Trinitas

      Первым большим ужасом в жизни Сина стал день, когда амма втолкнул его в шатер с собранными там трупами недавно поверженных разбойников, и приказал не выходить раньше утра следующего дня. Много лет спустя Син узнал, что обыкновенно родители-яримы не используют столь жестокие методы в воспитании своих детей, как это делали бади, подготавливая отпрысков к кочевым странствиям по пустыне. Этот конкретный урок, который Сину преподали в возрасте семи лет, предназначен был из преодоления страха выковать его мужество.       Только ни о каком мужестве Син и помыслить не мог, забившись в один из углов и съежившись, пока магические огоньки кружили у самого свода шатра, ярко освещая всего в двух шагах от него распластанного мужчину, разрубленного пополам — верхняя и нижняя часть тела лежали кое-как, а между ними просовывалась рука совершенно другого трупа. У второго, чья лежащая на земле голова была повернута лицом к Сину, со щек и лба кожа была начисто стерта до плоти, как и нос, будто сточенный трением — вероятно, один из последних выживших разбойников, которых привязали к ящерам и еще живыми протащили по каменному плато хамады бравые воины Дари. Свирепые, не знающие пощады, бесстрашные. Воины, само мужество которых рождается из преодоления страха.       — Тебе уже семь лет, ты больше не малыш, — наставлял амма, занятый лечением раненных соплеменников. — Если так и продолжишь показывать страх, нам придется принять меры.       Но как не показывать страх, если страшно? Разбойники страшные! Боевой клич воинов Дари страшный! И гневающийся из-за его плача амма тоже страшный! Как тут не плакать? И почему Самуру не ругают, если он плачет? Как в тот раз после охоты.       — Ты, а не Самура, должен будешь вырасти и стать насиром, воином-защитником племени. Самура же омега, он будущий лидер, может быть даже вождь племени. Он — копье, но ты, Син, острие этого копья, потому ты должен быть остр, бесстрастен и смертоносен, — поучал баба, баюкая в руках хнычущего двойняшку. Сина же, наблюдающего за убиением антилопы и разделкой аммой его туши, никто не утешал.       — Не отводи взгляд, — грозно требовал амма, замечая, как Син опускает глаза к земле, пытаясь хоть как-то спрятаться от пугающего зрелища. Отец никогда не повышал голоса, но каждое его слово, произнесенное тоном, в котором звенела отравленная сталь, вынуждало Сина съеживаться и дрожать точно в ожидании удара, хотя родители ни разу в жизни не поднимали на него руку. — Не смей отворачиваться. Смотри. Запоминай. Учись. Однажды ты вырастешь и сам начнешь охотиться, так что эти знания и навыки тебе еще пригодятся. И ты, Лин, не балуй Самуру — если он копье, то должен быть крепким и стойким. Поставь его, пусть тоже смотрит.       От запаха и жара сырого мяса, забившегося в нос и горло, Сина тошнило. Он держался как только мог, пока горячие слезы прочерчивали дорожки на щеках, но выдержки не хватило, и Сина вырвало под ближайшим кустом. Баба тяжко вздохнул. Амма неодобрительно цокнул. Син едва ли это заметил за шумом в ушах, хрипом собственного судорожно сжимающегося горла, омерзительными звуками выворачивающегося наружу желудка.       Сейчас Сина тошнило точно также. От запаха или от страха — не разобрать. В шатре, набитом трупами, было не продохнуть. Кисловатый запах пепла с подожженного магией тела, — растерзанного, разбитого, разделанного на поле брани под светом угасающих в небе солнц, — сочился дымом, сквозь рот и ноздри проникая в легкие, вытесняя столь необходимый для дыхания воздух. Битва прошла в сумерках, трупы не успели загнить, но сильный запах крови ощущался ярким и терпким в стоячем воздухе, перекликался с гарью и вонью внутренностей из вспоротых животов.       Было бы хуже, если б амма оставил его в темноте? Или хуже стало оттого, что под ярким светом магических огоньков Син видел искалеченные, изувеченные тела недавних нападавших во всех подробностях?       