Индульгенция

      Утро туманное, солнца почти не видать за тяжелыми кромками облаков. Нехотя отворачиваюсь от окна — помнится, в детстве мне безумно нравилось наблюдать за небесами. Верила по глупости, будто кто-то на меня оттуда смотрит. Пристально следит, чуть ли по голове не гладит за каждое доброе дело — так держать, Мария, девочка, я горжусь тобой. Меряю шагами маленький кабинет. Давно пора бы расширить свои владения, времени не хватает — дел день-деньской невпроворот. Содержать приют для сирот — дело неблагодарное. Поджимаю губы, постукивая пальцами по столешнице. Вот-вот явится мисс Берд, старшая воспитательница — доложит, что ночь прошла без происшествий. Ни один из моих маленьких подопечных не нарушил её покой, и уж, тем более, не попытался сбежать. Пусть говорят, что хотят. Пусть называют это место работным домом, да хоть богадельней — мне-то что? Всё равно я продолжу получать приглашения на приёмы и званые ужины, продолжу делать вид, что не замечаю осуждающих взглядов за радушными улыбками. За эти годы я выучилась недурно притворяться. Иногда задаюсь вопросом, что сказала бы моя матушка — разумеется, из праздного любопытства. Куда больше мне было бы интересно мнение сестры. — Северина, расскажи историю! — О, Господь всемогущий, Мария. Мне завтра в мастерскую, какие тебе истории? — как обычно, ворчит. Я не вижу её лица в темноте, но уверена — она улыбается. Мне легко различить, когда она злится по-настоящему, а когда просто вредничает. Усаживаюсь на постели, довольно хлопая по коленям. — Ну пожалуйста-пожалуйста-пожа-а-алуйста! Я обещаю, что быстро усну. И даже вопросов задавать не буду! Наконец она не выдерживает — прыскает в кулак. Сегодня хороший день: отец до сих пор не вернулся, и мы можем делать что только душе вздумается. Аккуратно выныриваю из-под одеяла и беззастенчиво шлёпаю к её кровати. — Эй, мы о таком не договаривались! Возимся, щипая и щекоча друг друга, по меньшей мере, минуту. Наконец Северина уступает, и я забираюсь в постель. Прижавшись к сестриному боку, прикрываю глаза. — Ну, слушай. Жил да был на белом свете один бравый рыцарь… — Это ты про Пита, да? Скажи, Северина! На мой взгляд, именно так и должно быть. Пит действительно смахивает на рыцаря — ну и что, что рыжий? Она же отчего-то громко хохочет. — Ну уж нет. Питу гораздо лучше подойдет быть горным троллем… Неожиданно становится ужасно обидно. — Не похож он на тролля. — А что, — издевается, — хочешь сказать, он красивый? Замолкаю. Ещё, чего доброго, засмеёт. — Ну, чего надулась? Будешь слушать дальше? Чуть помедлив, киваю. — У рыцаря этого всего было в достатке. Дом, золото, слава — не было на свете чудовища, которое не покорилось бы его мечу. Простой народ уважал рыцаря, любой из королей мира был бы счастлив выдать за него дочь. Одно только не ладилось, — она вдруг заговорила страшным голосом, — был юноша с рождения проклят. Ведьма, наложившая заклятье, сказала, что во всем будет у рыцаря удача — только сердце его останется холоднее камня. А если и найдется та, кого он полюбит со всей искренностью, лишь только соприкоснутся их уста, девица погибнет страшной смертью. Застываю, не в силах даже выдохнуть. Сестра не спешит с продолжением, только гладит меня по волосам. — А дальше? Что будет дальше? — Завтра, — смеётся, — сейчас и правда пора спать. А может, ты увидишь конец во сне — кто знает? Закрывай глаза. Северина укладывается рядом, поворачивается спиной — спать совсем не хочется, поэтому осторожно дотрагиваюсь до кудрявой пряди, выбившейся из её косы. Мне хочется сказать, что я очень люблю её. Слова, как всегда, застывают где-то во рту. — Леди