Trinitas

      Попойка продолжалась не один день, на следующий вечер ряды вчерашних гуляющих пополнили поставленные на ноги и отпущенные целителями солдаты, чьи телесные раны были излечены магией, но справится с болью душевных мог помочь только алкоголь. Все воины, пережившие недавнюю битву, напивались и выдавливали из себя веселье, которым отчаянно скрывали постигшие их ужас и горе. Син также вливал в себя до терпкости сладкое гранатовое вино, надеясь с его помощью избавиться от ощущения страха, липнущего в коже. Пускай вся его жизнь сопровождалась риском преждевременной гибели, каждый раз близость смерти он встречал неизменным ужасом. Главным образом потому, что понимал — если умрет вот так, не связанный ни с кем брачными узами, то останется так чудовищно одинок не только в этой, но даже в следующей жизни.       Опустошив уже который по счету кубок Син подумал, что пора остановиться — он уже не различал вкуса, настолько привычной для языка стала сладость вина. Отставляя пустой кубок на ковер перед собой, кочевник как бы невзначай окинул взглядом немногочисленных накибов вокруг него: одни потягивали вино, закусывая рфисом, другие наблюдали за танцующими товарищами, уже едва держащимися на ногах, третьи же о чем-то негромко переговаривались с акидом. Кочевник не знал, заметил ли это кто-нибудь кроме него, но Аскар Каддафи снова и снова приближал к губам полупустой кубок, который не наполнялся уже более часа — явное свидетельство того, что сегодня полководец контролировал свой уровень опьянения. Вероятно, это к счастью, но Сину было жаль, что теперь он не сможет вновь увидеть того более искреннего, более открытого Аскара.       В тот раз, горюющий по товарищу, акид перебрал вина и не мог сохранять на лице суровую маску. Сейчас же он был словно с головы до ног закован в непроницаемую броню: ни единой лишней улыбке, ни случайному искреннему смеху не удавалось просочится наружу. Переводя взор, пока никто не поймал его за таким беззастенчивым вглядыванием, Син слегка тряхнул головой, прогоняя наполнивший ее алкогольный туман.       Все к лучшему, в конце концов акид уже давно не был тем заблудившимся и плачущим юношей. И ему уж точно не нужна была ни помощь Сина, ни его беспричинная заинтересованность.       Отвернув голову, кочевник слегка оттянул и приподнял платок, чтобы вдохнуть похолодевший ночной воздух, немного прийти в себя. В лагере всюду горели костры, отчего светло было почти как днем, а нос щекотал аромат дыма. Где-то вдалеке тьму ночи рассеивал светлеющий горизонт, который по ошибке можно было принять за восход солнц. Вот только зарево мелькало с запада, со стороны Сагадата, и горели там вовсе не жаркие светила, а тела погибших воинов. Живые же солдаты старались не глядеть туда и опускали глаза к выпивке. Син тоже не был лишен чувств и долго смотреть на горящий жаром небосвод не мог, поэтому вскоре отвернулся.       Он осмотрелся, охватывая взглядом стоянку и по привычке находя среди множества хаотично двигающихся пьяных фигур несколько силуэтов, обходящих лагерь по периметру — патрульных, стерегущих покой и безопасность. Можно подумать, будто они следили, как бы на стоянку не напали сагадатцы, но нет — их миссия заключалась в другом. Пока пятый полк пировал победу, четвертый обогнул их и ушел вперед, готовясь к следующей битве за колодец и оставляя недавних героев в тылу. Несколько отрядов присматривали за тем, как бы сагадатские трусы не напали на пьяных гуляк, а вот задачей патрульных пятого полка было следить за тем, чтобы товарищи не выходили из лагеря, не забредали в деревню и не натворили там бед. Солдатам позволялось покидать лагерь только в случаях перехода на новое место стоянки или выдвижения к полю битвы, а также при пополнении запасов воды и продовольствия в деревне. В остальное же время выходить с территории строго воспрещалось и нарушение данного правила сурово каралось. Зато благодаря таким порядкам жители отбитой деревни могли чувствовать себя в безопасности и не бояться, что буйные, упившиеся и утратившие рассудок от ужаса и ярости солдаты могут ворваться к ним в дом и учинить насилие.       