Trinitas

      Спустя несколько дней отдыха, в один из которых недавнее поля боя превратилось в новое пепелище, полк выдвинулся в путь, оставляя за спиной очередной завоеванный колодец и построенную вокруг него деревню. Когда хибовская армия шагала в обход поселения, оно казалось пустым — ни единого жителя не было видно на улице, все как один попрятались в домах и только выглядывали из-за зашторенных провалов окон, дожидаясь, пока солдаты их минуют. Уже долгие годы войско Хибы не ступало так далеко за границы территорий Сагадата, не как союзник, но как враг.       Такая неприветливость в корне отличалась от того, как выбегали им навстречу жители отбитых хибовских деревенек, громко радуясь их приходу несмотря на недавнее горе, как провожали возгласами точно героев. Несколько приграничных деревень не были настолько же приветливы, но никакой враждебности не выказывали, точно им было все равно, к которому из ближайших оазисов они станут принадлежать. Нынешние же настороженность и явно демонстрируемый страх внушили солдатам чувство какой-то мрачной решимости — они двигались вперед стройными молчаливыми рядами, где-то далеко позади потеряв улыбки и недавний пьяный задор. Внутри себя Син порадовался строгим правилам пятого полка: не будь их, раздраженные таким отношением вояки могли ворваться в деревню и натворить ужасных бед — напряженных солдат легко было спровоцировать на агрессию.       После, даже спустя дни пути, общее настроение войска все еще было не из веселых: оценивая выражения лиц каждого из окружающих его яримов, Син считывал с них следы тяжелых и мрачных дум. Все это сильно утомляло: жар солнца, запах нагретых потных тел, трудный переход сквозь дюны до следующей точки на карте акида — деревеньки посреди хамады, неплотно выстеленной песком. А еще воспоминания о постоянных потерях, криках и стонах гибнущих рядом товарищей, сплошной крови и боли вокруг — в зацикленном изматывающем повторении.       Чем глубже продвигались в земли, принадлежащие Сагадату, тем сильнее становился зной, выносить который было все труднее. Под ногами — песок и камень, над головой — опрокинутая чаша безоблачного голубого неба…       Вовсе нет, совсем не безоблачного — издали Син завидел приближение еще размытого и блеклого пятна тяжелой тучи. Он долго вглядывался в нее, прислушиваясь к внутреннему чутью, позволив варану под ним без понуканий двигаться за впереди идущим ящером. Затем, пробежавшись взглядом по головам, покрытым синими и голубыми платками, кочевник заметил множество глаз, устремленных в ту же сторону, что и его собственные пару мгновений назад. Вот оно как, значит все это почувствовали.       Один из бади-накибов уже отделился от своих и поспешил туда, где в авангарде акид вел свое войско вперед. Вероятно, накиб доложил о своих наблюдениях, ведь вскоре армия остановилась и солдаты получили приказ разбивать лагерь. Яримы удивились — до вечера далеко, не рановато ли для стоянки? — но бади уже прикидывали, где расстелить тенты для сбора воды и спешно отыскивали в седельных сумах емкости, в которые можно было ее перелить.       Син, ощущающий точно такое же воодушевление, прятал ковры от намокания, оборачивая зачарованной тканью, не пропускающей воду, и нетерпеливо поглядывал в сторону надвигающихся облаков, что подступали все ближе.       Прогрохотал первый гром, эхом разносясь по пустыне — кочевника от звучания его раскатов пробрало ощутимой дрожью. Среди темноты тучи засверкали вспышки молний. Еще совсем чуть-чуть, уже близко. Взбудораженный звуками и далекими запахами, которые приносил ветер, Син едва ли мог устоять на месте, неотрывно вглядываясь в сторону завесы дождя, которая расщепляла свет и меняла пейзаж.       И наконец он накрыл их, обрушившись потоком теплой ласки, омывающей тело.       Боги одарили их поистине редким сокровищем — такой сильный дождь можно было застать всего несколько раз за жизнь. Прошло больше пятнадцати лет с тех пор, как Сина впервые вот так омывала благословенная влага, льющаяся прямо с неба.       За барабанной дробью дождя, превратившейся в грохот, кочевник слышал только раскаты грома и им же подобные голоса яримов, радостно кричащих или хохочущих вокруг, точно малые дети. Все кочевники же, как и Син, замерли не шелохнувшись, протягивая руки вперед или в стороны, словно желали впитать в себя всю попадающую на тело влагу. Будь они в племени, то сейчас все разделись бы, чтобы одежды не укрывали тела от божественного благословения, а ткани впитали в себя воду, которую можно было отжать и перелить в бурдюки. Но яримы, в культуре которых чтилась стыдливость, не оценили бы такого поступка, а потому все бади даже не сговариваясь не стали обнажаться. Что ж, воды у них и без того было предостаточно.       