Страшно. Как же страшно. Повсюду лица, застывшие в предсмертных гримасах, искаженные болью, отчаянием и ужасом. Глаза, смотрящие, но не видящие, или зияющие дырами, сочащиеся вязкой кровью темные провалы, из которых ездовые ящеры языками начисто вылизали самое ценное. Руки, ноги, целые туловища или располовиненные, отрубленные головы — части тел беспорядочно свалили в единую неопознаваемую смрадную кучу, а рядом посадили Сина и наказали оставаться там до утра. Не потому, что таковы какие-то кочевые традиции. Просто Син закричал и разревелся, когда в разгар битвы с напавшими на стоянку разбойниками через полог их семейного шатра внутрь жилища ввалился мужчина, испустивший дух на их коврах. Амма, вошедший следом, не обрадовался двум воющим от страха детям. Но на ночь к трупам посадили одного только Сина, ведь он будущий воин, чье мужество выкует страх.       Когда рассвет просочился под ткань шатра, амма и баба откинули полог и застали сына все так же сидящим в уголке, но мальчик больше не дрожал и не сжимался от страха. Он словно оцепенел — бесстрастный, уподобившийся мертвецам, с которыми соседствовал долгие часы. И даже когда, спустя целые дни, скованность спала, Син так и не заговорил — слова теснились у него в горле, но не ложились на язык, не срывались с уст. Проведя в молчании одну ночь он будто совсем разучился разговаривать.       А потом был Басим.       Син при всем желании не мог бы вспомнить их первую с Басимом встречу — ему казалось, они были знакомы всю его жизнь. Однако первым из его воспоминаний о Басиме была рука, вернее длинная узкая кисть со столь же длинными и узкими пальцами, протянутая в помощь упавшему мальчику. Он помнил свою растерянность и незнание, можно ли коснуться этой руки, можно ли ее принять?       Сколько Син помнил, родители кочевников никогда не приходили на помощь своим упавшим детям, только командовали им подниматься самостоятельно, превозмогая боль в расцарапанных коленках, и можно было сколько угодно плакать и стенать, но ни один омега не стал бы лечить ранки ребенка, пока племя не пройдет положенный за день путь и не разобьет стоянку. Потому Син несказанно удивился этой предлагающей помощь ладони и оробел. Между тем ее владелец, должно быть, устал стоять с протянутой рукой, наклонился и подался вперед, и вот уже Сина подхватили и твердо поставили на ноги.       — Не нужно было, он должен встать сам, — прозвучал за спиной мальчика слегка укоризненный голос отца, однако мужчина, поставивший Сина на ноги, только отмахнулся от этих слов:       — Брось эти свои выученные кочевые традиции. Нас с тобой, когда мы падали, родители поднимали и жалели, — произнес над головой мягкий и певучий, какой-то очень приятный голос.       Голос точно был Сину знаком с самого раннего детства. Вообще-то, он знал, кому принадлежит этот голос и этот дом, в который привел их с братом баба — дом его хорошего давнего друга еще тех времен, когда баба был не бади, а яримом.       — Малыш, тебе не больно? — обладатель голоса присел, чтобы лицо его оказалось на одном с мальчиком уровне. Казалось, Син хорошо знает владельца этих медных глаз, вот только четких воспоминаний о нем не было. Белокурая голова склонилась в ожидании ответа. Син, наконец, отрицательно качнул головой, ведь ему правда было не больно — он давно привык терпеть и был слишком большим мальчиком, чтобы лить слезы из-за разбитых коленок. Только, признаться, теперь он лил слезы из-за совсем других вещей, но родителям одинаково не нравилось ни то, ни другое. — Ну даже если так, подлечить тебя лишним не будет.       Знакомый незнакомец протянул столь удивившую Сина ладонь и положил на покрасневшую правую коленку, на которую пришелся основной удар. Миг — и тупая саднящая боль исчезла.       — Прекрати своими действиями нарушать процесс воспитания Сина, — вновь заговорил баба, но по голосу его было слышно, что он уже сдался, хорошо зная характер своего друга.       — Что еще за процесс воспитания? Каждый омега не просто способен, но и обязан лечить разбитые детские коленки. Лин, неужели твой муж этого не знает? — при упоминании аммы Сина голос мужчины не утратил певучести, но мягкости в нем поубавилось. Однако, когда он встал и повторно протянул мальчику свою ладонь, обращение его звучало почти непривычно тепло: — Раз уж вы пришли ко мне в гости, то давайте я угощу вас сладостями. Ты любишь сладости, малыш?       Сину вспомнились шумные базары и запах жженного сахара, из которого торговцы делали безумно сладкую карамель, от нее слипались зубы — одна из причин, по которой ему нравилось бывать в оазисах. Син кивнул и взялся за протянутую ладонь.       — Почему он не говорит? Вроде лепетал что-то в последнюю нашу встречу. Разучился? — спросил вдруг этот добрый взрослый, который повел их по коридорам большого дома. Пол, правда, был странно скользким, а если наклониться, то в нем можно было даже увидеть свое нечеткое отражение. Сину этот гладкий пол показался таким интересным, что он совсем загляделся под ноги и упал, когда вдруг появился хозяин дома и помог ему подняться.       Отец, ведущий за руку шлепающего сандалиями Самуру, отозвался:       — Он умеет, но перестал с недавних пор. Но все в порядке, Камра сказал, он это скоро перерастет.       — И дай угадаю: по традициям кочевников малышу нельзя помогать? — услышав злые нотки в прежде мягком голосе, Син сбился с шага, испугавшись, и едва снова не упал, запутавшись в ногах. Хорошо, что взрослый держал его за руку и вовремя подхватил.       Баба, кажется, тоже услышал эти нотки, потому что ответил с оттенком строгости:       — Да, Басим, таковы традиции кочевников, по которым я теперь живу. Почему ты никак не можешь с этим смириться?       — Может потому, что мы были неразлучны до того, как ты решил сбежать в пустыню, выйти замуж за бади и напялить на лицо синюю ткань? Теперь я вижу тебя от силы раз в год, когда Дари приходят в Хибу! По-твоему, мне легко смириться? Ты много для меня значил, а потом влюбился в бродяг и сбежал…       Спор взрослых напугал и Самуру, вдруг хлюпнувшего носом, и баба забеспокоился, подхватывая на руки маленького омегу, успокаивающе прижимая того к груди. Попросил давнего друга:       — Давай не при детях, ладно?       Басим длинно выдохнул, аккуратно сжимая в руке дрогнувшую ладошку Сина. И обратился к мальчику мягким, теплым голосом:       — Давай скушаем кучу сладостей, малыш, и не поделимся с твоим папой, а?       Когда Дари пришли в Хибу через год, следуя своему обычному кочевому маршруту, Син вместе с Самурой и отцом вновь посетили Басима в его большом и красивом доме, только пол в нем больше не сверкал — всю его поверхность устилали цветастые ковры.       И вот тот самый Басим отправил ему сигнал через подаренный перед отъездом кулон.       Руки, перехватившие нагревшийся и светящийся камень, похолодели, и холод этот, казалось, стылой волной хлынул по венам, достигая самого сердца. Дыхание Сина против его воли стало глубже и чаще, он почувствовал, как по телу распространилась дрожь, мышцы рук и ног сковало напряжение, а во рту пересохло, словно в него забился песок.       — Что такое? Син? — рядом прозвучал обеспокоенный голос, и Син понял, что вот уже долгие мгновения не отрывает от Аскара испуганного взгляда, но в то же время будто и не видит его перед собой. В какой-то момент кочевнику показалось, что он внезапно угодил по неосторожности в зыбучие пески, как это случалось с ним в ранней юности, и теперь сама пустыня неумолимо хоронит его где-то в глубине своего дюнного моря, сковав по рукам и ногам, не давая и шанса спастись.       