Индульгенция

      Тени от яблонь долго стелются по земле, надёжно скрывая незваного гостя. Никогда не мнил себя маститым вором, кража была не иначе чем необходимостью. Сейчас, например, мне ужасно хочется есть. Возьму парочку яблок, и только — от этого пышного сада не убудет. Ладно, парочка — скромновато сказано. Мне ещё домой надо что-то нести. Две паршивые газетёнки сегодня продал, а меня младшие братья ждут. Конечно, матушка опять начнёт распинаться; укоризненно сдвинет брови, скажет, что воровство — жуткий грех. Отец пообещает непременно высечь, но, как водится, ничего не сделает. Понимает — порой иначе просто нельзя. Привычно перебираюсь через забор. Здешние хозяева, Нельсоны, даже собак не держат. Стараюсь не злоупотреблять их гостеприимством — всегда беру не слишком много. …Раскидистое дерево прямо у ограды — то, что нужно. Ветви сгибаются под тяжестью сочных плодов: давлюсь слюной, протягиваю ладонь… И почти упираюсь в свесившиеся с толстого сука чужие ноги. Точнее — ножки. Тонкие как лучинки и бледные в лунном свете. — Тш! Это моё дерево. Уходи, — сверху слышится злобный шёпот, — ищи другое. Проклятье! Там что, девчонка? Этого не хватало. — Яблок всем хватит, — отвечаю ещё тише. Так и хозяев разбудить недолго. — Ну вот и иди к другому дереву. Что тебе непонятно? Голос тоненький — совсем детский. — Ах ты, противная малявка! — конечно, мне было совсем не сложно подойти к соседней яблоне, но тогда это значило бы, что я уступил девчонке! — Ка-ак ты меня назвал? — немедленно послышалось с дерева. — Запомни, а лучше выучи. Меня зовут Се-ве-ри-на! Я уже собираюсь взобраться на ближайшую ветку и хорошенько вздуть маленькую занозу, как вдруг замираю — совсем близко слышится громкий лай. Кажется, Нельсоны все-таки обзавелись сторожевым псом… Нам конец! — Спускайся, черти тебя дери! — шиплю, себя не помня от злости. — Я с-сейчас! — пронзительно взвизгивает; кажется, напугалась. — У меня платье зацепилось! И мой мешок… Проклятье. Что за дура — по деревьям лазить в платье! И почему только стою на месте? — Прыгай! Давай, ну, — собака всё ближе, кажется, я даже слышу клацанье челюстей. У меня ещё есть время сбежать — не могу. Отец учил не оставлять слабых в беде. А эта девчонка ещё и глупая! Она валится прямо на меня, да ещё и с дурацким холщовым мешком с яблоками. — Быстрее! — тащу её за собой, проталкивая вперед: забор всего в двух шагах, но, кажется, я уже спиной чувствую жаркое пёсье дыхание. — А как же… Подсаживаю, почти выбрасывая лёгкое тельце за пределы сада. В последний момент передаю Северине треклятый мешок — хорошо, он не так уж и велик. Собираюсь перелезть сам, но в этот миг челюсти смыкаются на моей штанине, задевая ногу. Я слышу, как кто-то бежит прямо к нам — о нет, хуже собаки только сам мистер Нельсон! С силой бросаюсь вперёд, кажется, оставляя в зубах у пса достаточно мяса. Не больно. Потом будет. Натыкаюсь на хрупкую девичью фигурку — она что, даже с места не сдвинулась?! — Бежим! Давай сюда свой чёртов мешок! — хватаю Северину за руку и несусь что было мочи, чтобы, не дай бог, не догнали. Тогда порки от отца не избежать. Мы останавливаемся только у кромки леса, когда домов становится совсем не видать. Слышу, как тяжело дышит девчонка — только бы не свалилась тут, что делать с ней буду? Наконец обращаю внимание на боевое ранение — в темноте почти не рассмотреть, надо перевязать на всякий случай. — Спасибо, — выдавливает Северина; искоса рассматриваю её. Мелкая — в чем душа держится? Кудрявая, прямо-таки ангелочек — это если в глаза не смотреть. Они у неё чернее угольной шахты. Дурная голова. — Давай, я помогу. У меня всё равно платье порвалось. Сколько ей лет? Тринадцать? Меньше? Не отвечаю — девочка присаживается на корточки, отдирая от подола и так на соплях держащийся