Индульгенция

      В спину бьют гадкие змеи-прожектора. Стоит отвлечься — чувствую их незримые раздвоенные языки на коже. Сегодня знаменательный день. Я открываю шоу — не как угодливая служанка. На правах хозяйки. Казалось бы, вот он, миг моего триумфа. Отчего только торжество осыпается горечью? Нервно сглатываю очередной необъятный ком — он опускается в желудок, сдавливает и пронзает нутро. Из-за портьер пялятся чудики — все до единого. Они готовы поймать малейшую слабинку и сразу же растерзать. И сейчас мне так хочется отдаться в эти далеко не милосердные руки. Он непременно посмеётся. Скажет, я не справилась — что и требовалось доказать. Только ведь это не наш спор за закрытыми дверями. Что-то больнее и больше… быть может, я в самом деле не выдержу? Закрываю глаза. В голову приходит сосчитать до трёх — но дыхание прихватывает так, что сил на это не остаётся. Пока могу двигаться, надо идти завлекать честную публику. Не надеваю маску — мне это не требуется. Шаги неимоверно тяжелы, будто наступаю в самые что ни на есть зыбучие пески. Сейчас доски разверзнутся подо мной бездной, наконец-то поглотят — заслужила. Что я наделала? Maschereri… Это не я кричу. Не та я, которую мне хотелось бы знать. Так много лет, так мало правды. Тщательнее всего оберегаю простую истину: за бесчисленные соцветья декад я ни капли не изменилась. — Дамы и господа, — не получается и вполовину так же чарующе, как у него. Иначе и быть не может. Тем не менее, они слушают. Молчат. Огромное глупое стадо… Человеку в маске неведома жалость к людям. А я достаточно малодушна. — Рада приветствовать вас здесь…в такое знаменательное время. Тысяча девятьсот шестьдесят шестой год. Дьявольская дата, … не правда ли? С передних рядов доносится хохочущее эхо. Улыбаюсь. — Наше выступление может показаться вам не менее адским зрелищем. Возможно, в какой-то момент вы даже осмотритесь — а не попали ли в самом деле в преисподнюю? Я не умею величественно говорить. Но выходит не так уж позорно. Maschereri наверняка взглянул бы сейчас с усмешкой. — Не смею больше задерживать. Наслаждайтесь шоу! Неожиданно вздрогнувшее прямо посреди сцены пламя скрывает мою фигуру от множества глаз. Наставник не оценил бы столь смелого эксперимента — а мне огонь не так уж и страшен. Не знаю, отчего так. Ухожу за кулисы. Чудики чудесно вышколены и организованы…а сейчас ещё и напуганы. Оттого не сомневаюсь в успехе представления. Быстро преодолеваю пустые коридоры и комнаты: этот путь можно проделать и с закрытыми глазами. Поддаюсь самой себе — смыкаю веки на пороге. …Я слышу его пустое, но ровное дыхание, как только вхожу. Оно ритмично и мерно, только жизни в нём не больше, чем в разбитой керосиновой лампе. Мне ли не разбираться в таких вещах? Прежде думалось, мы и так мертвы, и нет ничего хуже довлеющей над нами доли. …А сейчас он лежит на своей идеально заправленной постели — холодный и безмолвный. Зачем ты продолжаешь дышать? — Обращаюсь без слов, зная: не ответит. — Чтобы я знала — не всё потеряно? Я не извела тебя. Не сумела… Не захотела. И сейчас боюсь сознаться — наивно, безумно, как маленькая девчушка, хочу вернуть тебя сюда. Ко мне. Опускаюсь на колени подле кровати. Сначала боюсь поднять глаза — кажется, будто спящий всё-таки наблюдает за мной исподтишка. …Скоро вернётся Жоззи. Она тоже от него не отходит. У нас не так много времени, чтобы побыть вдвоём. — Не представляю, как ты выдерживаешь — открывать каждое выступление. Разговаривать с толпой. Слушать… По мне, так это невыносимо. — Молчание, до того пахшее порохом, звучит чуть благосклоннее. Как будто задабриваю тишину. — И, между прочим, сегодня я говорила связно. Обычно у меня плохо выходит. Его рука лежит на покрывале — Жоззи наверняка за неё держится, пока я не вижу… Ни за что не доставлю ему такого удовольствия. …Почему мне всё ещё думается, что он здесь? Отчего