Зажмурив глаза, Син попытался справиться с собой. Поступил так, как научил его однажды аба: представил, как проталкивает комок страха, вставший поперек горла, в самый желудок, и ждет, пока едкие соки его организма переварят все без остатка. Сразу стало легче дышать, тело отпустило оцепенение, и он смог открыть глаза, чтобы заглянуть в лицо Аскара — его вскинутые брови, широко распахнутые глаза и напряженные губы ясно свидетельствовали об обеспокоенности.       — Это было неожиданно, я испугался, — прозвучало хрипло и приглушенно. Син чувствовал, что еще недостаточно владеет собой, чтобы успокоить своего альфу глазами, а потому намеренно опустил голову и посмотрел на зажатый в кулаке кулон, отводя от себя внимание Аскара, всегда пристально следящего за направлением его взгляда. — Он впервые зажегся.       Послышался тихий вздох и Син понял, что Аскар немного расслабился.       — Впервые зажегся за многие месяцы похода? Разве наставник дал тебе этот кулон не для того, чтобы регулярно связываться и узнавать, жив ли ты еще? — в голосе альфы звучало удивление.       — Поэтому обычно именно я посылал сигналы раз в несколько недель, но наставник не заставлял кулон светиться — он ведь не может знать, подходящий ли для этого момент. Вдруг кулон засветиться во время битвы и отвлечет меня? Это было бы опасно, — хотелось произнести эти слова более легким тоном, но редкому человеку удалось бы достаточно правдоподобно сымитировать голосом спокойствие, которого он не ощущает.       — Тогда, может, он просто соскучился? — предположил Аскар, будто стараясь увести мысли Сина в положительном направлении.       Кочевник, конечно, знал о предназначении этого первого поданного сигнала, и потому-то испытал тот ужас, который на него не сумела нагнать ни выскочившая из-под земли рогатая змея, ни внезапно налетевшая магическая песчаная буря. Ужас, который накрыл его при виде светящегося кулона, напомнил о самом первом, самом ярком из пережитых в жизни страхов. Но Син не мог, не хотел рассказать об истинной причине Аскару. Не желал, однако, и лгать, а потому постарался уклонился от прямого ответа:       — Не думаю, что сейчас наставник настолько сентиментально ко мне настроен.       Так много лет прошло с тех пор, как теплая рука протянулась Сину навстречу. На протяжении всех этих долгих лет он снова и снова воскрешал в памяти это давнее воспоминание, что грело его в минуты отчаяния, почти спасало от ужаса. Вот только ни он, ни Басим больше не были такими, как тогда, утекающее время меняло их, и сейчас от прежнего тепла не осталось и следа. Сину казалось, что он уже почти не помнит, каким мягким, певучим и добрым может быть голос наставника, какой теплой рука, сжимающая его ладонь в своей. Прежде они правда были очень близки, но не теперь, уж точно не последние десять лет.       Аскар сделал еще несколько предположений в том же роде, стараясь утешить и подбодрить Сина, пока кочевник едва ли был способен прислушиваться, сосредоточившись на том, чтобы запихнуть все тревожные мысли куда-нибудь подальше, отложить на время и обдумать наедине с собой в более подходящий момент. Необходимо было взять себя в руки, а в идеале и вовсе отвлечься, чтобы вернуть прежний благостный настрой.       На плече заворочались, и Син ловко удержал Наиля, соскользнувшего и едва было не оказавшегося на полу. Легко подхватив на руки глубоко уснувшего омегу, он поднялся с импровизированной тахты, а следом подскочил и Аскар, спешно распахивая дверь их комнаты, а затем и комнаты Наиля. Послав в благодарность улыбку глазами, Син отметил, как от нежности смягчается хмурая обеспокоенность на лице Аскара.       Уложив Наиля на кровать, Син пристально вгляделся в расслабленное, покрасневшее лицо, где на щеках теплился жар выпитого вина. Вспомнился и неожиданный порыв учителя, смутивший кочевника — впервые Наиль повел себя почти тем же образом, что и омеги-бади, откровенно заигрывая и давая намек на желание владеть бетой. Хотелось бы, чтобы Наиль поступал так чаще, ведь в груди сладко заныло, когда учитель подался вперед и оказался так близко, что Син почуял персиковый аромат его дыхания.       