лоскут. Пыхтит, обматывая его вокруг моей щиколотки. Мужественно терплю — хорошо, не видит, как я пару раз сморщился. — Вот ещё подорожник, — просовывает под повязку мокрый лист. — Ты что, на него плюнула? — Это роса, идиот, — но отвечает как-то неуверенно. Наконец она поднимается, беззастенчиво вытирая руки о платье. Протягиваю ей несчастный мешок с тем, что там осталось. Упрямо мотает головой. — Это твоё. Я не люблю быть в долгу. Откуда в ее голове столько умных слов? Маленькая же ещё. Что-то подсказывает — спорить бесполезно. И всё-таки предлагаю. — Давай пополам. Получается по четыре яблока на человека. В целом, не так уж плохо. Северина наблюдает, как я распихиваю добычу по карманам, закидывает мешок на плечо. — Между прочим, — её тон снова становится ужасно противным, — я могла бы не слезать с дерева. А ты просто-напросто залез бы ко мне. И никого бы не покусали. Чёрт. Об этом я даже не подумал. Опозорился перед малявкой! — Знаешь что? — желание врезать ей немедленно возвращается, — если такая умная, чего тогда спрыгнула? — Да ты всё орал, прыгай да прыгай. Я и послушалась. *** Я не помню, как встретил Северину во второй раз. Она постоянно оказывалась где-то поблизости, а потом мы и вовсе перестали расставаться. Я познакомил её со своими младшими, она привела сестрёнку Марию. Сначала я отказывался это признавать, но жить стало чуть проще. Повелось, что всё добытое делили на двоих — несмотря на возраст, моя новая подруга неплохо соображала. Мои приятели — такие же мальчишки-разносчики — сначала ржали, тыкая пальцем, потом им надоело — угомонились. Мы носились по улицам города, то и дело ловя проклятия честных людей. Иногда Северина помогала мне с газетами, правда, выходило у неё дурно. Вопила она знатно, да только грамоты не освоила — и страшно этого стеснялась. Поэтому так хотела найти работу, где не надо будет читать. -…Куда мне податься? Я ничего не могу. Из лавок меня гонят, а если вздумаю овощи выращивать…ничего не растёт! Я пыталась! Чешу затылок. Мне правда хочется её подбодрить, но никакие мало-мальски подходящие слова не идут на ум. — Скажи, ты доволен тем, что делаешь? — вдруг едва не преграждает мне дорогу. Вот ведь дурацкая привычка под ногами путаться. — Да чёрт его знает, — надо было сказать поувереннее, но маленькая заноза уже почуяла подвох. — Давай, говори! Ты мне друг или кто? Не сильно сопротивляюсь. Какая разница, что подумает о моих нелепых мечтах какая-то девчонка? — Видишь во-он ту дверь? — указываю на другую сторону улицы. — Которая дивными лицами украшена? — Это называется маски, дурья твоя башка, — покровительственно треплю её по волосам, Северина немедленно вырывается, — и работать тут мечтает каждый. Только этого не будет. У хозяина есть взрослый сын, он ему помогает. Она застывает, как приклеенная — не может наглядеться на маски, будто впервые их видит. — Красиво, — выпаливает на одном дыхании и отворачивается. Знал бы я только… *** Настукивают в дверь, а кажется, будто по голове долбят. Поднимаюсь, сдавленно выругавшись. Какого чёрта с утра пораньше?! Если это опять какой-нибудь пьянчуга с жалобой… Непривычное для Сентфора яркое солнце режет глаза. Приглядываюсь — так и обмираю на месте. Она стоит у меня на пороге, не гнушаясь чужих переглядок. Одета, как обычно, целомудренно, но с иголочки — что это, наряд или броня? — Чем обязан, леди Мария? Брезгливо подносит ладонь к лицу. Однако я успеваю увидеть по глазам — она не читать морали сюда явилась. — Неужели не пропустите внутрь, ше-риф? — шипит на полувыдохе, оглядывается так, точно на неё спустили свору гончих. — Боюсь шокировать вас видом своей холостяцкой берлоги, мадам, — позволяю всего на мгновение позлорадствовать. Помнится, в прошлый раз мы расстались не на радостной ноте. Однако не смею мучить её долго — просто