. Отчего Великая Эдже вдруг так вступилась за китаянку? В ее жалость не верилось, в дружеское отношение к принцессе тоже. Оставался расчет. Желала ли эта без сомнения мудрая женщина только предубедить беду и остановить хана, дабы тот, стремясь наказать всех причастных, не распалил искру вялой войны до всепожирающего пламени? Или же преследовала иные цели? Могла ли Улу Эдже договориться с Мей Джин, пообещать защиту в обмен на что-то?.. Туткун почувствовала горечь на языке. Очень могло быть, что все вместе. Ведь, как сказано, Мей Джин, что бы ни творила, все еще была законной женой Темура. «Чтоб тебя твои змеи покусали», – со злостью пожелала она принцессе. В душе Туткун верила, что справедливый Тенгри в конце концов накажет Мей Джин за все ее преступления, пусть даже китаянка молилась другим богам. Но так хотелось, чтобы справедливость свершилась поскорее, чтобы небо рухнуло на заносчивую императорскую дочку, выбив землю из-под ее ног!.. – Мой хан!! Неожиданный крик Кузубека заставил вздрогнуть, кажется, всех вплоть до Батуги, обернуться к взъерошенному воину, вбежавшему в зал вопреки всем правилам приличий. – Мой хан, там… – Кузубек запнулся, делая судорожный вдох, и махнул рукой назад, туда, где за вереницей коридоров были главные двери Небесного дворца. – Там итбараки! – Итбараки? – Кая хмыкнул. – Здесь?! Да они из ума выжили, если решили напасть на дворец! Сколько их? – Трое, мой тегин. И они не нападают. Они сказали, что хотят говорить с нашим ханом. – О чем нашему хану говорить с этим собаками? – скривилась Улу Эдже. – Пускай убираются, а если… – Постой, постой, – Алпагу покачал головой. – Раз хотят говорить, давай послушаем. У нас и так слишком много сейчас врагов, ни к чему еще и с итбараками воевать. Когда маленькая процессия, ведомая решительным ханом и уже отдышавшимся Кузубеком направилась к выходу, Туткун пристроилась позади Каи и Гюнсели и тихонько хмыкнула: – А он знает, что мы и так с ними воюем? Тегин в ответ молча пожал плечами. Итбараков действительно оказалось трое. Закутанные в обрывки шкур, с раскрашенными лицами и спутанными волосами, они выглядели более похожими на разбойников, чем некоторые грабители караванов на Шелковом пути, и производили отталкивающее впечатление. Хан, впрочем, не выказал при виде таких диких гостей никаких эмоций. Оглядел их, спешившихся перед ступенями, каждого по-отдельности, и кивнул с достоинством, позволяя начать говорить. – Алпагу-хан, пусть Небесный Тенгри дарует тебе здоровья, – ухмыльнулся щербатым ртом самый высокий итбарак. – Мы пришли к тебе от нашего вождя Обара. – И что хочет передать мне ваш вождь? – Алпагу усмехнулся, скрывая за смешком приступ кашля. – Пожелание здоровья? – Наш вождь Обар передает, что пора возвращать то, что не принадлежит тебе. Земли, что ты забрал у нас, – ты вернешь их нам. – Эти земли я завоевал, проливая свою кровь. Зачем мне отдавать их тем, кто трусливо приползает к моим ногам? – Затем, что, если не вернешь, твоя кровь снова прольется, – ответил итбарак, и, словно это было приказом, стоявший рядом с ним потащил со своей лошади какой-то мешок. – Наш вождь своей рукой прольет твою кровь… Мешок бухнулся прямо на каменные ступени, и грубая ткань развернулась, обнажая свое нутро. Плотный кожаный доспех с вдавленным под воротом цветком. Кафтан с серой меховой оторочкой. Ножны и рукоять легкого клинка. – …Очень много крови, Алпагу-хан. Ей показалось, что мир застыл мгновенно и весь, от парившего в небе сокола до Великой Эдже, стоявшей на коленях у сваленных в кучу вещей, от растянутых в омерзительно-самодовольной улыбке губ итбарака до бурых пятен на золотом шитье… – Не смей. Локоть стиснуло болью, и Туткун охнула, вцепилась в руку Каи, пытаясь