Смутное беспокойство, сродни предчувствию, не позволяло Сину расслабиться, прерывало всякие попытки опустошить голову от назойливых мыслей и просто забыться. Кажется, в этот раз алкоголь не помогал ему, а, наоборот, только усугублял тревогу, и кочевник решил, что хватит с него вина, пора брать себя в руки. Прикинув, что уже близится время, когда акид обычно покидает круг своих товарищей и уходит в личный шатер до окончания пирушки, Син тоже засобирался, планируя завтра проснуться до рассвета и пораньше приступить к тренировкам. Стоило только дождаться, когда полководец покинет их первым, ведь уходить с праздника раньше командующего было неприемлемо.       Аскар наверняка ушел бы через десять или пятнадцать минут, но Сину было не суждено узнать наверняка — откуда-то из глубины лагеря послышались злые крики. Музыканты, чей тонкий слух уловил их первыми, перестали играть и опустили свои инструменты, не обращая внимание на возмущение танцующих солдат. Тогда-то Син и расслышал угрозы, звучавшие на все лады из нескольких глоток:       — Я убью его! Как он посмел?! Идите прочь, вы прикрываете преступника! Хотите, чтобы мы и вас зарубили? Тогда так тому и быть!       Син не успел опомниться, как обнаружил себя уже бегущим в сторону звука, позабыв обо всяких приличиях. Впереди он заметил толпу и вместо того, чтобы прорываться, юрко скользнул в нее, лавируя между телами. Один из голосов, который он слышал, был как будто знаком, и потому Син не мог проигнорировать его.       Когда Син выбрался из толпы, окружившей ссорящихся кольцом, он увидел бади и яримов, обнаживших свои мечи друг против друга. И те и другие явно были нетрезвыми, и первым делом Син решил, что развязалась пьяная потасовка на почве расхождения традиций, что иногда случалось в предыдущем полку, где кочевник служил. Но затем он внимательнее вгляделся в обычно сдержанных, но сейчас очень яростно настроенных сородичей — и заметил хрупкую фигурку незнакомого омеги, которого утешали несколько других подоспевших на помощь целителей. Лицо пострадавшего было мокрым от слез, как и слипшиеся, потяжелевшие ресницы. В глазах его столь явственно читался животный страх, что Син ощутил, как в нем самом за доли секунды вспыхнуло и взвилось вверх гневное пламя. Усилием воли он подавил его, отдавая предпочтение холодному рассудку.       Медленно, плавно перетекая в каждом шаге, кочевник двинулся по кругу, переходя на сторону сородичей.       Кто-то обидел омегу и теперь бади в ярости. Расспрашивать первого попавшегося бессмысленно, поэтому Син стремился приблизиться к единственному, кто среди них был знаком — молодому альфе со звонким птичьим голосом, которого звали Парящий Беркут, — и узнать все от него.       — Что здесь произошло? — спросил Син у своего непосредственного подчиненного, стоящего чуть спереди от остальных и готового отбивать атаки любого ярима, решившего посягнуть на синеплаточных бет.       — Накиб! — удивился и обрадовался его приходу альфа. Но радость быстро стерлась из его глаз, когда он зыркнул в сторону яримной оппозиции, которая кого-то прикрывала от бади за своими спинами. — Один ярим набросился на целителя, а остальные прячут его от правосудия!       — Набросился? — вопросил Син, хмурясь. На сердце потяжелело, он уже все понял, но обязан был уточнить: — С какими намерениями он это сделал?       — С самыми гнусными, накиб! — отозвался уже другой бади, которому весь этот короткий диалог был прекрасно слышен.       Плохи были дела.       — Что здесь происходит? — послышалось негромко, но весомо. Столпившийся народ мгновенно узнал голос своего полководца и обернулся — все, кроме яримов и бади, прожигающих друг друга взглядами.       — Шайтан пытался зарубить нашего товарища, акид! — выкрикнул кто-то.       — Да-да, бросился с мечом на пьяного! — подхватил второй.       