так Мария ни за что не подошла бы к моим дверям. Когда она оказывается в комнате, и никто больше не видит нас, оглядываю её пристальнее. Шляпка, обыкновенно сидящая идеально, чуть сбилась на бок — подол платья в пыли… — Вы бежали? — Не задавай вопросов, Питер, выслушай меня. Приподнимаю брови в искреннем недоумении. — Я видела её. — Не глядя, бросает на стол перчатки. — Так же, как тебя сейчас. На ней был грим, только меня не проведёшь. И, готова поклясться — она тоже на меня смотрела! А ещё… — впервые за долгое время слышу в обычно невыразительном голосе столько чувства разом, — она ни капли не изменилась, Пит. Ей всё так же…шестнадцать. Я должен ужаснуться — пытаюсь найти в опустошённом нутре хоть щепотку удивления. Ничего подобного. — Всё, что ты говорил — правда. Он был с ней. Я слышала его голос из-за кулис цирка уродцев… — затравленно шепчет леди Мария, останавливаясь ко мне спиной. Её плечи мелко трясутся — железо, намертво приставшее к ранимой душе, кажется, плавится с неимоверной быстротой. Мягкие светлые волоски — те, что выбились из аккуратной прически Марии — лёгким пухом пристали к изящной белой шее. Неожиданно пронзительный отблеск невинности, которая никогда к ней уже не вернётся. И в этом я тоже был перед ней виноват. — Обещай, что позаботишься о ней, если вдруг со мной…что-то… Северина тяжело дышит — слова даются ей тяжело. Ей больно, но держится. Мы сидим на лугу, почти что в лесу: голова спящей Марии у меня на коленях. — Тебе не придётся бояться, — запальчиво перебиваю, — если наш план с маской удастся… — Пит, обещай! — прижимает ладонь к груди, судорожно вдыхает. Ну уж нет, надо сейчас же найти её чертова папашу — уж покажу ему, где раки зимуют! Кажется, видит всё по глазам. Вдруг касается моей ладони. — Скажи, что будешь рядом с Марией. Пожалуйста. И что не сделаешь ничего…глупого. Я не могу ей перечить. Если бы знал, почему. — Хорошо. Клянусь. Никогда не думал, что сделаюсь клятвопреступником. Я уехал учиться в Балтимор через несколько месяцев после того суда. Старший брат отца, давно служивший блюстителем порядка, счёл меня достаточно смышлёным, оттого и взял с собой в большой город. Там я пробыл чуть больше четырёх лет, а вернувшись сюда, совершенно не узнал Сентфор. Казалось, поменялись даже камни мостовой — они ощущались слишком холодными, чужими. На пепелище мастерской масок долго ничего не строили… Это было единственное место, хранящее память. Порой думалось, я всё выдумал. Северину, Марию, путающиеся в голове слова, что-то невыразимое и неясное, постоянно клокотавшее внутри точно мутная вода в заброшенном колодце. Когда я впервые увидел знакомую белокурую голову в окне богатого экипажа, чуть не бросился следом за каретой. Это казалось невероятным — встретить её вот так. Мария никогда не походила на сестру. Но мне было важно знать, что она помнит о ней. Что собранные в кучу осколки того, что случилось — не только моя ноша. Всё началось с того человека. Точнее, со странного задумчивого взгляда, который она часто ему дарила. *** — Что ты делаешь? — Не твоё дело. — Смотрит на меня холодно, свысока. — Зачем пришёл? Она ведёт себя так, точно заведует этой мастерской: я должен не просто прийти в ярость, а поставить её на место. Вместо этого выпаливаю с последней твёрдостью, что только есть: — Пойдёшь со мной на карнавал? Тогда-то и появляется это странное выражение — в единый миг я словно исчезаю, Северина глядит в упор, но не замечает… Дверь открывается, на пороге появляется высокая фигура maschereri. Он не один — с возлюбленной, наверное, и лавку покинул, чтобы её встретить. Это на них она так пялится. — Пойду, — почти выкрикивает мне в лицо и сразу утыкается в свои чертежи. *** — Что же ты молчишь, Пи-тер? — Хватит. Не зови меня так. Ухмыляется. — Как лучше? Господин