так отчаянно хочется оказаться в центре очередной блестяще разыгрываемой партии? — Если бы тебе не вздумалось проверить меня на прочность, — шепчу одними губами, — ничего этого не было бы! Слова ударяются в холодную сталь. Пробую ещё раз. — Я не предавала, и ты это прекрасно знаешь. Звуки, никем не замеченные, улетают в пустоту. Это доводит до исступления — принимаюсь ходить от двери к постели и обратно, то и дело взмахивая руками. Даже тяжесть морозника ощущается иначе. Разреженно. Зло. — Хорошо, твоя взяла! Расскажу всё, как было. Будешь слушать мою исповедь, пока уши не скрутятся. И только попробуй, сукин ты сын, не очнуться! Только попробуй бросить, слышишь?! Гадкое высокое зеркало ухмыляется моим же лицом. Набрасываюсь на стекло, как будто действительно собираюсь его достать. Звон, боль, всполохи бессмысленных порезов. Да наплевать. Руки всё равно давно в коросте. Так я собираюсь с мыслями, чтобы начать. Столько всего случилось — и толком неясно, за что тут браться. Отворачиваюсь от maschereri, чувствуя, что со мной творится неладное. Дыхание для нас не больше чем вредная привычка. Проклятые спокойно обходятся без воздуха. Но сейчас возвращается давно забытое, такое живое ощущение… Когда задыхаешься. Тонешь в собственном страхе, прекрасно зная — он ещё накроет не один раз. *** В моём уголке пахнет пряными травами — никак не железом. Этот запах ты всякий раз приносишь с собой. Я прошу его — тебя — не врываться в сон, оставить хотя бы крохотную каплю умиротворения. Кто бы ещё слушал. Всё равно останавливаешься у провала двери — застываешь, так сказать, на пороге. Творить то, чего нет на самом деле — твоё право. Поэтому всегда делаешь вид, будто от меня многое зависит. Будто в самом деле могу тебя не впустить. Горячий шёпот неведомых голосов поднимается вверх по застывшим в давнишней спячке венам — не сопротивляюсь, тепло наполняет под завязку. И тогда становится хуже. Ведь разом чувствую теснящиеся под кожей требовательные корешки цветов. Хорошо, зеркала нет. Ненавижу. Даже больше, чем обожжённые руки. Эти гадкие живые отродья — воплощение всего, что так хочется забыть. Несмотря на все твои слова, maschereri, я в рабстве. Эта мысль всякий раз заставляет послать всё к чёрту. Но сегодня…если можно, конечно, сказать такое о безвременье…что-то меняется. Колышется, как верхушки высоких тополей на ветру. Ты видишь моё беспокойство, но, кажется, не понимаешь. Подходишь, опуская тяжелые руки мне на плечи — аккуратно, чтобы не причинить лишней боли. — Здравствуй, — речь даётся с трудом, но это скоро пройдёт. Интересно, о чем ты думаешь? Пожалуй, заминку мою величаешь благолепием. Так ведь хочется, чтобы тебе поклонялись. — Зачем ты здесь? — намеренно прерываю затянувшийся момент идиллии. — Ты видела плохой сон. Это ты верно подметил. Хуже не бывает. Там была темнота– она оборачивалась вокруг тела змеиными кольцами, стискивала, насмехаясь. «Где же ты, маленькое чудовище?», — шептала твоим голосом, а я, глупая, снова раскричалась. Искала. Звала. Без тебя кошмары не уходят. Самое смешное — это же сон во сне. Скоро очнусь для бренного смертного мира — с другим тобой. Ты накрываешь меня ладонями, точно тёплыми одеялами. Это невыносимо — не по правилам. Хочу скрыться, снова вступить в борьбу — конечно же, не могу. Зажмуриваюсь. — Неужели ни на мгновение ты не задумывался о том, как я…уродлива? — Рвётся вместе с задавленным смешком. Я про морозник. Выходит глупо и скомкано, но отчего-то благосклонно выслушиваешь. Потом понимаю: просто хочешь оставить меня без платья. …А может, это — твой способ сказать, что я неправа. Мне не стоило так поспешно открывать душу. Ничего хорошего. Подумаешь ещё, что играю. Или возомнишь, что снова становишься непомерно близок. Я с тобой. Только это не значит, что я простила. Увы, мне по-прежнему важно — необходимо — ловить твой