У Сина все внутри похолодело — за внутренний конфликт бади всегда наказывали куда как более сурово, чем яримов. Если не объяснить, что кочевники лишь защищали омегу, то нетрезвая, не соображающая, а потому вдвойне раздраженная толпа раздавит их — и уже поздно будет доказывать свою правоту.       Обернувшись к бади, Син на правах единственного носителя серой ленты среди них строго приказал:       — Опустить оружие!       — Но накиб!.. — попытался было возразить какой-то бета, но Син жестко отрезал:       — Смеете без приказа поднимать мечи в присутствии своего акида? Живо опустили оружие!       Все альфы мгновенно повиновались, возвращая такубы в ножны, беты промедлили, но воспротивиться не посмели. Проконтролировав и убедивших, что не подчинившихся нет, Син выступил вперед, взваливая на себя ответственность представлять всех бади, поучаствовавших в этой неожиданной потасовке. Он надеялся только, что, раз среди яримов не было жертв, акид выслушает обе стороны и рассудит по справедливости.       Остановившись в нескольких шагах перед Аскаром Каддафи, кочевник опустился на одно колено и склонил голову перед полководцем.       — Прошу простить вспыльчивость моих сородичей, акид, — прежде всего следовало извиниться, так предписывал этикет, Син помнил это по урокам Басима. Следом лучше рассказывать только истину, лжи не должно быть ни в едином его слове. — Это правда, они действительно напали на солдата, который сейчас находится за спинами тех людей. Но мой подчиненный сообщил, что у них были причины так поступить: солдат набросился на целителя с гнусными целями.       Син не переврал ни одного слова, поведав обо всем именно так, как услышал сам. Он не поднимал головы и не вставал с колена, ожидая, когда ему позволят это сделать. И молясь о том, чтобы Аскар был именно тем человеком, которого Син в нем видел.       Послышался тяжкий вздох лидера, обремененного властью. Затем голос:       — Поднимись, накиб, я тебя услышал.       С трудом сдержав вздох облегчения, готовый сорваться с губ, кочевник толкнул свое тело вверх, выпрямляясь и отступая чуть в сторону. Аскар тем временем двинулся к группе яримов и скомандовал:       — Покажите мне провинившегося.       Солдаты не стали никого волочить или толкать, они просто расступились и прищуренный взгляд Сина опустился на освещенного светом костров совсем молоденького и очень пьяного альфу, который сидел на земле с несчастным видом и едва ли не плакал. Глаза кочевника расширились от потрясения, и он даже подался корпусом вперед, не веря своему зрению и ночным теням, пытаясь разглядеть виновника поближе. Но нет, судя по всему, именно этот юноша явно младше двадцати лет был тем, кто приставал к омеге.       Акид присел перед ним на корточки, чтобы не возвышаться, и спросил бесстрастным тоном, в котором не читались совершенно никакие эмоции:       — Зачем ты это сделал? Зачем обидел целителя?       Син, а также все кочевники рядом с ним, едва не охнули единодушно: акид не ставил под сомнение то, о чем поведал их представитель, и даже не стал допытываться у омеги правда ли это. Аскар Каддафи будто не сомневался — этот юный альфа виновен. Непонятно только, зачем он совершил это преступление, против которого восставали даже законы Хибы, его родины.       Этот вопрос, казалось, сломал какой-то барьер, и слезы хлынули из альфы неудержимым потоком, как и несвязный лепет:       — Он так… похож на моего мужа. Я очень скучал… очень скучал… перепутал. Клянусь, я просто перепутал! Не знаю, что на меня нашло… Я просто увидел его… и лицо моего мужа, оно… перед глазами… а потом я прижимаю… поцеловать пытаюсь, а он не дается… мой муж, он не такой, он…       Рыдания сотрясали его, горло перехватило и дальше альфа просто всхлипывал, не в силах выдавить из себя ни слова.       