Мария! — запыхавшаяся мисс Берд, оказывается, давно мнётся в дверях, — дело срочное. Её тонкие брови приподняты в помеси потрясения и ужаса. — Что произошло? Мне редко приходилось видеть её в таком состоянии: значит, случилось что-то невероятно серьёзное. — Дети сбежали! Господь всемогущий! Только не сейчас. Не в канун Рождества и традиционных пожертвований от знати. — Кто? — Мальчишка Смит с сестрой. Стискиваю ладони в кулаки — лишь бы унять дрожь. Никто не должен видеть моей слабости. Ничего не потеряно — любую оплошность возможно исправить. И если я настолько растеряла хватку, что не сумею вернуть двух глупых детишек… — Как это случилось? Почему их никто не остановил? — Одному Господу известно, как им удалось пробраться мимо охраны! Точно сквозь землю провалились… — Запомните, мисс Берд. Никто и ничто не может исчезнуть просто так, не оставив после себя никакого следа. А если это случилось, значит, нужно искать внимательнее. Ложь давно въелась в само моё существо — и на мгновение даже я себе верю. Хотя, кому, как не мне известно — люди пропадают. Впрочем, предпочитаю другое слово. Предают. — Отец? Северина? — корзина с молоком и яйцами оттягивает руки. С трудом ставлю тяжелую ношу наземь, оглядываюсь — в доме ни души. Где они все? Куда ушли? Страшное предчувствие сворачивается дремлющей змеёй на стёклышке сердца. Что, если он сделал что-то с сестрой? Они ведь ненавидят друг друга! Снова выбегаю во двор — нужно спросить соседей, а может, просто подождать… Ничего — только примятая трава и странные кусты с фиолетовыми цветами. Не знаю, что делать — поэтому плачу, другому я так и не выучилась. Сначала горько, жалобно — потом уже зло. Что я вам сделала?! Почему вы меня бросили…? Знала бы, как будет дальше — поберегла бы слёзы. — Позовите ко мне Роя. Нельзя терять ни минуты. Волнение постепенно сходит на нет. Если Рой Уолтон не отыщет беглецов, значит, их нет на этом свете. Всё пройдёт без сучка и задоринки. Ни одна сентфорская крыса не принесёт в город весть о побеге несчастных сирот. К святкам они уже вернутся под моё крыло — предстанут перед благосклонными взглядами статусных господ и будут улыбаться точь-в-точь как маленькие ангелочки! И даже если каким-то неведомым образом всё сложится иначе, я буду держать лицо и продолжу дело. Это — единственная из доступных мне страстей. Снова ложь. Быть честной с собой — увы, непозволительная роскошь. Улица темна, но мне совсем не страшно. По обе стороны от меня шагают Северина и Пит — они хохочут и о чем-то переговариваются, изредка обращаясь ко мне. — Как же так вышло, что ты теперь работаешь у maschereri? — неожиданно вырывается у него. Искоса поглядываю на Пита, надеясь, что он не замечает: у него такое красивое задумчивое лицо. И эти милые маленькие веснушки! Почему-то лишь на секунду жутко хочу, чтобы он все-таки поглядел на меня в ответ. Северина говорит, я очень красивая — так что же он не смотрит? — А тебе этого знать не обязательно, — как обычно, обрывает на полуслове, — он сказал, что у меня талант. Руки ловкие, и голова на плечах есть. Хотя, для того, чтобы газеты богатеям носить, второе не обязательно. Она говорит с ним так, точно он и пальца её не стоит. На месте Пита я давно бы обиделась. А ему это, кажется, нравится. — Да что ты говоришь! Я хотя бы читать умею, и писать немного. А ты кроме своих масок ничего больше не видела. И не увидишь, потому что упряма как ослица! Северина шипит, кажется, готова ему глаза выцарапать. — Вообще-то maschereri обещал научить меня! Замираю, приближаясь к Питу — совсем чуть-чуть. — Может быть, ты и меня…научишь? Я буду очень стараться, обещаю. Конечно же, он не