Оглядывая веселящихся вокруг яримов, Син искал взглядом статную и рослую фигуру, пока наконец не нашел акида прикрывшим глаза и подставившим лицо под омывающий дождь. Аскар стянул с головы тюрбан, который мокрой тряпкой повис до самой земли в его опущенной руке, короткостриженные волосы не липли к лицу, зато напрочь слиплись темные и длинные ресницы. Он стоял там, одинокий и не участвующий во всеобщем веселье, будто побежденный непостижимыми силами, сдавшийся на милость посылающих дождь Богов. Вода лилась на него таким сплошным потоком, что тяжестью давила на плечи — Син знал это, потому что чувствовал то же самое, — но акид безропотно все принимал с неожиданно уязвимым выражением лица: брови мученически сведены так, что между ними пролегла складка, прищуренные глаза с каким-то немым вопросом всматривались в небо в поисках ответа, уголки дрожащих губ были чуть опущены вниз. Наблюдая за тем, чего никто вокруг не замечал, кочевник ощутил, как от переполняющих чувств защемило сердце.       В культуре его народа считалось, что повстречавший дождь на пути обретает божественное благословение. Что значит — поход Аскара Каддафи угоден Богам, впереди его ожидает победа над Сагадатом. Но что этот предрешенный успех означал для ведущего войско акида? Триумф? Радость? Вот только почему-то в чертах его лица виднелись лишь страдание и печаль.       Поддаваясь инстинкту, который толкал тело вперед, Син двинулся к акиду, не чувствуя под собой ног. Он не думал о том, что следует сказать, и не беспокоился о реакции Аскара на свое появление. Не размышлял и не задумывался ни о чем, просто знал, что должен быть рядом.       За грохотом непрерывно бьющихся о песок капель акид не заслышал его приближения, а потому явственно вздрогнул, когда Син поднял конец напитавшегося водой и распластанного по земле платка, передавая его в руку растерянного Аскара. Кочевник не смотрел ему в глаза, не глядел даже на лицо, а вместо этого уперся взглядом куда-то в грудь — чтобы акид не понял, что Син успел заглянуть под его суровую маску.       — А, это ты… — послышался его голос, заглушенный окружающим шумом, поэтому совершенно эмоционально нечитаемый. Он произнес эти слова с подозрением или с облегчением? Син не знал.       — После дождя нужно устроить праздник, — кочевник старался говорить достаточно громко, чтобы быть услышанным. Они ведь стояли так близко друг к другу, что в обычное время было бы достаточно и шепота. Но сейчас приходилось почти кричать. — Нужен праздник, поблагодарить Триаду за благословение. Бади захотят спеть.       Обычно, не видя лица, Син попытался бы распознать эмоции по дыханию, голосу и движениям, но сейчас даже это было практически невозможно. Оставалось только предполагать, что акид удивился, переспрашивая:       — Спеть?       — Для этой песни нужно много бади, знающих слова и мелодию, — попытался объяснить Син, перекрикивая дождь. В рот попадала вода и пыталась забиться мокрая ткань, а потому говорить было непросто. — Если группа бади застает дождь, они поют хвалу — это традиция.       Акид помолчал, что-то обдумывая и прикидывая. Затем возразил:       — Мы свое отгуляли, пора поднапрячься перед следующей битвой. Я не могу позволить им пьянеть сегодня, ведь завтра мы продолжим путь.       — Вино и не нужно, только костры, музыка, простая еда и чай, — Син постарался уговорить его. — Только один вечер, бади будут рады.       Кажется, в уговорах Син и правда был хорош, или акид устал перекрикивать грохот обрушивающейся с неба воды, потому что согласился и дал свое дозволение на праздник:       — Ладно, будь по-твоему.       Скрывая под платком невольную улыбку, выдающую его радость, Син стоял подле акида, почти касаясь того плечом, и смотрел на плотную завесу дождя, что укроет собой все вокруг на ближайшие пару часов.       Дождь покрыл лицо пустыни шрамами, тени которых были особенно заметны в предзакатный час. Уходящие солнца окрасили очищенное небо особенно яркими рыжими, багряными и пурпурными красками с одной стороны, пока другая оставалось серой из-за продолжающей свой путь тучи. Тяжелая и богатая на сокровище, которое щедро раздавала, она собиралась оросить землю на дни пути, чтобы пробудить дремлющий в почве ашеб.       