взгляд, различать в нём тончайшие грани безумия, раздражения и…вожделения. Ты так искусно прячешь чувства, maschereri. Я благодарю — о нет, не небеса, что-то гораздо темнее и гаже — за дар вынимать их наружу. Касаешься первым. Победа. Каждая наша встреча в небытие — почти поединок. Не хватает острых рапир. А вот жара в телах достаточно. Я знаю, это навсегда. Ты никуда не денешься от проклятья, от цирка — от меня. Никакая замученная душонка вроде твоей возлюбленной покойницы не вытянет тебя из порочного круга. У яркой старинной монетки есть и другая сторона — плесневело склизкая — о ней думать не очень хочется. Я-то тоже уйти не могу. Специально прерываешь ниточку моих мыслей — поцелуем завязываешь на ней узелок. И словно бы хочешь что-то сказать; мне страшно это услышать. Только поэтому прижимаюсь в ответ, позволяя твоим рукам по-хозяйски прогуливаться по спине. На какой-то миг теряюсь в тебе, как привыкла, когда была совсем юной. Приятное забвение, которое ни с чем не спутаешь. Ни за что не спугнёшь. Ты аккуратно перебираешь мои волосы, кажется, задумался о своём. Запаха фиолетовых цветов я давно не замечаю, а от тебя пахнет иначе. До сих пор не подобрала этому названия. — Иногда кажется, ты всё это делаешь от безысходности. Сразу понимаю — стоило точнее формулировать мысли. Ты наверняка думаешь про цирк. Я говорю о нас. Но что-то в пойманном врасплох взгляде заявляет обратное. …Оказываюсь на мягком тёплом ковре — сначала у твоих ног, как собачонка, но в следующую минуту ты опускаешься рядом. Не меньше минуты тратишь на то, чтобы обнажиться. Ты редко делаешь это сам. Настораживает. Что задумал в этот раз? После убийства моей сестры прошло больше сотни лет. С тех самых пор всё шло заведённым порядком — быть может, тебе наскучило? Твои ладони пылают — на миг кажется, что пальцы вот-вот царапнут кожу, превратясь в маленькие трезубцы. Истыкают, швырнут в зловонный котёл. Лежу на животе, уткнувшись носом в нежный ворс. Мы слишком близко к камину, к огню — и ты даже не дёргаешься. Продолжаешь неторопливо, как будто невзначай массировать мои плечи и спину. Сон…всего лишь небытие. И ты здесь другой. Проснёмся, даже не вспомнишь. Иногда натыкаешься на выпростанные из-под кожи стебли. Не сдерживаюсь — вздрагиваю. Больно как впервые. У нас давно не было близости — настоящей, выходящей за грань ласк и прелюдий. С тех самых пор, как я сдалась-таки в плен чёрному морознику. Постыдно признавать, но это тянет меня к земле. — Оставь, — шепчу, стараясь скрыть приливающую печаль. — Зачем ты всегда несёшь их в сон? — Не знаю, как именно ты спрашиваешь: как огорченный отказом мужчина или пекущийся о своём детище родитель. Слишком невесома черта. — Потому что это — мой груз. Не имею права отказываться. Я действительно могла бы освободиться от гнёта — здесь, в безвременье. Многовато чести для такой как я. Спустила тебе с рук смерть Марии, продолжаю служить твоим гадостным целям — наказание всё равно невелико. Несмотря на то, что я попросила остановиться, ощущаю прикосновение под лопатками. Только теперь на твоих пальцах горячая вязкая субстанция. — Что это, — выпаливаю раздражённо, — очередная мазь? Я сказала, отпусти меня. Знаю, в такие минуты ты уступаешь. Если чувствуешь, что вправду не хочу тебя видеть. Только я для тебя не то что открытая книга — распахнутое окно. Бери и смотри сколько сможешь. Пока солнце не выжжет глаза. Ты чувствуешь моё отчаяние — ведь так не хочется оставаться одной. Всё, что ты сделал и продолжаешь делать, меркнет перед чудовищной, порочной в самой сути своей жаждой прикосновений. Оттого и хочется плакать. Я даже с ношей своей справиться не могу. — Нет, драгоценная. Это всего лишь масло. Хочу сопротивляться, как всегда, когда подозреваю тебя в уловке. Но тело предательски расслабляется: ты умеешь быть нежным. — Не стоит бояться. Больно не будет. Наша игра