Trinitas

      В составе племени Син прошел множество деревень и городов, видел разных животных, разных людей — прекрасных до дрожи и ужасных до холода по телу. Видел и обладателей чудных глаз, словно открывающих две стороны человеческой души. Вот только оттенки тех давно стерлись из памяти, а эти — теплый коричневый и холодный серебряный — все так же ярко вспоминались по сей день. Син не мог ошибиться, не мог обознаться, ведь во всей Хибе не найдется другого человека с такими же глазами. Но как бы сильно не убеждал себя, два образа не складывались воедино: юнец, потерявшийся в родном городе, и полководец, твердо идущий по своему пути.       В некоем неверии и отрешенности Син покидал шатер акида, бездумно глядел то на усеянное звездами небо, то на рассыпавшиеся под ногами песчинки. Войдя в палатку наймитов, ощутил на себе встревоженные взгляды товарищей, которые из-за его растерянного вида наверняка сделали свои выводы. Син поспешил их успокоить — показал новую ленту накиба и тут же был одарен радостными восклицаниями. Обретя нового командира, они расслабились и смогли спокойно отойти ко сну — после тяжелой битвы и выматывающего исцеления стоило как следует отдохнуть. Син умостился на коврах в глубине шатра и пускай глаза его были закрыты, разум не переставал думать.       Не мог Аскар Каддафи быть тем пареньком, льющим слезы на улицах Хибы, неспособным отыскать дорогу домой. Не мог кто-то настолько мягкосердечный и ранимый стать акидом. Однако то было единственное несовпадение в необычной истории, ведь все остальное сходилось — и пол, и возраст, и статус. Непрерывный поток догадок пробуждал интерес, заставлял ждать нового дня и новой встречи.       Син позволил себе проспать чуть дольше обычного и пробудился, когда солнца уже взошли над горизонтом. После тяжелой битвы никто не заставлял солдат подниматься с ковров, как заведено, перед рассветом, ведь их тела требовали восстановления после ран и лечения. Охотой, привычным для кочевников делом, сегодня занимались оставшиеся в тылу и не участвовавшие в бою воины. Пускай им эта работа давалась тяжелее, чем прирожденным следопытам и добытчикам, к завтраку по округе вовсю разлетался запах мяса и специй.       Имея хорошее оружие и опытных воинов, Хиба выстроила тактику боя так, чтобы сохранить как можно больше солдат в живых: пока один полк восстанавливался после боя, другой сменял его на пути реки и атаковал противника. В свой заслуженный день отдыха воины занимались несложными задачами, вроде пополнения запасов воды в соседней деревне, заточкой мечей и починкой потрепанных луков, уходом за не пригодившимися в бою орудиями. Все успокаивались после пережитого и ожидали вечера.       Как только темнота скрыла небо, а прохлада легла на землю, за пределы шатров стали выносить ковры, стелить их на еще теплый песок и разжигать вблизи костры. На красочные узоры выставляли выпивку и закуски, в то время как мясо и каши только поместили над огнем. Дурманящий запах завлекал воинов к коврам, где всю ночь не будут стихать разговоры, музыка и танцы. Осознавшие потери, пережившие боль и навсегда утратившие верных товарищей, воины жаждали лишь одного — залить горе вином, забыться в этом странном веселье и наконец-то уснуть спокойным сном. Син был одним из тех, кто любил эти попойки, ведь они напоминали о давно ушедших годах, о праздниках в честь очередного вырытого колодца, о песнях и танцах у костра. В компании таких же бади он мог представить, что сейчас вовсе не на войне и пьет не за упокой товарищей.       Когда звезды ярко загорелись на небе, а над просторами пустыни поднялся серебристый диск луны, Син прошел вдоль десятков ковров в поисках своих наймитов. Как и раньше, он хотел провести этот вечер с ними, но вовремя вспомнил о новом статусе накиба. Кажется, командиры отрядов яримов всегда выпивали в компании акида, но разве были среди них кочевники? Не хотелось показать неуважение перед вышепоставленным, но и нагло врываться в общество полководца было неприемлемо.       