шериф? Глумится. Этого звания я достоин не более, чем она своего. — Умолкни. Дай мне подумать. — О чем ты хочешь подумать? Не ты ли говорил мне, что происходит нечто ужасное? Конечно, говорил. И сейчас стылый зыбкий ужас, поселившийся внутри еще пару дней назад, при виде тела ребёнка, поднялся к глотке. Мария смотрит как падальщица, почувствовавшая добычу. — Вижу, у тебя уже есть план? — А это не очевидно? Нам нужно — для начала — сходить на это чёртово представление. Жар тычет в грудь твёрдым кулаком. Я всё ещё пытаюсь осмыслить сказанное. Он выставляет её напоказ — как диковинку, как…одного из цирковых уродцев. Как только смеет?! Северина… Помнишь ли ты меня? Нет. Ни одной запретно притягательной мысли. Она — давно не та, кого я знал. Чудовище. Насквозь прогнившее яблоко. Кто из нас без греха? Задорная музыка давно отдаётся в ушах бессмысленным грохотом. Мы танцуем, кажется, не меньше трёх часов. Северина не выглядит устало — кружится, улыбается — только смотрит снова куда-то мимо. Выискивает кого-то в толпе…впрочем, мне ли не знать, кого? Что-то внутри меня занимается яростным пламенем — распирает где-то под рёбрами, так, что дышать становится невмоготу. Я должен дать этому выход. Иначе разорвёт изнутри. Подхватываю её за талию, на пару мгновений окончательно сливаемся с толпой танцующих — звон в ушах становится громче и отчётливее. Её волосы напоминают саму ночь; капли пота на лбу и шее — ну чем не звёзды? В этот миг не выдерживаю — едва мы останавливаемся, я целую её. Наверное, если бы меня ударило молнией, было бы то же самое. Пустота, вытесняющая все прочие ощущения — я не могу сказать, какие были ее губы на вкус, или как она смотрела на меня. Одно понимаю отрешенно, но ясно. Она не противится. Сердце подскакивает где-то в глотке, дышу рвано и хрипло — мы давно в стороне от веселящихся. Северина отстраняется. Не могу понять её взгляда — что это, привычная насмешка, любопытство…или страх? Внутренности как будто клещами сдавило — я думал, что всё утихнет, стоит мне поцеловать её, но становится только хуже. Перед глазами туман — единственное, что могу видеть более-менее ясно — её бледное лицо. Льну к чужим рукам так, точно это не я вовсе. Хочу целовать эту холодную шершавую кожу — каждый пальчик, тонкое запястье. Я чувствую её дрожь — наверное, ей холодно. Сейчас…нужно найти укромное тёплое место. Я согрею тебя, Северина, и тебе никогда не придётся больше бояться и плакать. Ведь я… — Отпусти! Отстань от меня! — липкий жар отступает, потревоженный пронзительным воплем, — Пит, хватит! Пальцы соскальзывают с её ладоней — я держал слишком крепко? Всё как в тумане… Вокруг непроглядная темнота, праздничные огни утекли в объявшую меня пустоту вместе с луной и звёздами. — Это ошибка! Сейчас Северина смотрит только на меня. У неё трясутся губы. Непонимающе переспрашиваю. — Какая…ошибка? — Мы же…мы же друзья, Пит, так нельзя! Тишина что верёвка на шее — тянет неумолимо. — Ах, друзья, значит? Тогда какого чёрта, Северина?! Какого чёрта ты позволила мне сделать это, зачем согласилась идти со мной на карнавал? Неужели в твоей безмозглой голове не промелькнуло ни единой мысли о том, что это не просто так?! Смотрит всё так же пристально — её молчание открывает дорогу моему исступлению. — Не-ет, всё ты прекрасно знаешь, гадкая ты тварь. Используешь меня — конечно, ведь Пит поймёт и простит, да? Пит — идиот, об которого ноги можно вытирать! А знаешь, что я скажу тебе, Северина? Тот, на кого ты так отчаянно смотришь, ни во что тебя не ставит, и иначе никогда не будет. Почему? Ты — ничтожество, жалкое создание, дочка пьяницы, да и рожей ты не вышла. Поэтому выхода у тебя не будет. Поломаешься и будешь со мной — вернёшься, на пузе приползёшь. Её пощёчина остаётся раскалённым железом на коже. Что я наделал… А потом я