затянулась. Твои пальцы расслабляются, в какой-то момент кажется — стали единым целым с моей кожей. Тепло перекатывается по порожнему нутру чем-то чужим, зыбким, живым. Достигнув плеча, ты неожиданно останавливаешься — целомудренно одёргиваешь мою длинную сорочку. А сам не спешишь одеваться. Садишься напротив меня, бесстыдно разглядываешь. Нам не нужно говорить, чтобы слышать друг друга. Ты мог бы взять меня силой — никогда так не сделаешь. Отнюдь не из-за высоких моральных устоев. Ведь это такое удовольствие — наблюдать искреннее желание в чужих глазах, чувствовать неодолимую тягу к себе. Не могу противиться. И поэтому, (ты ласково улыбаешься), медленно снимаю лёгкое платьице. Ответ на мой безмолвный вопрос является сам собой. Раз ты всё ещё пожираешь меня глазами, значит — не всё потеряно. Почему спустя столько проклятых лет мне важно быть, чёрт возьми, привлекательной?! Я вижу твоё тело, почти полностью покрытое шрамами — раньше нас всегда окружала темнота. А когда ты наконец понял, что стыдиться меня всё же нет резона, я почувствовала себя победительницей. Потому что в глубине души всё ещё верю — ты этого не заслуживаешь. — Северина, — ты знаешь, как говорить со мной. Не приказываешь — просишь. Подкупает. Лгать себе ни к чему. Это ведь сон. Поднимаюсь, чувствуя, как дрожу. Сажусь, не оставляя между нами и намёка на дыхание — вытягиваю ноги вдоль твоих бёдер. Улыбка проказливым чертёнком рвётся из горла к губам. Жадные до чувств фиолетовые цветы поднимают венчики, чувствую, как сильнее впиваются в плоть. Опускаю голову под твоим пристальным наблюдением. *** 1956 год Кажется, будто кто-то прямо у меня над ухом со всей силы колотит половником в сковороду. Вздрагиваю — глаза открываются раньше, чем успеваю по-настоящему очнуться. Раз. Два. Три…! -Мордогрыз, — с усилием переворачиваюсь на бок, — если ты сейчас же не прекратишь, я затолкаю эту погремушку тебе в задницу. Шум мгновенно утихает. Иногда случается быть убедительной. В следующий миг уже жалею, что не догадалась притвориться не проснувшейся. Мордогрыз не церемонясь запрыгивает ко мне на кровать. — Здравствуй-здравствуй! — Довольный до ужаса, опять что-то грызёт. Заворачиваюсь с головой в одеяло: я слишком сонная, чтобы его спихнуть. — Я скучал. — Исчезни. — В голове ещё мелькают разрозненные образы из сна. Нужно вставать и приниматься за дело. Что-то заставляет торопиться, бередит сознание, кажется неправильным. Ну конечно! Какого чёрта чудики проснулись раньше, чем я? — Севери-и-ина, — тянет Мордогрыз, щипая меня за пятку. — Ну проснись! Мне скучно! Удивительно, но, в то время, как остальные терпели моё присутствие едва не скрипя зубами от неприязни, Мордогрыз оставался недюжинно дружелюбен. Правда, благословением такое назвать язык не поворачивался. — Где…? — Специально выдерживаю паузу. Ненавижу называть тебя Хозяином. Мордогрыз неожиданно затыкается. Даже не бормочет себе под нос. Проклятье! Точно что-то нечисто. — Отвечай немедленно, — сажусь, подтягивая ноги к груди. В этот раз без кнута — с пряником. — Получишь вкусный леденец. Дряблое лицо кривится широкой улыбкой. Однако он раздумывает. — А дашь потрогать волосы? Теперь меня вот-вот перекосит. — Так и быть. — Хозяин велел за тобой присмотреть, он сейчас очень занят. Поиграешь со мной в прятки? А может, в салочки? Мордогрыз присоединился к нам совсем недавно, только кажется иногда — именно его нашей чудной семейке всегда не хватало. Эдакий луч света в тёмном царстве…весьма приставучий луч, от которого несёт как из помойной ямы. Всё равно не могу всерьёз на него сердиться. Увиливает. Впрочем, не его вина — чудики не могут пойти против тебя. Присмотреть, значит. Аккуратно приподнимаюсь, позволяя затёкшим рукам и ногам постепенно привыкнуть к наполнившей их жизни. Долго не вожусь, даже волосы не расчёсываю — так и собираюсь предстать перед тобой. Будто