Син окинул взглядом одинаково коротко подстриженные макушки солдат, избавившихся от своих серых тюрбанов, и среди них отыскал акида в самом центре пиршества. Окружившие его накибы уже сгорбили спины от выпитого алкоголя, который тянул их головы к земле, в то время как Аскара Каддафи вино не заставило опустить даже взгляд. Его разноцветные глаза проскользили над головами и заприметили серую ленту, после чего акид взмахом руки подозвал накиба к себе. Син вздрогнул от мимолетного зрительного контакта, запоздало склонил голову, и стал пробираться вглубь попойки. Оказавшись вблизи Аскара, он опустился на колени, чтобы не возвышаться над полководцем.       — Если хочешь, накиб, можешь выпить в нашей компании, — прозвучал низкий голос над головой и Син медленно поднял взгляд, тут же замечая привычно суровый вид акида. Всего на миг остановившись на безэмоциональных глазах, бета без сомнения понял — они. Пускай человек изменился до неузнаваемости, взгляд его оставался прежним, и оттого, что Син единственный видел эти бездушные глаза другими — покрасневшими, заплаканными, наполненными чувствами, — сердце переполняло непонятное довольство.       Молчание затянулось, и акид отвел взгляд, поднося к губам кубок вина.       — Ты в праве отказаться.       Опомнившись, кочевник поспешил ответить:       — Для меня честь выпить вина в обществе акида.       Аскар едва заметно дернул бровью, но иных эмоций не показал. Сидящий поблизости ярим дружелюбно улыбнулся новичку на коврах и наполнил его кубок вином, придвинул поближе закуски и мясо. Еда для компании акида ничем не отличалась от обычной солдатской: здесь не было дорогих деликатесов, свежих фруктов и диковинных угощений, от которых простые воины голодно оборачивались бы в сторону командующих. На коврах находилось все то же тушеное мясо, нут, черствая пита, к вину — затвердевший рфис. В компании накибов, среди которых были и яримы, и бади, Син чувствовал себя непривычно, потому старался не выделяться и лишь тихо наблюдал, слушал.       Полководец выглядел немного расслабленнее, чем обычно: слегка прикрыл глаза, спокойно глядя на товарищей, молча слушал байки и попивал вино. Даже ладонь, раньше крепко сжимавшая хопеш, сейчас оказалась беспечно лежащей на колене. Син не мог оторвать глаз, и лишь маскировал любопытные взгляды, ведь каждая подмеченная деталь отчего-то казалась интересной. Спустя время поблизости зазвучала музыка и ее мотив подхватил вечерний ветер, разнося по лагерю. Слышались удары дафа, вой зурна, перебор гануна и переливы уда, лишь нэй молчал, не издавая желанной мелодии.       — Мне нравилось, как играл тот музыкант, — тихо произнес Аскар, задумчиво глядя на поверхность вина в кубке. Его алый цвет не мог не напоминать кровь.       — Не поспоришь, акид, — вздохнул сидящий поблизости бывалый накиб, с рассекающим глаз шрамом. — В моем отряде был тот паренек. Еще когда Сагадат с Гатафаном воевал им на помощь был отослан, там на нэе играл, дух поднимал, а теперь эти шайтаны ему глотку вспороли. Знал бы я об их гнилой натуре, еще на прошлой войне ночью всех в лагере перерезал бы, — горько усмехнулся ярим.       Бросив на него заинтересованный взгляд, Син продумал про себя, что вот этот точно не стал бы резать глотки спящим — по самому лицу его было видно, что человек открытый, прямолинейный, не обделен благородством. Такой бы вышел вперед и сразился по-честному, хоть бы и в одиночку против целого войска, даже осознавая, что неизбежно погибнет. Эти черты в лице роднили их с Аскаром Кадаффи, делали похожими. В акиде Син читал неистребимое чувство долга и честь, точно отпечатавшуюся на лице: она проявлялась в гордой посадке головы, волевой челюсти, упрямо поджатых губах и горящей решительности во взгляде. Альфа, пылающий, точно сам Сар.       Вот только сейчас акид выглядел иначе, чем на поле боя, и даже иначе, чем несколькими минутами ранее: во взгляде уже не виделось даже поддельного веселья, лишь пронзительный холод и жестокость. Казалось, он во всей красе представлял, как будет резать глотки сагадатцам за единственного умершего солдата.       Тоже интересное наблюдение. Не яростный, как утром, но прогневанный и смертоносный.       — Каждый получит, что заслуживает, — прозвучало тяжело, словно глухой удар трупа о землю. — Уж мы об этом позаботимся.       Акид поднял кубок под этот жуткий тост, и присутствующие накибы протянули свои, ударяя металл о металл. Пронзительный звон еще долго звучал в ушах, пока Син делал первые глотки. Сладость гранатового вина напомнила запах гнилой плоти, терпкость — привкус крови. Кочевник словно пробовал на вкус саму войну.       Вечер тянулся долго, над головой проносились звезды и облака, луна странствовала в небе. От выпитого алкоголя Син не мог сфокусировать взгляд и понять, сколько же времени прошло с того момента, как он очутился на этих коврах. Пускай горло нестерпимо жгло вино, мысли словно затерялись в дыме костров и растворились в воздухе. Наконец-то в голове наступила умиротворяющая тишина.       Син слышал разговоры солдат, но не затруднялся в них вникать. Кажется, они радовались, что остались в живых не потеряли в битве руки, ноги, а то и головы. Смеялись и улыбались по этому поводу, звонко ударялись кубками и наполняли их очередной порцией алкоголя. Солдаты на непослушных ногах поднимались с ковров и извивались в пьяном танце, валились на песок, хохотали. Они пытались в полной мере насладиться жизнью, залить вином горе, заглушить смехом рыдания. Будучи достаточно трезвым, Син понимал всю горечь этого торжества, оттого даже щекочущий нутро алкоголь не давал забыться.       На коврах в кругу акида осталось всего пару человек, а сам он не собирался хоть как-то успокоить разбушевавшихся товарищей — лишь с теплом глядел на их дурачества, едва заметно приподнимая уголки губ. Син был готов поверить, что эта улыбка ему привиделась, настолько мимолетная и редкая, но сердце вполне реально пропустило удар. Вид повеселевшего Аскара почему-то напомнил кочевнику единственного дорогого и самого важного альфу в его жизни — давно умершего отца. Син знал, что по нему нельзя горевать, нельзя тешить себя теплыми воспоминаниями, но глядя на акида невольно видел ту же улыбку. Потому и не мог оторвать глаз, бесстыдно ожидая, когда тот снова покажет желанный образ, что с каждым глотком вина лишь четче проглядывал сквозь тяжелую броню, виделся блеском в глазах и слышался в тихих смешках от тех шалостей, которые творили напившиеся товарищи. Казалось, еще немного и Син увидит настоящего Аскара, но тот, будто назло желаниям кочевника, решил не дожидаться окончания пиршества и уйти пораньше — прихватив в собой бутылку вина, тихо и незаметно скрылся из виду, пропал в ночной темноте.       Устал от шума? Решил напиться в одиночестве? Не хочет утратить серьезный вид перед солдатами? Как не раз бывший командиром, Син понимал эти мотивы. После ухода акида еда на коврах перестала казаться такой уж вкусной, а музыка — веселящей, поэтому Син решил вернуться к своим наймитам, которые наверняка успели запереживать из-за его отсутствия. Пробираясь через многочисленные компании солдат и минуя жаркие костры, бета лишь мельком заметил, как скрылась знакомая фигура в шатре. Образ одиноко пьянствующего акида почему-то навевал тоску.       Иса не просто попросил и настоятельно рекомендовал, а прямо-таки приказ Сину в обязательном порядке навестить его на следующий день, чтобы целитель мог убедиться в правильном заживлении ран. По этой причине кочевник обходил уже который шатер по счету, пытаясь отыскать вечно занятого омегу. Наконец, ему повезло — откинув полог и ступив под тканевые своды, Син услышал громкий недовольный голос, разносящийся растревоженными буйными волнами от невысокого человека впереди:       — Да нет же, не так! Ты все делаешь неправильно! Я же сказал, как правильно, так сложно запомнить?       Зная Ису, он наверняка объяснил всего один раз, да и то бегло, так что у несчастного, получающего выговор, изначально не было ни шанса угодить вспыльчивому целителю. Тот, на кого Иса недовольно зыркал, стоял спиной к Сину. Беглый взгляд по светлым одеждам и миниатюрной фигуре сразу определили в нем омегу, впрочем, он был значительно выше Исы, которому, ругаясь, приходилось слегка задирать голову. Кажется, сам это осознавая, он только сильнее злился.       — Переделай немедленно! И четко следуй рецепту, никаких отклонений! — со своей позиции кочевнику хорошо было видно, как морщится Иса. — И еще: не надо намешивать ничего для улучшения вкуса, понял? Эти настойки лекарственные, лекарственные! Они должны не вкусными быть, а здоровье восстанавливать!       Омега перед Исой был не робкого десятка, потому как решился перечить заведенному целителю:       — Ты хоть сам их пробовал? Пить невозможно!       — Дурак? Зачем мне их пробовать, я-то не ранюсь! — огрызался Иса, так буравя взглядом своего оппонента, что даже не заметил подошедшего ближе Сина. — Вот напьются горечи и трижды подумают, прежде приволочиться ко мне со своими ранами!       Впрочем, спорящий омега также не хотел сдаваться, всегда находясь с тем, что ответить.       — Ну так они же воюют, конечно ранятся. Не потому, что хотят. А ты целитель, разве не твой долг лечить и сострадать?       Син мельчайшими волосками на коже почувствовал, как стало опасно — ни в коем случае нельзя было пенять Исе его долгом целителя и тому подобными вещами. Кочевник поспешил вмешаться, а иначе быть беде, и подал голос, обозначая свое присутствие:       — Иса, я пришел, как ты и просил.       Оба омеги, прежде слишком увлеченные своим спором, вздрогнули и резко обернулись.       На самом деле шатер был большим, тут заняты своими делами были множество омег, всюду стояли аппараты для перегона жидкостей и мешки с травами, а в воздухе витал горько-терпкий аромат. Вот только целители, отвернувшись по своим рабочим местам, притихли и настороженно вслушивались в два единственных звучащих голоса, старясь при этом не обращать на себя внимание Исы.       А потом пришел Син и вмешался, приковывая к себе пронзительный черный взгляд.       — Подкрадываешься как шайтан, — проворчал он, вдруг неожиданно остывая.       Син в ответ только пожал плечами и весело сощурил глаза. С Исы перевел взгляд на его теперь повернувшегося собеседника, ощущая при том легкое любопытство — кто же это был такой смелый, спорящий с самым грозным среди целителей?       На кочевника снизу вверх глядели широко распахнутые глаза, в зелени которых можно было потеряться, обрамленные какими-то по-детски очаровательными ресницами — тонкими и светлыми. Кожа этого омеги тоже была светлой, не знающей суровости солнц, слегка розовеющей на щеках. Взгляд Сина невольно проскользил от аккуратного ровненького носа к мягкому изгибу губ, и наконец будто отстранился, охватывая все лицо целиком, в разуме сопоставляя увиденное с каким-то давним воспоминанием. Облик взрослого красивого омеги на миг сменился обликом столь же красивого ребенка из прошлого. Процесс узнавания завершился, когда потрясенный Син разглядел выбившиеся из-под платка на лоб золотящиеся пряди — тот самый мальчик с солнцем в волосах! Это ведь именно он тогда помог найти дом плачущего юноши, которым, как кочевник узнал лишь вчера, был Аскар Каддафи.       Как такое может быть? Двое детей из столь давнего прошлого Сина оказались здесь вместе с ним? Что это, как не замысел Триады?       Из ступора Сина вывел все еще недовольный голос:       — Чего там встал? Повторяю: иди сюда, покажи свои раны!       Опомнившись, кочевник ответил невозмутимо:       — Какие раны, ты все еще вчера затянул, только шрамы остались.       Целитель требовал распахнуть халат и показать, побелели они или еще розовые и слегка воспаленные, какими были сразу после процедуры. Обычно Син не чувствовал ничего особенного, когда оголялся перед кем-то, но сейчас его преследовал чей-то неотступный взгляд, который будто покалывал кожу и оттого нервировал. Придерживая пояс распахнутого халата и позволяя Исе давить пальцами на зажившую рану в боку, кочевник обернул голову — и наткнулся на задумчивый взгляд зеленых глаз.       — Почему-то ты кажешься знакомым, — произнес их обладатель. — Но мне нечасто доводилось общаться с бади, и среди тех, с кем я говорил прежде, точно не было голубоглазых. Я не могу вспомнить, но, может, ты меня знаешь?       