слышу шаги. Северина порывисто выдыхает — я знаю ещё до того, как она шепчет: — Maschereri…! Проклятье! Кого угодно я мог бы стерпеть — только не его. Он смотрит привычно равнодушно, точно перед ним не живой человек, а ровным счётом пустое место. Что ему — считай, с золотой ложкой во рту родился. И что, что ремесленник. Посмотрел бы я на него, не будь при нём отцовского дела. — Что здесь происходит? — выпаливает девушка; кажется, её зовут Аннет, именно её Северина постоянно сверлит злобным взглядом. Плевать. Хочу выкрикнуть прямо в лицо — он этого не стоит. Всех этих до черта влюблённых взглядов, томных вздохов и унижений. Внутри-то мы все одинаковые — мясо и кости, ни тебе красивой рожи, ни золота в кошельке. Северина не дает и слова выговорить. Она тяжело дышит и заслоняется от меня ладонями. — Н-ничего… Ничего. М-можно, я с вами…дойду? Горечь наносит сокрушающий удар в живот. Наблюдаю, как она бежит к ним, почти хватает его за рукав — отчего же так отбивалась от моих рук? Даже сейчас Северина играет. Я чувствую пренебрежение во взгляде maschereri и ужас в глазах его спутницы. Неужели они подумали, что я…ударил ее? Знаю, что сделал хуже. Как теперь от такого отмыться..? Что-то внутри дрожит и мерзко хлюпает. Не понимаю, чего хочу больше: плюнуть ей вслед или молить о прощении. *** Мария убедила меня. Много сил она не потратила — искушение было слишком сильным. Мы условились явиться под цирковые своды вместе. Отчего-то я более чем уверен: это ничего не даст. …Каждые десять лет в Сентфоре пропадают люди. Все следы неизменно заводят в тупик, о ненайденных телах забывают — они оседают пылью на архивных полках. Я помню всё. И знаю — всегда знал, что однажды дойду до истины. Мысли путаются, сбиваются в кучи — холод блуждает от корней волос до кончиков пальцев. Раньше во мне было столько гнева, что можно было бы распалить не одну печь. Сейчас только лихорадочный жар. Неужели время пришло? Я должен отбросить сомнения. Если я снова увижу её лицо… смогу ли сохранить твердость? Ведь, быть может, мне придётся убить её. На лбу выступает холодный пот. От жары в комнате не спасает даже открытое окно. Мне кажется, стены плывут куда-то в разные стороны — пытаюсь сосредоточить взгляд, но всё тщетно. Дощатый пол уходит из-под ног. Я на лужайке перед кровавым шатром. Сквозь сугробы пробиваются островки жухлой травы. Прямо у моих ног раскинулся куст с фиолетовыми цветами. Отвратительный запах тянет к горлу тошнотворный ком. Что это — кошмар? Ощупываю себя. Ощущения до невозможности реальны. Кажется, за мной наблюдают. Поспешно озираюсь — никого. А потом слышу смех… Сначала мне кажется, это мужчина, но заливистый хохот становится тоньше и тоньше, рассыпается режущими слух нотами. Так звенят бубенцы на каретных упряжках знати — раздражающе пусто. …Когда оборачиваюсь, она уже за спиной. Собранные волосы, пугающе бледное лицо, и стебли цветов, змеями оплетающие открытые плечи. Её черты знакомые до боли и столь же чужие. Порок запятнал её незримым отпечатком, разбавил кровь и словно бы вытянул саму жизнь из её существа. — Ты… Девица гадко ухмыляется. — Неужели ты меня боишься, Пит Тёрнер? В этот миг понимаю — не она передо мной. — Что ты сотворил с ней, проклятый?! Вокруг нас поднимается буря. Холодный ветер бьёт острыми льдинками в лицо, не ведая жалости. Ну уж нет… так просто ему от меня не избавиться. Северину не вернуть, она сгинула сорок лет назад. Неужели я не отомщу за неё? — Я подарил ей свободу, которой не мог дать ты. — Образ перед моими глазами развеивается пылью, липкой грязью пристаёт к коже. Этот зычный холодный голос заставит дрожать кого угодно. Не меня. — Я даю тебе последний шанс, Тёрнер. Уходи и не смей появляться в моём цирке. Иначе пожалеешь. — Чёрта с два я тебя послушаю. Вместо того, чтобы пронзить