слышит. *** — Ты должен найти их до завтрашнего утра, — стою к нему спиной, не утруждаясь даже взглянуть в его сторону. Рой верен мне, потому что я щедро плачу. Мы познакомились под крышей старого сиротского дома — сейчас от него давно камня на камне не осталось. Меньше конкуренции. Меньше воспоминаний. Мне впору гордиться, что создала ад на земле. Правда, всё время кажется — до идеала ещё далеко. — А если…? — Они должны быть живы и невредимы. От этого зависит твой гонорар и моя репутация. Глухо ухмыляется. — Не надо денег. Подготовь для меня ту, чернявую… Что поделать — у каждого свои слабости. А выживает сильнейший. — Позарился на одну из лучших моих воспитанниц? — Второй сорт не для меня. — Можешь идти. Получишь своё, как вернёшься. Догадавшись, что разговор окончен, Рой отправляется восвояси. Остаюсь стоять прямо, лишь потираю виски. Сдаётся мне, это, казалось бы, пустяковое происшествие, всё-таки приведёт к неприятным последствиям. Предчувствие редко подводит. Ничего. И не из такого выбиралась. Сила моя в хитрости и осторожности. Северина никогда не была такой. У неё вечно всё было на лице написано. Она сидит у надтреснутого зеркала, наверное, уже больше получаса. Вплетает ленты в косы, чтобы в следующую минуту в ярости всё распустить. Стараюсь не попадаться ей на глаза, наблюдаю из-за двери — когда Северина злится, с ней лучше не связываться. И всё равно ужасно интересно: для кого она так наряжается? Наверняка до мастерской они пойдут с Питом, и даже не подумают взять меня с собой! Я понимаю, что так нельзя, но не могу помешать мыслям. Почему Северина всегда так легко привлекает внимание? Ей даже эти ленты не нужны. Любой, кто ей понадобится, непременно засмотрится. Сестра наконец замечает моё присутствие, оглядывается и отчего-то краснеет. — Почему не спишь? — Не хочу, — подавляю зевоту, — куда ты идёшь? — Работать. — Красиво… — осторожно дотрагиваюсь до её руки. Не хочу говорить вслух про Пита, поэтому выпаливаю первое, что приходит в голову, — ты для maschereri так собираешься? Ладонь резко соскальзывает со столешницы, Северина вскакивает, ненароком уронив костяной гребень. Не смотрит на меня и убегает — такое с ней впервые. Остаюсь наедине с зеркалом: мне даже кажется, что там ещё мелькает отражение её странно испуганного лица. Вечно у неё от меня тайны. *** Они сидят стройными рядами за отполированными до блеска длинными столами — девочки стирают пальцы в кровь, чтобы здесь не оставалось ни пылинки. Никто не притронется к пище, пока я не поднимусь с места, чтобы произнести обеденную молитву. Несмотря на внешнее спокойствие, замечаю дурную искру в глазах детей. Разумеется, известие о побеге не обошло их стороной — сколько ни старайся, шила в мешке не утаишь. Оставить подобное без внимания никак нельзя. Потому встаю, чуть прокашливаюсь — достаточно, чтобы тишина стала гробовой. — Как вы наверняка уже знаете, сегодня наш дом лишился двух… обитателей. Мой взгляд — ледяной и пристальный — встречает лицо каждого. Они ненавидят меня и не пытаются этого скрыть. Мне нет до этого дела. Пускай — лишь бы боялись. Продолжаю как ни в чем не бывало. — Смею заверить вас, дорогие дети, совсем скоро Энтони и Элизабет возвратятся под наш радушный кров. А тех, кто захочет последовать их примеру, — хищно усмехаюсь, — ждёт суровое наказание. Выдерживаю небольшую паузу — наслаждаюсь безмерной властью. — …А теперь воздадим хвалу Господу за то, что послал нам этот прекрасный день, пропитание и крышу над головой, — поднимаю руки, вознося короткую, но от того не менее лицемерную, молитву. Дело даже не в том, что имя Бога должно неизменно поминаться в приютских