Откуда-то из толпы яримов послышался тихий рокот голосов:       — А если б такое кто сотворил с твоим мужем? На твоего мужа по пьяни набросился альфа, ты бы его пожалел, простил? Пьян или трезв, непозволительно кидаться на омег! Нельзя так, нельзя…       Отведя взгляд от виновника всего произошедшего, Син быстро оглядел товарищей-бади: гнев в их глазах поутих, хоть и не исчез. Также кочевник чувствовал, что настрой их сменился — уже не яростная жажда убить, а возмущение вперемешку с презрением.       Яримы, казалось, немного прониклись бедой соотечественника — все они по ком-то скучали и тосковали, его чувства им были хорошо знакомы. И все же даже в их глазах, отражающих отблески пламени горящих повсюду костров, была жесткость. Не зря законы Хибы не многим отличались в этом плане от законов кочевников — любая форма насилия над омегами жестко каралась. Уже не ослепленные гневом бади замечали, что никто из яримов не пытается оправдать преступника, а потому, казалось, прежнее искрящееся напряжение, готовое в любую секунду из искры вспыхнуть жарким пламенем, рассеялось, и на смену ему пришла решимость добиться правосудия.       Обернувшись на пострадавшего омегу, Син заметил в увеличившейся толпе целителей Ису и Наиля: первый хмуро оглядывал собравшихся, второй что-то обеспокоенно и негромко говорил с сострадательным выражением на лице. Но у Сина не было возможности подойти к ним и объяснить произошедшее, он предоставил это целителям, а сам вернулся к напряженному наблюдению за акидом, которому надоели рыдания, и он вопросил:       — Ты раскаиваешься за содеянное? Повинишься перед тем, кого обидел? Примешь наказание?       Альфа изменил положение, вдавливаясь коленями, локтями и лбом в песок. Заговорил глухо и надтреснуто:       — Раскаиваюсь, акид, очень раскаиваюсь. Я виноват, так виноват!       — Раз ты принимаешь вину, значит все решено, — Аскар, все это время сидящий перед альфой, поднялся и развернулся к группе бади, говоря как бы для них и омеги за их спинами: — Завтра с утра он получит наказание — тридцать ударов плетью. Затем его оставят под солнцем до тех пор, пока пострадавший не решит, что этого достаточно. Никто другой не имеет права помогать, никто не смеет принести воды. Таков закон Хибы и приказ акида. Есть несогласные?       Но все молчали, несогласных не было как среди бади, так и среди яримов.       Тем временем акид подошел ближе, и кочевники расступались перед ним с чуть склоненными головами, давая дорогу, пока Аскар не остановился перед целителями, скучковавшимися вокруг пострадавшего омеги, чьи слезы уже иссякли.       — Прежде всего я должен извинится за то, что произошло, пока ты находился под моей защитой. Мне очень жаль, и я обещаю, что ни с тобой, ни с кем-либо еще подобного не повторится покуда я акид этого полка.       Полководец склонился перед омегой, чем вызвал удивление и поспешные просьбы поднять голову. Извинения омега принял, и тогда Аскар продолжил:       — Согласен ли ты с таким наказанием? — спросил он совсем негромко, ровным уважительным тоном, в котором не было никакого давления, что играло разительным контрастом с его прежним командирским голосом.       Всеобщие взгляды обратились на омегу, и ему явно стало неуютно. Губы целителя дрожали, и все же ответил он именно то, что Син ожидал услышать от оазисного омеги:       — Это слишком суровое наказание, он же просто обознался. И ничего непоправимого не случилось, поэтому не надо так жестоко наказывать, он ведь молод и дома муж ждет, он бы не захотел видеть шрамы…       Все они были мягкими, добрыми себе во вред. Не существует мягкого наказания тому, что совершил тот альфа — и никакие тоска по мужу, молодость или нетрезвость не могли служить оправданием. Кочевники вокруг, которых наверняка посетили те же мысли, ощутимо напряглись — забеспокоились, что, воспользовавшись милосердием пострадавшего, акид отменит заслуженное наказание. Но тот в очередной раз не подвел Сина:       — Ты очень сострадателен, но изменить наказание я не могу — тридцать ударов предельный минимум за его преступление, можно назначить больше, но никак не меньше.       