Сина вдруг охватило странное волнение. Этот ярим запомнил его, пусть и нечетко, хотя сейчас даже не видел лица Сина, да еще и встретил всего лишь раз в глубоком детстве? Яримы обычно не различают бади, не говоря уж о том, чтобы дать себе труд запомнить кого-то из них.       Облизнув вмиг пересохшие губы, заговорил невозмутимо, будто вовсе не его сердце неожиданно тяжело бухнуло и ускорило темп:       — Много лет назад, в Хибе. Мы вместе отвели домой плачущего ребенка.       «Просто прикосновения Исы действуют так на меня, мы же были любовниками когда-то», — тем временем решил для себя кочевник, пока пальцы целителя и в самом деле то прощупывали бок, то скользили по ткани шальвар, надавливая в поисках жестковатой полосы — затянувшегося шрама.       — А, вспомнил! — на лице незнакомого знакомого омеги узнавание и понимание отразились так явно и ярко, что уголки губ Сина невольно дернулись в улыбке — милые, честные и открытые реакции всегда были ему особенно по душе.       Следом омега чуть нахмурил брови и посмотрел на кочевника слегка скептично:       — Знаешь, то ведь был не ребенок, а юноша — ему точно было лет пятнадцать, не меньше.       Син, которому дотошный Иса наконец позволил одеться и повернуться к собеседнику не только лицом, но и всем телом, ответил:       — Но ведь плакал он совсем как ребенок.       Брови омеги расслабились, что-то безмятежное пришло на смену прошлому выражению лица, губы неожиданно растянулись в улыбке, которой он одарил кочевника.       — Мне всегда было так жаль, что мы не успели познакомиться в прошлый раз. Это так удивительно, что мы встретились теперь, столько лет спустя!       И правда удивительно. Хотя, будучи тем десятилетним мальчиком, Син и не задумывался над тем, чтобы завести знакомство с таким красивым и чистеньким ребенком — сам он весь был в песке и пыли, кое-где даже испачканный в саже. Бади обычно занимали общественные купальни целыми семейными группами под конец рабочего дня или ранним утром сразу после открытия, так что на момент их детской встречи Син еще не успел искупаться со взрослыми и выглядел неопрятно — он знал это, ведь городские яримы очень явно его сторонились. Поэтому Син не удивился, что родитель этого красивого омеги так зло прогнал его.       — Мы вместе помогли тому юноше, потом ты проводил меня до дома, но я так и не узнал твоего имени. Скажешь мне его в этот раз? — омега чуть склонил голову вбок, глядя глазами, словно мягко сияющими от радости новой встречи.       У Сина в груди что-то оборвалось от осознания, что он вынужден будет расстроить этого омегу. Виновато опустив взгляд, он закончил завязывать пояс и только собрался с духом, чтобы ответить, попытаться объяснить, как Иса помог ему:       — Не может он имя сказать, не положено. Забыл, что ли, про закон? Или не знал?       Омега вдруг смутился и лицо его приняло виноватый вид.       — Забыл. Извини, что спросил, — Син хотел было уверить, что это ничего, и вообще именно он должен извиняться, но незнакомец не дал ему и шанса, продолжив: — Тогда давай я скажу тебе свое имя? А адрес мой остался прежним, так что после войны ты сможешь прийти и тогда мы познакомимся по-настоящему. Договорились?       Кажется, омега искренне хотел завязать с Сином дружеские узы и очень старался, чтобы эта случайная встреча не осталась в прошлом так же, как предыдущая. Его неподдельная заинтересованность приятно согрела, загоревшись где-то внутри крохотными искорками.       — Договорились, — мягко согласился кочевник, чуть склоняясь в сторону омеги и ласково улыбаясь глазами. Тот будто замер на миг, глядя прямо на Сина, но это замешательство продлилось не дольше мгновения — вот он метнул взгляд в сторону, а следом вернул обратно, вновь заглядывая в глаза, и представился:       — Мое имя — Наиль аль-Газали.       — Называй меня Скиталец.       Альфы и беты традиционно здоровались в Хибе рукопожатием, близкие следом могли и обняться. Омег же было не принято касаться где-то, кроме кончиков пальцев — их можно было пожать, взяв обе ладони в свои руки. Так Син и поступил, ощутив при этом тепло и шершавость его кожи.       