стенах. Приятная иллюзия — кто-то, достаточно всемогущий для того, чтобы на него надеяться. Когда-то мне это помогало. *** Ноги давно подкосились — дрожу, стоя почти на четвереньках. Массивная фигура возвышается надо мной — в руке у отца большая бутылка, от которой привычно исходит мерзостно спиртной запах. Лучше бы он кричал и топал ногами — куда хуже, когда голос его становится хриплым и ласковым. — Ну же, милая, поднимайся. Пойдём. Твоя сестра нашла себе работу, и тебе пора пользу приносить. Поднимаю глаза, силясь заглянуть ему в лицо. — Папа…не надо… Он роняет бутылку в паре дюймов от меня — прикрываю руками голову, но, хвала небесам, стекло выдерживает, не бьётся. — Перечить мне вздумала, с-сучка? — его пальцы в моих волосах, понимаю — вырываться нельзя, это бессмысленно и только больше разозлит его, — мне за тебя т-такие деньги обещали! У-у, гадина… Никакого уважения! Ну, пошла! Тянет к двери, и я ничего не могу сделать. Мы совсем одни, а Северина ещё не вернулась. Два ужасно сильных желания борются во мне: я молюсь, чтобы сестра пришла и спасла меня, и одновременно прошу всех святых, каких знаю — лишь бы задержалась подольше. Он не пожалеет её. — Что ты делаешь, ублюдок?! Отпусти её немедленно! Она ураганом врывается в комнату, почти расцепляет нас -всё случается слишком быстро. Это даже не больно — он не ожидал такого стремительного нападения, потому отпускает. — Беги, — Северина закрывает меня собой, срывается на крик, — ну же! Найди Пита, — выдыхает как можно тише, а потом оборачивается к чудовищу. Я чувствую, как внутри неё дрожит и горит что-то всепоглощающее, ужасно злое. Наверное, только поэтому ей не страшно. — Как ты посмел прикоснуться к ней? — Это… не твоё дело, маленькая дрянь! — Отец неповоротлив, и Северина могла бы убежать, не будь меня рядом. Руки и ноги трясутся как гадкая похлёбка в ночлежке для бедняков. Ложусь на пол, чувствуя, что не получается даже ползти — совсем ничего не могу. …Сестра теснит его к шаткому столу — и на какой-то момент в сердце зреет надежда, что он действительно испугался. Бьёт исподтишка, наотмашь — кулаком в живот. Северина пронзительно вскрикивает. Слёзы обжигают щёки. Почему я такая бесполезная? Она падает — не вижу, определяю по тяжелому удару о половицы. Надо позвать кого-нибудь, привести помощь, но становится только хуже, страх приковывает к холодному полу, не давая и вздохнуть. Он бьет ее еще и ещё, я слышу всхлипы, перерастающие в стоны: почему у меня нет сильных крыльев за спиной, чтобы унести Северину отсюда? Она жива — слышу по тяжелым клокочущим выдохам. — Я тебя…убью…слышишь? Обещаю. Молчи, глупая, пожалуйста, молчи! Однако хмель уже знатно ударил отцу в голову. Чувствую, как удаляются его неровные шаги. Шатается. Как бы сам не упал… Кое-как убирается в другую комнату. Кажется, обо мне он совсем забыл. И только тогда я нахожу силы встать. Северина лежит без движения, она совсем не похожа на живого человека — скорее, на ком тряпья, оставленный кем-то в спешке. Подбегаю, не боясь наделать шума, наклоняюсь — в лице ни кровинки. Только красные пятна в уголках губ. Касаюсь её щеки — из груди сестры вырывается кашель: я с ужасом наблюдаю за кровавым ручейком, побежавшим по её подбородку. — Позо…ви… — хрипит и стонет, — позов.и… м.