из сумасшедшего дома сбежала. Тебе определённо понравится. Стараюсь отвлечься всякой бессмыслицей — только предчувствие никак не угомонится. Оно свернулось внутри скользкой змеёй, теперь беспрестанно жалит. …Я знаю, если найду тебя, станет легче. Одним присутствием ты в силах развеять любые страхи. А может, просто забираешь мою боль. Оборачиваюсь, стоя на пороге. — А разве ты не должен готовиться к представлению, Мордогрыз? Он отчего-то сникает. — Мы уже выступали…аж два раза, пока ты спала! А потом Хозяин, — он резко кашляет и отворачивается. — Не спрашивай у меня ничего, Северина! Ради бога, не надо. Всё тепло, что собралось внутри при мысли о нашем скором воссоединении, вмиг улетучивается. Половицы общей комнаты жалобно скрипят под твёрдыми шагами. Раньше непременно запуталась бы в длинных полах одеяния и чего доброго рухнула под гогот чудиков. А сейчас гонюсь за странной, то и дело ускользающей, пустотой. Первым в глаза бросается богато накрытый, ломящийся от угощения стол. Время ужина? Мордогрыз ни за что не пропустил бы. Отблеск слишком ярко пылающей свечи назойливо застит глаза. Ненадолго. Наконец вижу — губы против воли кривятся в усмешке омерзения. …Она совсем девчонка — узкие плечики, нарядное светлое платье (выглядит вульгарно). Короткие светлые завитки волос трясутся, когда она смеется — а ты остришь не переставая. У тебя даже голос изменился. На миг можно поверить — ты искренне заинтересовался этой безымянной простушкой. Смотришь только на неё, предлагаешь всё новые и новые яства… Сам есть не спешишь, только норовишь ненароком коснуться чинно лежащих ручек — таких прекрасно гладких, без единого рубца. Нужно уйти. Разворачиваюсь, силясь не шуметь — только уже чувствую вперенный в спину взгляд. Твои глаза до костей пробирают. Мне никогда и надеяться нельзя было даже на льстивую нежность из твоих уст. И сейчас…что будет сейчас? — Хорошо, что ты проснулась, Северина. Будь добра, принеси поднос с фруктами. Он на кухне. Невольно заваливаюсь на бок — чувствую, как оценивающе оглядывает меня твоя спутница. Выпрямляюсь. — Это ещё одна ваша актриса? — Мелодично смеётся. Глаза у девчонки светлые — и пустые. Сразу видать, умом её природа обделила. А вот личиком… — Почему же её не было на сцене? Мне кажется, она понравилась бы зрителям. И не пытается скрыть насмешки. Едва заметно дёргаешь головой, приказывая мне удалиться — как распоследней служанке. Повинуюсь. Знаю: ждёшь, что затопаю ногами, брошусь к столу, сдёрну скатерть — ты ведь попросту забавляешься. Что вытворит неугомонная Северина в этот раз? Признаюсь, я отчего-то не думала, что ты опустишься до таких проделок. Глупая, всё такая же глупая. На кухне действительно поджидает заботливо приготовленная закуска. Там же торчит Жоззи — по-лисьи ухмыляется, тянет: — Добрый вечер, спящая красавица. Если дрогну — проиграла. Сдерживаюсь с трудом. Теперь становится ясно: это очередной спектакль для меня одной. Проверить реакцию, потешить раздутое самолюбие. С трудом поддеваю поднос искалеченными пальцами. Цветы переплетаются под одеждой, ещё больше сковывая движения. Я могу не возвращаться, выбежать из шатра, дождаться тебя и устроить сцену. Душа и тело — каждая клеточка — требуют так и поступить. Предчувствую надменную усмешку, расплывающуюся по твоим губам и поцелованному огнём подбородку. Опять добьёшься своего…и не надейся. Зачем так искренне лгал мне во сне? А сейчас смотришь едва не с отвращением. Свет в общей комнате режет глаза. Блюдо безжалостно давит — скорчиваюсь под тяжестью, как готовое к побоям дитя. Я ставлю его на багровую скатерть. Ладони всё-таки трясутся. Твоя гостья болтает без умолку — ты кажешься всецело поглощённым её обществом. Только меня не обманешь. Безымянная девушка вскидывает голову: невольно сталкиваемся взглядами. Свечное пламя танцует на небесной голубизне — она совсем ещё