Момент, ощущавшийся каким-то до странности особенным, прервал ворчливый тон Исы:       — Если вы закончили расшаркиваться, то ты — или займись своими делами, или просто не мешайся, а ты — выливай настойки. Всю испорченную партию!       Наиль вмиг выдернул свои пальцы из ладоней Сина, позабыв про него и двинувшись на Ису, принявшись что-то протестовать. Целитель же был непреклонен, скрестив руки на груди и зыркая снизу на омегу, трепыхающегося перед неизбежным.       — Они же такие горькие, рот вяжут, а потом еще и от привкуса не избавится! Я ведь просто чуть подсластил, разве они считаются теперь испорченными?       Иса только ярился, непреклонный:       — Конечно считаются, ты же половину полезных свойств убил! От них пользы почти никакой, так, забава одна!       Син, который предусмотрительно отошел чуть в сторонку, но совсем уходить не стал, беспокоясь как бы Наиль не вывел из себя Ису и не схлопотал за это неприятностей, не ожидал, что целитель бесцеремонно вдруг ткнет в его сторону пальцем.       — Ими теперь вот таких практически здоровых и поить — ни пользы особой, ни вреда не будет. Если хочешь, то этому и отдай, раз выливать жалко. Но новую партию мне сделай строго по рецепту!       Кочевник приятно удивился этому хоть и выданному скрепя сердце, но компромиссу — Иса научился взаимно уступать, а значит и с людьми ему общаться будет проще. Вот хотя бы с Наилем. Тот притом очень обрадовался, что сготовленная настойка не впитается в песок, а будет употреблена по назначению — в руки Сина тут же была всунута одна склянка. Взгляд омеги повелевал выпить ее сейчас же, и кто такой был Син, чтобы ослушаться.       Рот наполнила горькая, но уже не настолько омерзительная травяная жидкость. Наиль оказался прав — такой настойку, по крайней мере, можно было пить.       — Ну как, лучше ведь, да? — вопросил он, внимательно вглядываясь в Сина.       Кочевник только кивнул, потому как под суровым, до самого нутра сверлящим взглядом Исы, он не должен был произносить ни звука, покуда хотел жить. Целитель, удостоверившись в молчании Сина, фыркнул и отвернулся. Наиль расцвел улыбкой, пытаясь скрыть ее за ладонью, как и тихий смешок. За спиной целителя, пока тот не видел, Син омеге подмигнул.       Предыдущей битвой, в конце которой вынудили сагадатцев отступать, хибовцы выиграли себе несколько дней отдыха, ощущавшихся как попытка надышаться перед смертью — воины отчаянно веселились, наслаждались пищей и немногими доступными развлечениями, ведь никто не мог с уверенностью сказать, что этот день их жизни не последний. Но отдых закончился, наступило утро новой битвы: находясь впереди всей армии, Син видел сагадатцев, копошащихся и готовящихся к ожидаемому столкновению. Бади-наймитам предстояло первыми ворваться в их стройные ряды, кинутся на подготовленных солдат и посеять в их сердцах ужас и смуту.       Их нападение не могло быть неожиданным: сагадатцы заметят приближение и непременно ответят, а значит снова погибнет множество бади. Может, в этот раз и сам Син не сможет живым выбраться из пекла, а Вольному Ветру не останется иного выбора, как стать новым накибом.       Подумав о том, как будет расстроен такой перспективой товарищ, Син против воли улыбнулся. Вспомнил и том, сколь огромное горе постигнет Ису, если кочевник не вернется к нему с поля боя. Припомнил, как Наиль надеялся узнать однажды его настоящее имя, представил, как мягкосердный омега огорчиться из-за того, что Син не выполнит обещание. От всех этих мыслей на душе даже стало чуточку легче.       Вот только эти лучики света не могли пролить свет на самую темную часть его души, которая принадлежала семье. Син всячески отгонял от себя мысли о ней, в особенности такие как: «Огорчатся ли, узнав о его гибели? Будут ли горевать? Омрачится ли по вине Сина лицо бабы, прибавится ли седины в волосах аммы? Взгрустнет ли Самура? Или куда сильнее всех расстроит то, что Джад, второй по старшинству бета, будет вынужден заменить старшего брата, занять его место?» Полные горечи мысли, которым нельзя позволять вырваться на свободу. Полные обиды мысли. Истекающие завистью точно кровью. Уродливые: «Почему я должен жертвовать собой? Почему я, который всегда мечтал только лишь о мирной жизни, выброшен в этот Джаханнам, а они живут в безопасности оазиса? Почему я?» Ничтожные, подлые мысли. В том, что они живут внутри него, Син не признается даже самому себе. Уж лучше верить в долг. Сражаться и не щадить себя с мыслью о том, как семья нуждается в Сине. Упорно убеждать себя в этом в надежде, что однажды действительно в это поверит. Потому что если он не верит в это, не живет во имя этого — то ради чего вообще еще живет?       