м. Не дослушиваю. — Сейчас. Я приведу Пита. Подожди здесь, прошу… Зажмуривается, будто хочет возразить, но я уже убегаю. Сердце готово выскочить из груди или сгореть прямо внутри. Только бы успеть. Только бы успеть… *** Каждому делу — своё время. Тяжелые башмаки воспитанниц гремят по ступеням — девчонкам давно пора приниматься за работу. Стряпать и шить, начищать полы и стены до блеска — никто без дела не останется. С ними прекрасно справится мисс Берд. Из угла раздаются слабые всхлипы. Я действительно отвлеклась. — Леди Мария… — детский шёпот обрывается узелком на тонкой ниточке, — пожалуйста! Они сидят передо мной на узкой скамье — две миниатюрные девочки. Свалявшиеся тёмные волосы, блестящие слезами глаза. У той, что ближе ко мне, разорван подол. — Вы обе прекрасно знаете, что порча одежды — серьёзный проступок. Господь даёт вам крышу над головой, что есть, и во что одеться — так вы распоряжаетесь дарованными благами? — Это она сделала! — подняв измученный взгляд, дитя тычет тоненьким перстом обвинителя в свою соседку. Та лишь затравленно всхлипывает, — она толкнула меня во время чтения Слова Божьего… — Простите, это было случайно, честное слово! Прошу вас… — Негодные девчонки! Затеять драку в священное время — сам дьявол овладел вашим разумом. Бороться с лукавым можно лишь держа свою плоть в подчинении… Они обе дрожат, бездумно вцепляясь друг в дружку. Один беглый взгляд — становится ясно, что платье юной преступницы давно пора сдать в утиль. Полуистлевшая ткань была готова рассыпаться, казалось бы, от одного неосторожного вздоха. — Протяните ваши руки. Дрожат, не спеша исполнить приказание. — Живее, иначе гнев Господень будет ещё суровее. Придирчиво рассматриваю бледные трясущиеся запястья. Ничего необычного, таких каждый день я вижу не меньше дюжины. — Наказание — верный путь к очищению, дети мои. Ивовый прут, давно зажатый в ладони, хорошо рассекает воздух. Добротная вещица — плохо подобранное орудие измыливается в крови через несколько недель, а этому скоро будет два месяца. За ущерб, нанесённый имуществу, полагается пятнадцать ударов — сначала девочки пытаются помалкивать; первой кричит та, что помладше, с разорванным подолом. Размахиваюсь сильнее. В этих стенах нет места жалости. …- Поднимайся, — суровый голос надзирательницы гулко отдаётся от пустых стен. Ноги мелко трясутся, мне кажется, они вот-вот предадут меня. Нельзя. Этот дом чует слабость как хищник свежую кровь. Я не должна быть здесь. Ведь…у меня есть семья. Всё ещё чудятся размытые очертания в дверях — сейчас сюда войдёт Северина, схватит за руку, заберёт подальше от этого ужаса. Так было всегда. — Грязная воровка, — цедит склонившаяся надо мной женщина. У неё крючковатый нос и большие выпуклые глаза; она напоминает птицу — стервятника. Вжимаю голову в плечи. — Простите, я больше… ни за что на свете… Голод, глодавший нутро и кости, толкал на страшные поступки. Отвратительно кислое зелёное яблоко, неумело стянутое с чужого стола, не раз будет преследовать в кошмарах. …Надзирательница не дослушивает — хватает за волосы и окунает лицом в чан с ледяной водой. Горло, ноздри, уши, кожа — всё разрывается режущей болью. Слава Всевышнему, сдерживаю крик — было бы куда хуже. Когда голова моя поднимается над водой, пытаюсь урвать данную мне долю мгновения, чтобы сделать вдох — безуспешно. Бездушная кукла не ослабляет хватки — повторяет процедуру с помощью череды выверенных движений. Конечно, тогда я не понимала таких вещей — запуганный болью разум метался в полубреду. Всё ждала сестрёнку, глупая маленькая девочка… Только она не пришла. Не появилась, когда меня почти продали уродливому старику — не откликнулась ни на единый безмолвный крик. А ведь обещала, что всегда будет рядом. В ночь перед свадьбой я решила стать хозяйкой своей судьбы. Так оно и вышло. *** Утро сегодня темнее тёмного — как и лицо мисс Берд, маячащее в дверях моей скромной спальни. Выпаливает сразу, без приветствий и прочих предисловий. — Рой Уолтон найден мёртвым на