Вернувшись вдвоем в свою комнату, они быстро прибрали следы недавних посиделок и опустились на спальное место из настеленных ковров. Син, наконец, смог снять платок и оставить близ головы, чтобы в любой момент достать его рукой и успеть прикрыть лицо. В тишине непрошенные мысли снова попытались вырваться из закутка, в котором их запер Син, и он поспешил отвлечься, обернувшись к задумчивому Аскару:       — Не ожидал от тебя такой шалости. Наиль от смущения даже упился, — произнес он без того укора, который хотел вложить в голос.       — И я совсем не чувствую за это своей вины, не нужно было меня дразнить, — хмыкнул альфа, пододвигаясь поближе в желании касаться. С его лица все еще читалась тревога, а за углубившейся складкой на лбу виднелись ворочающиеся тяжелые мысли — наверняка о недавней странной реакции Сина на засветившийся кулон. Кажется, отвлечение было необходимо им обоим.       — Кто из вас двоих дразнился, так это ты, — Син приподнялся на одном локте, а второй свободной рукой повторил недавние касания Аскара сквозь ткань, то скользнув ладонью вдоль груди, то пальцами проследив рельефы предплечий. — «Мягкие губы, сильные руки и крепкое тело». Звучало так, будто ты пытался меня соблазнить, хотя в купальне сам просил не торопиться. Было опасно. Не знаю, что может случиться, если продолжишь так меня дразнить… Вдруг я снова сорвусь?       Смотря в пылающее лицо акида, заглядывая в его расширившиеся уже не от беспокойства разноцветные глаза, отслеживая, как всякую связную задумчивость в них сменяет туман еще слабо проявившегося желания, Син был доволен. Он упивался откровенной честностью реакций, проявляющихся во вдруг сорвавшемся вскачь сердце, участившемся дыхании, невольном облизывании губ. Однако просто глядеть на эти беспокойные губы Син был не в силах, со слабым глухим стоном, от которого альфу под ним явственно прошило дрожью, он припал к ним, вдавливаясь сначала мягко, но с каждой утекающей секундой становясь все настойчивее. Через пару мгновений, уже едва способный удерживать себя, он не просто целовал, он сминал губы своего альфы, потрясенный, счастливый от этой мысли каждый раз как в первый: «Аскар мой альфа!»       Син старался дышать через нос, чтобы продлить поцелуй, но Аскар под ним уже почти задыхался, лишенный всякого воздуха. Тогда кочевник высвободил его, но лишь на миг, только для одного вдоха и одного взгляда, — как приятно было видеть эти твердые губы, обыкновенно поджатые, будто неосознанно стиснутые вместе, такими раскрывшимися, влажными и воспаленными в эту долгую, бесконечно счастливую минуту, — чтобы завладеть ими вновь.       Кончиками пальцев Син рассеянно скользил по чувствительному местечку за ухом Аскара, задевал ногтями чуткую к прикосновениям кожу шеи, обводил круговым узором собственными клыками оставленную метку — и акид трепетал, отчего дрожь передавалась Сину сквозь их близко прижатые тела. Мучительно, недостаточно близко. Бессильный в преодолении этой последней преграды, Син мог только вжимать своего альфу в ковер, наваливаясь всем весом, жадный до их близости, стремясь хоть немного восполнить недостающее.       Растеряв разум, он мог отстраняться только оттого, что Аскар, неумеющий дышать носом во время поцелуя, задыхался и нуждался во вдохе, но затем Син вновь запечатывал его рот своим, почти теряя всякий контроль над собой рядом с этим альфой. Все, кроме одного на двоих дыхания, казалось неважным, а потому он лишь слабо замечал, как пальцы Аскара вплелись в копну косичек, как массировали горячий затылок, как плавно скользили по задней стороне шеи и щекотно трогали короткие волоски на загривке.       Он чувствовал себя дикарем, когда не мог сдержаться и вот так срывался, но — Силы Небесные! — разве мог Син сохранять контроль рядом с мужчиной, которого так жаждал? Все, что составляло собой его существо, инстинктивно, слепо и бездумно тянулось к Аскару, словно бы это — самый правильный, самый верный в его жизни поступок. Перед этой непреодолимой силой он чувствовал себя совершенно беспомощным.       