кулаком пустоту, ударяюсь в холодную стену. Позади раздаётся громкий треск — оконное стекло не выдержало порыва вьюжного ветра. *** Мой сон неспокоен, обрывист — неясные картины сменяют одна другую. — Прости меня. Она набирает в подол гладкие речные камушки. Не отвечает — да что там, даже не двигается. Рядом копошится одиннадцатилетняя Мария: дёргает за рукав, делая страшные глаза. — Пошли, Пит! Пусть дуется. Покажи мне ещё раз фокус с монетой! Мне сейчас совсем не до неё: борюсь с желанием стряхнуть девочку, как слишком ласкового котёнка с колен. Самому от себя становится гадко. Тем не менее, она понимает всё по моим глазам — отходит от нас, перепрыгивая с камня на камень, совсем не боясь близости воды. Северина по-прежнему не замечает меня. — Послушай. Я…я этого не хотел. То есть, я… — слова даются жутко тяжело. Никогда не умел с ними управляться. — Я сожалею. Слышишь?! Я разозлился. И… Оборачивается. Надежда вспыхивает и гаснет в одну секунду. Она взвешивает камешек в ладони, чуть размахивается — успеваю вовремя отскочить. Почему я всё ещё здесь? В самом деле, таскаюсь за ней как распоследний неудачник. Пусть будет дурная горечь вины на языке — зато никаких унижений. Я не помню, когда в первый раз забыл сделать лишний вдох, увидев её. Быть может, в тот вечер, когда мы закидали дерьмом повозку сварливого зеленщика, который не хотел давать ей работу? Или когда она пришла к моему дому с целой корзиной спелой вишни, и мы потом всё лето смотреть на неё не могли… У неё ужасно красивая шея. И когда смеётся, невозможно хмуриться. …Я первым слышу отчаянный вопль, и, толком ничего не сообразив, бросаюсь к реке. Северина несётся за мной. — Мария! — от её крика закладывает уши. С ближайшего дерева слетают птицы. Это всего лишь отстранённое наблюдение. Я уже срываю с себя одежду. Вижу её. Маленькая — если не потороплюсь, ничто уже не поможет, течение безжалостно. Белокурая голова еле-еле виднеется над водой — Мария борется из последних сил. Холодно, но пловец из меня недурной — хорошо, сейчас октябрь, не зима. Было бы сложнее. — Держись, — стараюсь перекрикивать властвующий рекой ветер. Мне нужно подплыть к ней сзади. Как назло, запутываюсь ногой в каких-то водорослях. Сплошь исхожу мурашками. Ну уж нет. На миг о таком задумаешься — сам затонешь. — Я покажу тебе тот фокус ещё раз! Нет, сам…научу! Стараюсь не отводить взгляда. Только бы успеть… Она ещё держится на воде, хоть и с трудом. Река уносит Марию все дальше и дальше от берега — от меня. Я плыву так быстро, как только могу. Всё вокруг обращается в пустоту — есть только я, вода, и напуганная до смерти девочка. Уцепив Марию за подмышки, тяну нас назад, к берегу. Против течения тяжело — её мокрая одежда добавляет вес. Я слежу за тем, чтобы голова девочки оставалась над водой. Время растягивается — и линия берега, кажется, не приближается вовсе. Я вижу силуэт Северины у самой воды. Она сидит, сгорбившись, кажется, выглядывая нас — вся дрожит. — Всё будет х-хорошо, — говорю с Марией из последних сил, — в-видишь, мы п-п-почти… Я падаю грудью на гальку, прикрываю глаза. Холод не тревожит — я ужасно устал. Слышу, как кашляет Мария — звуки куда-то уходят, опускаю голову… Горячие руки обхватывают шею, набрасывают что-то сухое на плечи. — Поднимайся. Оденься скорее, замёрзнешь. Она укутывает сестру в собственную накидку, прижимает к себе. — Спасибо, Пит, — выдыхает с трудом, точно ей не хватает воздуха. И обнимает меня судорожно дрожащими руками. Северина плачет — делаю вид, что не замечаю. Ведь впервые она смотрит на меня так же, как и на своего мастера масок. *** С того дня всё совсем наладилось. Я схлопотал простуду, Северина принесла мне мёда, и ссоры как не бывало. Мне даже стало казаться, что она меньше смотрит в сторону maschereri. Если бы не пожар… Жуткая