Нет, его чувства по отношению к семье были слишком сильными, слишком сложными, они разрушали, а не давали поддержку. Син не думал, не вспоминал, не взывал к их образам. Он отделил самое простое — свой долг, — и прикрыл им эти темные точно сажа мысли, как трещины в полу прикрывают коврами.       Все что ему надо — не умереть, остальное вторично. Не стоит погибать на этой чужой войне и доставлять страдания тем дорогим людям, которые наверняка думают о нем. На мгновения прикрыв глаза, Син постарался подавить все свои глубокие чувства, будь то страх, привязанность, тоска или любые другие, способные поднять в душе песчаную бурю. Все они — плохие товарищи для обитателя пустыни, которому необходимо сохранять невозмутимость, самообладание, хладнокровие и великое спокойствие в этом столь суровом краю. Именно эти четыре качества должны быть выше любого чувства, способного подтолкнуть к совершению ошибки — здесь расплатой за нее всегда была смерть.       Когда акид отдал приказ — Син был готов ко всему и без промедления послал своего варана вперед, все наращивая скорость. Сородичи последовали за ним.       Однако передние ряды сагадатцев были готовы к нападению и это было проблемой. Нужно было как-то вывести их из этой боевой готовности, посеять смятение и хаос. Но как? Что могли сделать кочевники, которые больше не наводили на яримов страх одним своим видом?       Тогда Син сделал то, чего никто от него не ожидал: ни товарищи, ни тем более армия противника — он откинул голову и завыл. Пронзительный звук разнесся по полю еще не начавшейся битвы, его узнали и подхватили как следующие за Сином подчиненные, так и накибы других отрядов, и все кочевники армии Хибы. Долгий, раздирающий душу вопль разлился в воздухе. Он походил на жуткий зов самой смерти.       Вот почему кочевников называли шайтанами.       Врезаясь в ряды противника, Син чувствовал их страх — да, это было именно то, чего он добивался своей дикой выходкой: первые шеренги, которым предстояло напрямую столкнуться с кочевниками, были деморализованы — бади удалось внести необходимые хаос и смуту. Казалось ужас, охвативший этих людей, был настолько силен, что сковал и подавил саму их волю, и сейчас они были все равно что трясущаяся в страхе добыча перед хищниками.       Рассыпной строй бади-всадников вклинивался в ряды сагадатцев, рубил и пронзал столько, сколько мог за одну атаку, и отступал, и вновь наскакивал. Кочевники старались не дать ранить себя или своих варанов, их задачей было устрашить воинов и растянуть время до подхода основных сил.       Наконец, бади развернулись и отошли назад, уступая свое место пехотинцам, занявшим позиции, пока враг был отвлечен яростной атакой кочевников: тяжелая пехота яримов выстроилась, прикрывшись большими щитами и ощетинившись копьями. Лучники за их спинами выпустили в воздух целый рой стрел, обрушившихся на сагадатцев. Одни были убиты моментально, другие только ранены, третьих скинули со спин и растоптали испуганные двуглавые ящеры.       Син, отошедший из-под удара назад и вбок вместе со своим отрядом, смотрел на разворачивающуюся бойню с привычным по многим битвам равнодушием. Армию Хибы вперед вела, несомненно, жажда отомстить за предательство Сагадата, за смерти товарищей. Король Хибы отправил на помощь соседу по отряду от трех полков, а сагадатский король мало того, что позволил себе безрассудно потерять их всех в войне с Гатафаном, так еще и после неудачи посмел сменить направление — и потоптаться по принадлежащим хибовцам деревням, отнять их колодцы. Ярость, небезосновательно охватившая войско Хибы, была понятна. Вот только наймитов, в отличие от коренных хибовцев, это чувство совершенно не трогало — они сражались по иным причинам. В отличие от воинов Хибы, готовых умереть за родину и товарищей, причины кочевников не позволяли им жертвовать жизнями. Может, это было и одной из причин, почему между бади и яримами разверзлась пропасть, которую никто не мог преодолеть.       