Однако Аскар под ним от такого напора и вовсе не выглядел как человек, способный соображать, сейчас он даже помыслить не мог ни о каком контроле — бросившийся в лицо стыд проступал сквозь бронзу загара, разливаясь к ушам и по шее, и вверх, до самых корней волос, глаза шалые и невменяемые, рот судорожно, жадно заглатывал воздух неравными порциями. Сам того не осознавая, Син даже отклонился назад, чтобы во всей красе рассмотреть полыхающее лицо, и глядел на него жадно, пожирая глазами, в которых словно бы пылало само его мужское естество. Аскар же, казалось, остро ощущавший этот обжигающий взгляд, явственно смутился, однако Син мог прочитать в его лице и ликование, и словно бы мог слышать, как победно звенят его инстинкты.       Пришлось на мгновение прикрыть глаза, чтобы совладать с собой. Очень сильно хотелось ощущать больше, чувствовать ярче, слиться воедино как диада, но Аскар отчего-то не хотел торопиться, мечтал сделать их первый раз особенным — «идеальным», как он выразился. Сину было сложно понять, что им движет, что побуждает тянуть, когда они уже вместе и так страстно желают друг друга. Ему, кочевнику, сгодилась бы и палатка, и ковры в их нынешней комнате, и даже тот пыльный номерок в деревне, где они пережидали гон Аскара. Однако он не мог пойти против просьбы подождать. Хотелось только надеяться, что ждать не придется слишком долго, ведь близость этого альфы, как и его недавние поддразнивая, лишали Сина всякого рассудка.       — Ну как, понимаешь теперь, как опасны были твои сегодняшние действия? — глухо прошептал он Аскару, которого, наконец, отпустил, улегся рядом вплотную и принялся рассеянно поглаживать коротковолосый затылок.       — И правда. Не ожидал, что из-за маленькой шалости ты снова так сорвешься, — Аскар как-то смущенно ткнулся носом в его ключицу. У Сина сладко защемило в груди, и он вновь прикрыл глаза, силой сдерживая порывы своей неугомонной натуры. Выдержав паузу, за время которой успокоил зачастившее было сердце, негромко ответил:       — Поэтому, если дразнишься, ожидай последствий, — Син коротко вздохнул. — А теперь давай спать, завтра мы подготовимся к отбытию, а через день отправимся исследовать Розу Пустыни.       Чем была упомянутая Роза Пустыни учитель объяснил всем на утро следующего дня, собрав весь отряд в главном зале, где присутствовали даже Нур и Рами, гон которых подошел к концу.       Подобно иллюзионистам, представление которых отряд наблюдал во время празднества в Манахиле, Наиль вскинул руки, и под легкими движениями его пальцев в воздухе проявилось полупрозрачное изображение, испускающее блеклый свет: нечто, напоминающее двенадцатиконечную звезду, вот только лучи ее были скорее похожи на остроконечные лепестки. Около четырех из лепестков белым светом вспыхнули символы направления севера, запада, юга и востока. В центре бутона и на самых остриях двух противоположных друг другу лепестков зажглись знаки, которыми обыкновенно на карте обозначались оазисы.       Взгляд Сина скользнул по вспыхнувшим точкам и вернулся туда, куда против воли рвался напротяжении всего представления — к образу Наиля. Занятый контролем магии, омега не смотрел в сторону кочевника, что вовсе не расстраивало, а приносило облегчение. В такой момент, не боясь быть замеченым, Син мог разглядывать учителя дольше: любоваться золотистым цветом волос, причудливой зеленью глаз и тонкими рукам, хранящим в себе силу магии. Собственное поведение казалось неприличным, ведь бетам-бади нельзя так пристально смотреть на омег, даже если те никогда не узнают о тайных разглядываниях. Постыдившись, Син перевел взгляд на изображение Розы Пустыни и прислушался к голосу Наиля:       — Роза Пустыни — так древние маги Пустоши