картина навечно въелась в память. …Толпа напирает со всех сторон — люди топчутся и кричат, как оголтелые; сначала я не понимаю, в чем дело, но гадкий чёрный дым, валящий из дверей мастерской, быстро расставляет всё по местам. Воздух пылает. Каждое движение — неимоверная, отвратительная судорога. Я должен сделать хоть что-нибудь — знаю, она там, и сейчас погибнет… Конечно же, меня опережают. …Он несёт её на руках, падает у поеденного огнём порога. Запах гари становится невыносимым — нутро сдавливает тошнотой. Подойти ближе, помочь, увидеть… посмотреть на неё. Не могу. Одно бьётся в висках, разрывая остаток разума. Жива. Жива. Жива! Жива благодаря тому, кого всем сердцем ненавижу. *** Голова раскалывается так, точно её только-только по черепкам собрали — для придания более-менее сносного вида. — Ради бога, леди Мария, — интересуюсь малость ядовито, — неужели вам не нужно возвращаться? Воспитанники наверняка в нетерпении ожидают свою.кхм, надзирательницу. — Оставьте колкие слова для своих подчиненных, мистер Тёрнер. Или — что лучше — для преступников, которых не можете поймать. Злится. Вот это да. — Я ожидала от вас большей определённости. Думала, у нас одна цель — избавить город от чудовищ. Пожимаю плечами. — Тогда начать стоило бы с вашего работного дома. Идеальные черты искажаются гневом. — Лицемер, вынь сперва из глаза твоего бревно, и тогда увидишь, как вынуть соринку из глаза брата твоего. * — Ты красиво цитируешь священное писание, леди Мария. Но неужели сама веришь в то, что говоришь? — А разве бездействие — не грех? Стать той, кто я есть, меня вынудила жизнь. А ты? Просто наблюдаешь, иногда приходишь в ярость… да и толку с тебя. Разумеется, она действует мне на нервы. В этом Мария достигла невероятного мастерства. И всё же есть кое-что, достаточно волнующее, чтобы спросить: — Она же твоя сестра. Неужели не хочешь оставить её в покое? Вздёргивает подбородок и смотрит прямо в глаза. — Какой же ты идиот, Пит Тёрнер. Сейчас она невероятно похожа на Северину. Как и ожидал, Мария продолжает. — Оставить в покое? После того, как она исчезла, бросив меня на произвол судьбы? Она не сестра мне больше. Она лгала нам, Пит! Сколько раз говорила, что…не оставит, — уголок её рта рвано дёргается. — И знаешь, что всегда поражало меня? Ей веришь. Ты всегда ей верил. Никогда не понимала, почему…что в ней привлекло тебя, почему ты — ты! — был готов отправиться за ней в саму преисподнюю. Стоило ей только пальчиком поманить, ты бросал всё на свете и бежал следом! — Ты забываешься, Мария. Хватит. — Не тебе мне перечить. О, знала бы я, сколь ничтожный ты человек…ни за что бы не… — Что? — приподнимаю бровь, — давай же, скажи. — И лишней минуты о тебе не думала бы. Лучше бы она ударила меня. — Ты даже не понял, — желчно выплёвывает Мария, — так я и думала. Впрочем, сейчас это не имеет значения. Даже останься во мне хотя бы отголосок былого чувства, твоя слабость уничтожила бы его. Всё равно так и будешь бедолагой, не способным ни на что, кроме жалости к себе. Ты не тронешь Северину, я знаю. И — уж тем более — её мужчину. Нутро сводит судорогой: кажется, каждая моя внутренность — сплошная трещина, которую в единый миг заполняет холод. — Умолкни, женщина. Достаточно. Скажи лучше о своём плане. На лице её, снова сделавшемся непроницаемым, проступает довольное выражение. — Я слышала, хозяин цирка устраивает маскарад… *** Я действительно был весьма труслив. А когда пытался быть храбрым, выходило только хуже. …На город давно спустились сумерки, окрасив густые как сливки облака в тёмные цвета. Я сижу на корточках, кажется, целую вечность — в маленьком окне на уровне моих глаз теплится свет керосиновой лампы. Ёжусь от холода. Глупец, какой же я глупец… Всё равно смотрю во все глаза. Он сидит у огня, кажется, читает — она