Бади вокруг чуть ниже склонили свои головы, выражая тем уважение.       — Тогда… — омега задумался, обеспокоенно хмурясь и закусывая губу. — Тогда не держите его на солнце. Можно сразу завести его в шатер?       Аскар кивнул, уступая хотя бы в этом, потому как должен был хоть в чем-то.       — Если ты этого желаешь, то так мы и поступим.       Целитель согласился, кажется, искренне обрадованный тем, что напавшего на него человека не будут жарить на солнце и пытать жаждой. У Сина почему-то сердце защемило болью.       Разрешив наконец конфликт, акид почти незаметно и как будто устало выдохнул, а затем объявил:       — Решение принято, все стороны с ним согласны. В таком случае отправляйтесь по своим шатрам. Для провинившегося наказание вступит в силу рано утром. Остальным же я запрещаю пить вино, надеюсь, все понимают, почему. Все, расходитесь.       Когда акид скрылся в своем шатре, столпившиеся люди стали постепенно расходиться. Яримы подняли с песка пьяного товарища и проведи его к палаткам, а бади, пускай и всей душой рвались успокоить расстроенного омегу, все же решили последовать их примеру: толпа высоких и широкоплечих кочевников могла напугать целителя, недавно пережившего приставания, поэтому поддержку пострадавшему оказывали лишь омеги. Как накиб Син хотел бы попросить прощения, объяснить поведение товарищей, но, подойдя ближе, понял, что его слова будут не к месту — омега вновь распереживался, глядя вслед альфе и утирая слезы.       — Отчего ты снова плачешь? — тихо спросил Наиль, придерживая целителя за плечи. На его лице виделось подлинное небезразличие, а глаза таили боль и переживания. — Все ведь уже позади и виновник понесет наказание.       — Потому и плачу, — всхлипнул омега и оттого сердце Сина болезненно сжалось. — Тридцать ударов плетью — это же так много!       Наиль тихо вздохнул, глядя на товарища с сожалением. Пострадавший омега оказался чувствительным и сопереживающим, даже излишне.       — Незнакомый альфа бесстыдно тебя трогал, целовал, мог пойти дальше и, приняв за своего мужа, лишить невинности, — нахмурился Наиль, заглядывая в покрасневшие от слез глаза целителя. — Неужели это не стоит тех ударов, неужели не пугает?       — Пугает! Когда он принялся меня обнимать я чуть не умер от страха, — прерывисто выдохнул омега и утер слезы сгибом кисти. — Хорошо, что в губы не поцеловал, иначе для будущего мужа я уже не был бы чист.       Пускай касательно омег традиции Хибы и кочевников были схожи, требования насчет чистоты и невинности у бади считались дикостью. Прекрасные дети Нанны не могли быть грязными, даже если за плечами у них остались десятки любовников. Добрачный опыт среди бади уважался — любой альфа или бета был горд, заполучив партнера, знающего все изыски и особенности его тела. Оазисному же омеге простой поцелуй мог знатно испачкать доброе имя, поэтому страх целителя был понятен Сину. Глядя на дрожащего и с трудом успокаивающего дыхание омегу, бета испытывал безмерное сожаление, в отличие от стоящего поблизости Исы. Подслушав лепет пострадавшего, целитель взъелся:       — Если это действительно было так важно, то почему ты не кричал и не вырывался, а ждал, пока патрульные заметят? — от давления и явной неприязни в голосе омега трусливо прижался к плечу Наиля, который был повыше и посмелее. Большие и по-детски наивные глаза распахнулись, глядя на Ису с удивлением и страхом. Заметив реакцию пострадавшего, целитель лишь больше скривился и оскалился, хищно прошипев: — Должно быть, сам хотел лечь под солдата, а как заметили — стал жертву из себя строить! Поэтому-то теперь тебе так совестно за эти тридцать ударов!       Пострадавший омега ошарашено распахнул глаза и приоткрыл рот, не находясь с ответом. Паника накрывала его лишь сильнее с каждым разом, когда он не мог вымолвить из себя ни слова, и бедняга мог только бросать молящие взгляды на присутствующих. Кое-как собравшись, он с трудом проговорил сквозь плачь:       — Я… я никогда не желал его внимания… и близости не хотел…       — Если не хотел, то не расхаживал бы ночью возле пьяных солдат! — выкрикнул Иса и взмахнул рукой, отчего омега взвизгнул, бросился в объятия Наиля и вжался в его тело, пряча от чужих глаз надрывные рыдания.       