назвали построенную ими систему порталов, которая связывает между собой оазисы и важные святыни цивилизации того времени, — начал рассказ учитель, и его иллюзия сверкнула, хотя всеобщее внимание и без того было приковано в зависшему в воздухе изображению. — Лепестки — это пути, по которым можно перемещаться от центра к острию или от острия к центру. Центр же — сердце Розы, главный оазис и столица Пустоши, в котором располагается Большой портальный зал, связанный с двенадцатью направлениями. Когда мы ходили в город, то видели Малый портальный зал, на карте он располагается вот тут, на одном из двух северо-восточных лепестков.       Один из маленьких символов, означающих на карте оазис, мигнул. Наиль пошевелил пальцами, и вслед за тем на острие второго северо-восточного лепестка зажглась маленькая, ярко засветившаяся точка.       — Когда обустроим в Большом портальном зале свою временную базу, мы переместимся вот в это ближайшее место — в дневнике отца упоминалось, что именно отсюда начались его поиски. Мало шансов, что искомый Источник окажется так близко, но, не имея четких сведений, придется просто исследовать все места одно на другим, пока мы не получим больше информации для анализа.       — Мы будем перемещаться через залы порталов? То есть придется войти в ту огромную странную арку, я правильно понимаю? — вопросил Муниф с однозначно напряженным лицом. Кажется, перспектива прохождения через клубящееся магическое марево его вовсе не привлекала.       — Именно так. Мой родной оазис, в котором мы сейчас с вами находимся, отец назвал Шурук. Здесь войдем в Малый портальный зал и переместимся сразу в столицу Пустоши, в центральный Большой портальный зал. Первый переход через магический портал может отнять силы, поэтому придется передохнуть и обустроить там опорный пункт наших исследований, прежде чем мы переместимся в нужное нам место, войдя в соседнюю арку. На его изучение могут потребоваться дни, если не недели, а потому нужно подготовить воду и припасы, которые мы понесем на себе.       Наиль подтвердил предположения Мунифа с завидным спокойствием и решительностью, Син не замечал в учителе ни следа вчерашний возлияний, словно не он допил в одиночку бутылку вина и отключился, привалившись к плечу соседа.       — Мы понесем их на себе? — удивился Лейс. — А как же наши вараны?       Разъяснением этого момента занялся Син, перетягивая на себя мрачные взгляды альф, без воодушевления отреагировавших на эти новые известия. И он, конечно же, понимал этих бывалых воинов, которых не радовала перспектива оказаться без ездовых животных в неизведанном, потенциально смертельно опасном месте, от которого не знаешь, чего ожидать.       — Вы должны были уже заметить, как неуютно себя здесь почувствовали ящеры — они непривычны к такому обилию магии. Они напуганы уже просто находясь в этом городе, порталы же — само сосредоточие магии, и потому нам вряд ли удастся безопасно провести их туда и обратно несколько раз подряд, — глядя в хмурые лица, Син решил сослаться на мнение более авторитетного в их глазах товарища: — Джанах сказал, что они все еще не адаптировались к витающей здесь магии, которой пронизан весь город. А ведь звери очень к этому чувствительны, правда?       Джанах, поймавший направленный на него взгляд, кивнул в знак подтверждения слов кочевника. Решил возможно, что этого мало, и высказался вслух:       — Даже в своих стойлах, получая еду и воду, они настороженны круглые сутки, потому как опасаются здесь находиться. Если бы это были не вараны, которых поколениями выводили для участия в войнах, то они и вовсе дрожали бы от испуга.       — Нам предоставили хороших ездовых ящеров, не хотелось бы погубить их жестоким обращением, — Син склонил голову, удовлетворенный помощью Джанаха. Цепко оглядев альф, он приметил, что с лиц их исчезла прежняя мрачность, хоть воины и были раздосадованы перспективой оказаться в неизведанном и опасном месте без своих быстроногих товарищей, выручавших прежде не раз.       