вырваться и в то же время смутно осознавая, что только эта рука сейчас не позволила ей ни осесть на землю, ни кинуться вперед, к тому, что… – Не смей, – шепотом повторил, цедя сквозь зубы, тегин, и взгляд его был едва ли не выразительнее слов. – Одежда – не тело, был бы Темур мертв, они привезли бы его, а не приехали торговаться… Поэтому не смей делать глупости, хатун! Не то убьешь нас всех, и его в том числе! Все-таки выдрав локоть из его пальцев, Туткун вдохнула рвано, закусила до боли губу, пытаясь этой маленькой раной перекрыть закручивавшийся в душе водоворот бессильного, ослепляющего ужаса, и отвернулась от Великой Эдже, прижимавшей к себе кафтан сына. Два дня назад Туткун своими руками снимала этот кафтан с Темура. Чьи руки, причиняя боль, содрали его с тегина потом? Кто посмел, кто смог отобрать у меча Небесного ханства его оружие?.. Запрокинув голову, Туткун зажмурилась, но прогнать подступившие слезы не сумела, и холодные капли скользнули по щекам. Сердцем она чувствовала, что Кая прав, что Темур был, конечно, был, просто обязан был быть жив… Пока еще. «Ты хотела выбить землю из-под ног Мей Джин, Туткун-хатун? Смотри теперь, попробуй устоять сама».***
Китаянку звали Юйлань, и она действительно была принцессой, невестой вождя Обара и ценой, уплаченной императором за союз с итбараками – так она сказала сама. Союз, одним из условий которого была его, Темура, смерть – так понимал он, ведь иначе девчонка, живое доказательство этого договора, не показалась бы ему на глаза. Только его смерть, похоже, была нужна не сегодня… А значит, у тегина было время. – Стараешься зря, – спокойно оценила Юйлань его очередную попытку самостоятельно сесть. – Думаешь, не смогу?.. – Темур выдохнул, пережидая боль. Он не горел желанием беседовать с ней, но это хоть как-то отвлекало от неприятных ощущений. – Сможешь. Зачем? Все равно умрешь. Темур хмыкнул и покосился на принцессу. Она глядела на него равнодушно, без сочувствия, но равно и без неприязни. Как на нечто неодушевленное. – Не умру. – Умрешь. – Не умру, – процедил тегин, на этот раз решив сесть через левый бок. – Я дал слово, что вернусь живым. Значит, не умру. – Слово… – Юйлань нахмурилась, забормотала что-то на китайском, и Темур вскоре перестал прислушиваться, сосредоточившись на занятии более важном. Перенести вес на левую сторону оказалось верной идеей, но, чтобы воздеть себя в сидячее положение, ему все равно потребовалось слишком много сил. Это было плохо. С другой стороны, он окончательно убедился, что голова, ноги и руки были целы, а вся боль шла от раны в правом боку. Выходит, бежать и держать оружие он сможет… Но не сейчас. Юйлань сказала, рану зашивали, а швы, как хорошо знал тегин, имели свойство расходиться в самый неподходящий момент. Это означало, что у него будет только одна попытка на побег, и использовать ее надо с умом, чтобы действительно сбежать, а не потешить итбараков видом своей мертвой тушки за ближайшим деревом… – Слово – это обещание, – принцесса наконец снова перешла на тюркский язык. Похоже, все это время она соображала, что значила его фраза. – Ты дал обещание. Кому? – Женщине, которую я люблю. Юйлань поджала губы, и Темур ответил ей короткой усмешкой. Китаянка могла сколько угодно считать, что спасла его своими травами и шелковой нитью, но тегин знал, кто на самом деле его спас, чей голос и облик держали его в этом мире так крепко, что уставшая душа нашла путь обратно в израненное тело. Туткун просила его вернуться живым – одна-единственная просьба женщины, ради которой он был готов сделать что угодно. Он не мог эту просьбу не выполнить, не мог оставить ее одну… Остаться без нее тоже не мог. Поэтому он вернется к ней. Обязательно вернется.