ребенок. Не догадывается о расставленных силках, наивная душа. Бесшумно обхожу большой стол — как будто на самом деле собираюсь выйти из комнаты, подчиниться, смириться с положением немой прислуги. Наверняка ты удивлён — может быть, прямо сейчас тешишь самолюбие мыслью, будто одним точным ударом переломил меня пополам. Мир не вертится вокруг тебя, маленькое чудовище. Быть может, моё общество впрямь тебе опротивело? Волнение входит под кожу сотней крошечных иголок, когда останавливаюсь чуть позади тебя, слишком близко. Даже девчонка чует неладное — разглядывает тебя во все глаза. Одним выверенным движением тяну за грубые чёрные ленты, что придерживают твою личину. В следующий миг маска некрасиво падает в блюдо с салатом. На секунду кажется, будто ты в очередной раз предугадал мои действия. Подготовился, скрыв каждый шрам. Пронзительный женский вопль возвращает к действительности. Невольно выхватываю из темноты искаженные ужасом девичьи черты. На тебя не оглядываюсь — знаю. Впервые за долгие годы у меня получилось сделать тебе больно. Неимоверным усилием гоню себя назад, в опочивальню. Холод, обычно неощутимый, хватает за плечи тут и там. До последнего думала, что буду радоваться. Только на размякшей от бессмертия душе гаже некуда. *** Ты наверняка помнишь каждый последующий день, проведённый в молчании. Сначала оно пристаёт к нам, как паутина к разгоряченным от солнца листьям. Потом — обволакивает, мешая дышать и двигаться. Выедает что-то изнутри. Мне стыдно признаться даже самой себе — я ужасно устала. Обида сильна и всё ещё приводит в ярость: но отчего-то вместе с ней меня снедает сожаление. То, что я сотворила с тобой, было вполне в твоём духе. Получается, я тебе уподобилась? Даже чудики не очень рады нашей размолвке: ходят все как в воду опущенные, всё чаще ошибаются во время представлений. Твоему раздражению нет предела. Меня это не касается. Пропадаю в мастерской, работаю как всегда медленно — а в голову так и лезет непрошенное. Хочу проснуться одна. Каково это — без тебя поблизости? Без вечно простёртой длани над головой? Отходя на покой на очередные десять лет, я думаю об этом особенно тщательно. Будь у меня немного времени вдали от цирка и масок… как бы я распорядилась им? Когда веки смежает сладкая дрёма, с каждым вдохом становясь всё глубже, я всё-таки решаю — вздор. И думать не стоит. Мы связаны, так уж вышло: обиды не вечны. Однажды нам просто придётся взглянуть друг на друга. …Разумеется, в этот раз не посещаешь мой сон. Многовато чести. *** 1966 год В этот раз пробуждение ни капли не похоже на предыдущее. Из темноты выводит тишина — пару минут лежу, вслушиваясь в гулкую пустоту. Время тянется медленно, как будто я по самую макушку увязла в огромном студне. Гадость-то какая. Нужно подниматься… Ни за что не пойду к тебе сама, лучше почитаю в одиночестве. Сосредоточиться тяжело — мысли скачут и прыгают, то и дело вглядываюсь в темноту за дверным проёмом. Почему не слышно и малейшего шума? Очередная игра? Конечно, ты не можешь не отомстить. Что на этот раз? Любопытство мешается с тревогой — забываю едва прочитанные строчки. Совсем скоро это надоедает. Я загляну одним глазком — если заметишь меня, что же, так и быть. Проходя мимо выхода из убежища, вдруг ошалело застываю. Сквозь тонкие доски просачивается солнечный свет — слишком яркий для стылой зимы. Едва не подпрыгиваю на бегу — со всей силы распахиваю дверь. В следующую минуту не сдерживаюсь — вскрикиваю. …На меня не глядят голые горбатые деревья, а в воздухе не носятся колючие снежные хлопья. К ногам пикирует ярко-жёлтый лист, ветер играет всё ещё пышными кронами. Чёрный морозник напористо пробивается сквозь высокую, хоть и жухлую, траву. Начало сентября. Глаза не обманывают… Значит ли это, что моё желание сбылось, и до встречи с тобой, всесильный Человек в маске, у меня есть целых три месяца?