Иса же вовсе не выглядел провинившимся и, судя по раздраженному виду, мог наговорить еще много жестоких вещей. Пускай Син как бади не смел противоречить омеге, он все же решился приблизиться и попытаться успокоить Ису: положил руку на его плечо, обозначая свое присутствие, но ладонь была тут же откинута, а омега — взбешен.       — Сам во всем виноват, так еще и слезами на жалость давишь!       — Иса! — выкрикнул Наиль. Брови его нахмурились, взгляд запылал гневом, а лицо раскраснелось от жара ярости. — Как… Как только твой рот может произносить такие слова? Ты ведь тоже омега!       Иса усмехнулся и закатил глаза, скрестив руки на груди:       — То, что я родился омегой, ума меня не лишило.       — Зато сочувствия и вежливости ты точно лишен! — почти прорычал Наиль.       На мгновение он поднял взгляд на Сина и поджал губы, подавляя рвущиеся наружу слова. Ощутив на себе еще пылающий яростью взгляд, бету будто окатило волной жара — до того прекрасны были огненные искры среди зелени глаз. Вместо того, чтобы идти на поводу Исы и продолжать спор, Наиль приобнял плачущего целителя и направился в сторону шатров омег, хмуро оглядываясь и вздыхая.       Иса хмыкнул, смотря вслед уходящим с явным презрением. Син понимал, что в нем говорят отголоски Науфаля, где в любом происшествии был виноват омега. Сам Иса сталкивался с такими жестокими словами и грязными обвинениями, не знал другого отношения и не понимал, что общество может реагировать на приставания иначе. Внушенные истины велели ему поставить омегу на место, вселить чувство вины, заставить склонить голову и признать, что вел себя вызывающе. Должно быть, и сам Иса когда-то так же лил слезы, не понимая, за что к нему настолько жестоки.       Произошедшее наверняка напомнило омеге о невеселых годах юности, вытащило наружу старые раны и вспороло шрамы, поэтому весь Иса был напряженный, взвинченный. Неудивительно, что при первой возможности выплеснуть негатив он показал клыки и стал плеваться ядом. Син аккуратно подошел ближе и коснулся плечом плеча, ощутив, как омега прижался к нему в ответ. Похоже, Иса был не настолько зол, как показалось сперва, и на самом деле нуждался в тепле Сина. Воспользовавшись моментом, кочевник тихо и мягко произнес:       — Ты был с ним несправедливо жесток.       — Очень даже справедливо, — раздраженно дернул свободным плечом Иса и взмахнул рукой вслед уходящим. — Он по ночам расхаживает, лицом перед пьяными альфами светит, а бади потом поумирать готовы за бесстыдника.       Сердце Сина сладостно заныло, а под платком против воли появилась улыбка. Он понимал, что беспричинно кричать на незнакомца Иса не станет, а назревающие в голове предположения лишь согревали душу:       — Так ты переживал о кочевниках?       — Да сдались они мне! — Иса скосил хмурый взгляд на Сина. — Я за тебя боялся. Если бы яримы и вправду сцепились с бади — первыми наказание понесли бы накибы.       Син коротко усмехнулся и коснулся тыльной стороны ладони омеги, после чего тот несмело скользнул к руке беты и сжал в ответ. Син оставил кисть расслабленной, чтобы Иса не чувствовал неудобства от крепкого хвата и мог в любой момент отстраниться, но при том согрел свои обычно холодные руки.       — Спасибо, — выдохнул Син, нежно сощурив глаза. Никто так не переживал о нем, как этот вредный и колкий целитель, за что кочевник был готов благодарить его до самой смерти. Однако и не пожурить за проявленную жестокость не мог: — В следующий раз не будь так строг с целителями. Слезы омег разбивают мне сердце.       Иса коротко глянул на него, словно желая удостовериться словах, а затем виновато опустил взгляд к песку. Боль Сина никогда не была ему безразлична.