ловит взглядом каждое его движение; могу наблюдать, не скрываясь — всё равно не заметит. Сегодня утром я привёл Марию к сестре. Наша затея с маской совершенно провалилась — что могло бы случиться, не будь maschereri столь милосерден? От одной этой мысли хочется скрежетать зубами. Лучше бы измочалили об меня розги на потеху толпе — не желаю быть обязанным. Снова перевожу взгляд в окно. Северина улыбается, что-то оживлённо рассказывает — вздрагивает и морщится, неосторожно всплеснув руками. Он быстро подходит к ней, бережно касается плеч — зажмуриваюсь, закусив губу. Как смеет он так легко дотрагиваться до неё? Почему она всегда добивается своего?! Дрянная ведьма. В ужасе оглядываюсь. Слава всевышнему, пугающая мысль осталась там, где положено — в голове, надежно скрытая от всех, кроме меня самого. …Когда следующим утром maschereri обнаруживает меня у дверей мастерской, я готов совершенно на всё. Забыв о приветствии, выпаливаю: — Может быть, вы перестанете…? Слова застряли в глотке — готов трижды проклясть себя за такой позор. Я должен сказать — хватит мучить её, она ведь тебе верит. Хватит вести себя так, точно она тебе принадлежит. Он смотрит выжидающе-безучастно. Только отчего-то чувствую — всё прекрасно понимает. И смеётся, не подавая виду. Ожидаю чего угодно — насмешки, угрозы, молчания. Он вдруг хлопает меня по плечу. — Не волнуйся, — спокойно улыбается, вытягивает ладонь в приглашающем жесте. — Она ждёт тебя. Ну конечно. Чёртов праведник. *** …Несколько маленьких оборванцев во все глаза наблюдают за действом. Стою чуть поодаль — меня за их спинами не видать. — Уходи! Я не хочу тебя больше видеть! …Он падает перед ней на колени. Жалкий нищий калека хватает девушку за подол. Он что-то шепчет обезображенными губами, кажется, снова просит её подумать. Травница закрывает лицо руками — ей невыносимо смотреть на него. Она резко отталкивает его ногой и немедленно уносится прочь. Странное, незнакомое чувство заполняет давно разросшуюся пустоту в груди. Кто-то другой, не я, выступает вперёд и протискивается сквозь ватагу зрителей. Я хочу бросить в него камень. Вместо этого протягиваю мужчине ладонь, помогая подняться. Он смотрит, кажется, не узнавая — закрывает лицо спутанными волосами. Замечаю на покрытых щетиной щеках блестящие капли — Давайте, я провожу вас. *** Девушка на костре оглашает площадь безумным, животным криком. Никто уже не закрывает глаза детям — смотрят в порывистом исступлении. Я же пытаюсь найти глазами ту, что обрекла невиновную на смерть. Замечаю её, когда вопли стихают. Кажется, Аннет умерла. Давлюсь подступающей рвотой — запаха отвратительнее я на своем веку не встречал. Северина стоит в стороне, не спуская с погоста глаз. Что-то в её лице меняется: судорожно дергается, исказившись. К гари примешивается чужой дурманящий аромат… Бросаюсь к Северине, хватаю за плечи и встряхиваю. — Ты чудовище! В следующую минуту уже хочу привлечь её, тщедушно дрожащую, к груди. Поздно. Отшатывается, как от дикого зверя. Замираю, оставшись на месте. Меня будто снова двое. Оба горят от невыразимого чувства. Один безмерной любовью, другой — палящей ненавистью. *** Она сотворила прекрасный план. Согласилась быть живой приманкой. Беспроигрышный вариант. Партия старых привязанностей будет разыграна с филигранной точностью. Я начиню пистолет серебром и уничтожу обоих. Жар, привычный для сердца, окончательно оставил меня. Опускаю ладонь к оружию, медленно касаюсь холодной рукоятки. Отчего-то знаю — это конец. Последний поступок, который совершит Рыжий Пит, он же шериф Тёрнер. Рука моя не дрогнет, когда под прицелом окажутся дьявол и его помощница. Вместе с ними уйдёт и леди Мария — у справедливости не должно быть двойного дна. Прежде, чем выйти, оглядываюсь на запылённое зеркало у стены. В добрый путь.