Обстрел лучников закончился, и кочевники присоединились к бою, поддерживая пехоту. Такуба Сина, уже влажная от крови, снова и снова пронзала грудь, пропарывала горло всех преграждающих путь сагадатцев. Длинный меч сокрушал врагов, при должной сноровке мог сразить даже всадника с копьем. Сталкивая с лезвия такубы очередного такого воина, к телу которого непросто было подобраться даже через открытые стыки в латах, Син не заметил за его спиной нескольких лучников, уже прицелившихся в кочевника стрелами. Он понял, почему целью выбрали именно его, когда от собственного резкого движения сбоку лица промелькнула серая полоса ленты. Он же накиб, ну конечно. Останутся ли кочевники такими слаженными в действиях, если их командиры будут меняться каждую битву?       Как бывалый охотник, по направлению стрел Син быстро понял, что целятся не только в него — один из лучников определенно намеревался пристрелить варана. Еще аба, возвратившийся из одного военного похода, однажды сказал маленькому Сину: «Запомни, если хочешь убить акида — целься в его ящера». Помнится, именно так и поступил его отец, виртуознно владеющий многими видами оружия, но сгубивший вражеского полководца стрелой.       Син не мог позволить себе лишиться ездового зверя здесь, посреди битвы. В этом Джаханнаме его преимуществом были скорость и маневренность, способность мгновенно отступить и тем спасти свою жизнь. Так ли хорошо он будет двигаться, окажись на песке, размягчившемся от пролитой крови?       Поэтому кочевник почти не думал — будто его инстинкты сами приняли решение, — когда припал к шее своего варана, закрывая легким кожаным щитом. Однако тот был небольшим и недостаточно широким, чтобы надежно скрыть самого Сина, и одна из стрел угодила в неприкрытое плечо.       Боль была столь сильной, что, если бы он не прижимался к варану — точно упал бы тому прямо под лапы. Чтобы этого избежать, пока еще был в силах, Син туго намотал поводья на кисть раненной руки, которая уже переставала его слушаться. Щит он неудачно потерял, а орудовать тяжелым длинным мечом одной целой рукой, когда всего трясет от боли — задача не из простых. Низко припав к варану, Син зашептал туда, где на голове виднелось ушное отверстие:       — Я тебя спас, теперь твоя очередь. Не выберемся — оба здесь подохнем.       С силой сомкнув ноги на боках ящера, кочевник вдавил ему в кожу пятки и варан понял — поднялся на задние лапы, а потом всем весом опустился на передние, подминая под себя зазевавшихся воинов. Выиграв тем самым пару секунд до новой атаки, ящер пустился в бегство, унося на спине слабеющего Сина.       Рука точно была сломана, а наконечник уперся куда-то в кость — не вытащить. Кровь сочилась из раны, отчего рукава халатов намокли и потяжелели. Место, из которого торчала стрела, нестерпимо горело, в то время как все что пониже — онемело вплоть до кончиков пальцев. Син надеялся, что никто не помешает варану довезти его в обход поля битвы до лагеря целителей.       Внезапно кто-то поравнялся с его несущемся во всю прыть ящером и Син напрягся, сжимая рукоять такубы, готовый если не проткнуть противника — на это не хватило бы сил, — то хотя бы отогнать на длину лезвия, а в лучшем случае и пропороть горло. К счастью, то был не враг, а некто в синем платке. Бади двигался вровень с Сином и не позволял противникам, приметившим раненного накиба, подобраться и закончить дело.       Может, то был Вольный Ветер? Он больше прочих был заинтересован в том, чтобы Син подольше носил серую повязку и привлекал к себе внимание сагадатцев. Впрочем, какими бы не были мотивы, кочевник благодарил Триаду за то, что с помощью товарища вернется к Исе живым. Правда после его точно ждет выволочка.