Далее уже Син пояснил всем собравшимся, что им придется переместить часть своих вещей и припасов из Малого портального зала Шурука в Большой портальный зал центрального оазиса, и создать там опорный пункт, в котором они могут отдыхать в перерывах между исследованием мест, в которые забросят их лепестки Розы. Предварительно нужно будет исследовать портальное здание, очистить его от змей, создать наиболее безопасные условия в месте, где будут храниться припасы еды и запас воды. Как только они закончатся, отряд должен будет приостановить исследования и вернуться в дом Наиля, чтобы перевести дух и восстановить силы. Предполагается, что по такой схеме они будут работать до тех пор, пока не отыщут Сальсабиль.       До обеда Син разбирал свои немногочисленные вещи, решая, что оставить в доме Наиля, а что забрать с собой в опорный пункт. Все остальные участники отряда были заняты тем же, и, оставаясь наедине с собой, кочевник ненадолго забывался, уходил вглубь себя, неосознанно теребил нагревшийся от тепла тела кулон. Предавался ранним воспоминаниям о Басиме, понемногу выпуская на волю запертые со вчера мысли.       Баба так и не рассказал Басиму о причине, по которой Син онемел и не говорил с семи до десяти лет. Сам Син тоже не способен был хоть что-то хоть кому-то рассказать, словно рот его был запечатан, а язык сделался неповоротливым, неподвластным воле хозяина. Мальчик не мог ни о чем спросить — и научился собирать информацию из того, что видели его глаза и слышали его уши, не мог он и ответить — и выучился общаться при помощи движений головы, рук и мимики лица. Невербально, как это назвал Басим.       Поначалу говорить в их редкие встречи приходилось одному только Басиму, а мальчик неизменно молчал, только глядел во все глаза на второго в жизни взрослого, который почему-то был особенно добр с ним — первым был любимый аба, который души не чаял в своем сынишке-бете и всегда жалел, что не может проводить рядом больше времени, вынужденный постоянно отправляться на заработки. Амма всегда наставлял, что ради благополучия семьи и племени альфы обязаны уходить, называя это традициями. Сину казалось, что он совершенно ничего не смыслит в традициях, потому что он не понимал, зачем любимый аба должен оставлять свою триаду и детей, постоянно быть с ними врозь, когда он так по ним скучает. Глупые какие-то традиции. Если бы Син сказал что-то такое вслух, то ему точно досталось бы от аммы. Но он и не мог.       Позже Басим выяснил, что у кочевников также не принято учить грамоте кого-то кроме омег, а ведь научись Син писать — и ему стало бы гораздо проще общаться хотя бы с тем же самым Басимом. Мальчик не знал, почему друг отца так расположен к нему, но был рад, что хоть кому-то кроме абы он не безразличен. Звать Басима «наставником», пусть даже только мысленно, оказалось очень волнительно. Жаль только, что виделись они совсем редко, и потому обучение растянулось на годы, и способность говорить вернулась прежде, чем он научился хорошо писать. Зато теперь в периоды разлуки именно Син говорил за двоих, перенося свои рассказы на бумагу и отправляя Басиму по письму из каждой деревеньки, каждого оазиса, через которые проходили Дари — это была и возможность поддерживать связь с наставником, и тренировка приобретенных навыков. И пусть даже Син не мог получить ответное письмо из-за постоянного перемещения племени, душу грело само осознание того, что где-то в Хибе, в большом просторном доме, Басим ждал его писем, как бы неумело они ни были написаны.       Сейчас же все их общение на расстоянии сводилось к тем редким сигналам раз в несколько недель, которые Син посылал наставнику через кулон — просто напоминание, что он все еще жив.       Как же сильно они изменились за прошедшие годы. Как они отдалились за последние десять из них.