городской улице. Рядом с ним…тело мальчика. Он забит до смерти. Лицо моё остается непроницаемым. На самом деле внутри поднимается буря. Проклятый Уолтон! Я взяла с него обещание доставить детей живыми и невредимыми. Мне нет дела до его ничтожной жизни, но что станется с этим домом, если обо всём узнает городской совет? — Вас хочет видеть шериф, леди Мария. Что-то болезненно сжимается в груди. Выпрямляюсь, кажется, что холода во мне больше, чем самой жизни. Стоит только прикрыть глаза — обращусь в лёд. — Передайте ему, пусть подождёт. Мне нужно подготовиться. В должный вид нужно привести не только внешний вид, но и внутреннее — поэтому времени потребуется больше. Жижа в деревянной миске пахнет отвратительно — каждый раз кажется, что вырвет от одного взгляда на неё. Мужественно держусь, наполняю очередную ложку и осторожно подношу ее к губам сестры. Северина не может есть сама. Её руки ещё не зажили. Она глядит со стыдливой благодарностью, покорно глотает похлёбку. Чуть морщится, но ничего не говорит. Мне странно видеть её такой беспомощной. Страшно думать о том, что она могла погибнуть в том пожаре. Если бы не maschereri… Словно подслушав мои мысли, сестра вскидывает голову. Её глаза безумно блестят. — Он… — Ещё не очнулся. Шмыгает носом и зажмуривается. Её плечи мелко вздрагивают, Северина кашляет, расплескивая суп. Я не знаю, о чем она думает — боится за maschereri или горюет об искалеченных ладонях… Мне хочется, чтобы она стала прежней. Без следов слёз на щеках и тоски во взгляде. Есть кое-что куда страшнее — теперь Северина не сможет работать, ей не защитить нас от отцовской руки. До сих пор не могу поверить, что это он совершил такое злодейство. Страшная мысль не покидает голову, наоборот — всё больше пробирается внутрь. Я не хочу заботиться о сестре вечно, не хочу кормить её с ложки и держать всё на своих плечах. Не хочу быть старшей! По детской наивности я надеялась, что отсутствие Северины хоть каплю сблизит нас с Питом, но в его мыслях было место лишь для нее. Он просил поговорить с ней, клялся, ему-де на ожоги плевать, пусть только увидится с ним хотя бы на пару минут! Я не передала ни слова. До сих пор не чувствую вины. Накрапывает дождь, мостовая превратилась в грязевое месиво. Шагаю медленно, с достоинством, держу голову скорбно опущенной. Никто не посмеет уличить в лицемерии. — Леди Мария, — в холодном голосе сила и такт, не смешанный с подобострастием, — рад видеть вас в добром здравии. — Благодарю, шериф, — я вижу его руки и кожаный плащ, не поднимаю глаз, — надеюсь, и у вас всё благополучно. Аккуратно достаю носовой платок, чуть промакиваю глаза. — Скажите мне, что случилось! И не смейте таить, слышите! Он придвигается ближе, почти наклонившись к моему уху — произносит приглушённо, на выдохе. — Оставьте эти уловки кому угодно другому. Нам нужно поговорить наедине. Как пожелаете, Питер Тёрнер. Я не могу вам отказать. *** — О свёрнутой шее и избитом до смерти ребёнке тебе, конечно, уже известно. Качаю головой. Как легко он отбросил все условности! — В любом случае, это неважно, — отворачивается, роясь в карманах, я же невольно задерживаюсь на нём изучающим взглядом. Годы значительно потрепали Пита, однако оставили ему совершенно те же пронзительные зелёные глаза, пытливый ум и те самые веснушки, которые так нравились мне в детстве. Сейчас он сосредоточен и одновременно рассержен: такое часто случалось, когда еще мальчишкой он оставался ни с чем, пытаясь привлечь внимание моей сестры. Что-то неожиданно яркое красуется на испещрённой мозолями ладони. Оно высасывает остатки цвета из каждой вещи в моём кабинете, вбирает их в себя, разрастаясь, приковывая взгляд. …Ярко-фиолетовый бутон без малейшего следа увядания. — Не может быть! — Вот именно, леди Мария, — усмехается, — я не видел их сорок лет. А теперь… — Что это значит?! Ты можешь дать ответ…? К горлу подступает ледяная глыба — скажу еще слово, пронзит насквозь. Остаётся лишь хватать застоявшийся воздух мелкими глотками. — Что-то неладное творится в Сентфоре с того самого дня. И сейчас я как никогда близок к разгадке! Мы оба понимаем, о чем он говорит. Только я знаю — всё началось чуть раньше. Я слышу хлопок входной двери и застываю на месте, инстинктивно прикрыв голову руками. Узнаю по шагам — это не отец. Северины не было всю ночь, и сейчас она идёт неровно, как пьяная — будто ничего перед собой не видит. Замечаю, как странно подрагивают её ноги. Тревога, ставшая привычной спутницей, дает о себе знать уколом в грудь. Наконец сестра замечает меня, окидывает ошалелым взглядом и садится прямо на пол. — Где ты была? — спрашиваю робко, не надеясь на правдивый ответ. — У maschereri, — шепчет на выдохе, запрокинув голову. Теперь уже я замолкаю, испуганно рассматривая её лицо. Мыслей слишком много — они не спешат становиться словами, только кружатся в голове, носятся, как бешеные. — Ты.там…всю ночь? Она смеётся — громко и не по-настоящему, а потом давится слезами. Я хочу обнять и ударить её одновременно. Вместо этого просто сажусь рядом, чуть касаюсь спутанных волос. Уже знаю — ничего толком не расскажет. Но что-то дурное зреет внутри, как нарыв, мозоль, готовая лопнуть. Я чувствовала что-то похожее перед тем, как слегла матушка. — Пожалуйста, — кладу голову на колени сестры, — не уходи надолго. — Не буду, — ощущаю шершавое прикосновение обожжённой ладони к щеке. — Обещай! Северина не отвечает. В тот раз предчувствие не подвело, и сейчас полузабытая горечь заставила окунуться в очередное воспоминание. Пит глядит выжидающе — наконец смотрю прямо ему в глаза. — Этот цветок ничего не значит. И вы, шериф, это понимаете. Чёрный морозник давно растёт в сентфорском лесу, он мог попасть к мальчишке откуда угодно. Не стоит выгонять мертвецов из могил. Только не сейчас, когда я добилась столь многого. Если плюнуть беде в лицо, как я делала всю жизнь — она отступит. От Пита разит разочарованием. — Не боишься, что поведаю всем обстоятельства смерти мальчика? — Не посмеете, шериф, — усмехаюсь, когда вижу гневно подёргивающийся рот, — вы ведь, как и я, из Сентфора. *** Раскинутый на окраине города шатёр манит обилием красок. Я вижу толпу, что приливает к его подножью. Сегодня и я среди них. Что потянуло меня, благовоспитанную женщину, в цирк уродцев — не ведаю. В конце концов, каждый имеет право на слабости. Одна из моих — любопытство. Замечаю знакомых, однако мы не раскланиваемся — уверена, эти несколько взглядов останутся между нами. Что-то тянется из-за полотняных стен — странный, с трудом различимый, но назойливый звук, гудение или жужжание… Внутри духота. Спёртый воздух застывает в глотке комками, всерьёз подумываю уйти — в этот миг кто-то сильной рукой задергивает полог, погружая собравшихся в темноту. — Дамы и господа, — все затихают, прислушиваясь к негромкому, но до ужаса притягательному мужскому голосу, — мы рады видеть каждого из вас. Я больше не слушаю — хватает мгновения, чтобы распознать знакомые интонации. …Я никогда не говорила с maschereri, но часто слышала, как он обращается к моей сестре. В судорожном порыве оглядываюсь вокруг: никому до меня и дела нет, все взоры прикованы к сцене. В ужасе молю высшие силы открыть мне глаза, пробудив от ужасного сновидения. Бог остается нем. Я вижу свет и скорченную фигуру на подмостках.