Часть солдат усердно переливала этот собранный дар по бурдюкам, пока остальные устилали подсушенный солнцами песок водонепроницаемыми тканями, а сверху — коврами. С розжигом костров помогли омеги, потому как на еще влажной местности огонь не хотел заниматься без участия магии. Было решено пожарить мясо, оставшееся с прошлой охоты, отварить каши и заварить зеленого чая с добавлением приятно пахнущих трав из запасов целителей — и все это подать как праздничный ужин. Бади, привыкшие к скромной пище и скудному рациону, вовсе не были этим расстроены.       Неожиданно некоторые из них, кого Син не знал лично, подходили и благодарили его — кажется, в кругу сородичей он прославился как тот, кто имеет некоторое влияние на яримов в целом и на акида в частности: первой разнеслась весть о том, как Скиталец помог разрешить недавнюю стычку, затем уговорил полководца предоставить простому солдату своего личного целителя, теперь вот акид согласился на незапланированное празднество после просьбы все того же Скитальца. По взглядам их было видно, что теперь некоторые сородичи испытывают к нему большее уважение, в особенности такие же накибы. Кажется, теперь их не беспокоило, что бади представляет изгнанник, имеющий в прозвище всего одно слово. Но также Син замечал на себе и другие, недоброжелательные взгляды кочевников, иные из которых и вовсе казались враждебными. Можно было лишь догадываться о том, что так настроило их против Сина. То ли, как он спокойно склоняет голову перед альфой, что совсем не свойственно бетам-бади? А может им казалось подозрительным это самое неожиданное влияние на акида? Кому-то могло не прийтись по душе уже то, что невольно Син стал заметной и авторитетной фигурой, так недолго являясь накибом. И не стоило забывать о его статусе изгнанника, что само по себе, вне зависимости от причин, делало его неприятным для некоторых бади. В любом случае Сину оставалось только мириться с тем, что все больше сородичей становились к нему неравнодушны.       Следом за прошедшим дождем последовала духота, подсушившая землю и воздух, однако ночь принесла с собой желанную прохладу. Очищенный от пыли воздух был как никогда свеж, оставшийся запах дождя приятно наполнял его, вынуждая с удовольствием вдыхать полной грудью. Вскоре к нему примешались ароматы жарящегося мяса и сладковато-пряных трав, которые примешали к чаю. Как и в обычные дни, Син устроился в компании акида и накибов, дожидаясь, пока приготовится еда. Вдруг повеял прохладный ветер, который в ночи стал ощущаться более промозглым, а вместе с ним — шлейф терпкой тяжести, свидетельствующей о начале гона какого-то альфы. Бета принюхался и оглянулся в поисках его источника, поискал глазами внешние признаки в лицах окружающих его накибов, пока взгляд не наткнулся на по обыкновению непроницаемого акида, который ничем не выдавал себя, кроме слабого румянца, будто подсвечивающего бронзовую загорелую кожу изнутри — небывалое зрелище. Особенно прохладной ночью, когда от иного порыва ветра накатывал озноб. Одновременно с тем в этих широтах температура в темное время суток падала не столь низко, чтобы морозец мог пощипать щеки.       Несколько солдат от костра принесли еду компании акида, и один из них задержался подле Аскара, низко наклонившись к уху и почти прислоняясь телом — он торопливо говорил что-то, пока альфа выслушивал со спокойным выражением лица. Затем акид задрал голову, оглядел солдата очевидно оценивающим взглядом и, после секундного размышления, весомо кивнул. Тот, уже слегка раскрасневшийся будто от алкоголя, мимолетно показал свою радость промелькнувшей улыбкой и спешно удалился. Син, незаметно наблюдающий за этой сценой со стороны, чувствовал, будто замерзает не из-за холодного ночного воздуха, а по вине расширяющейся пустоты где-то в животе — словно шакалы проели плоть и внутренности, оставив в его теле дыру, и сквозь нее веяло стылым ветром, крадущим тепло и саму жизнь.       Тряхнув головой, чтобы прогнать сумбурные мысли, кочевник опустил взгляд к своей тарелке и неохотно принялся за еду — хорошо прожаренное мясо и горячая каша больше не пробуждали аппетит. Однако привычка все же взяла свое и Син доел порцию, оставив тарелку пустовать, ведь ежедневно организм тратил много сил и в таких условиях каждый прием пищи был важен.       Наконец, когда все насытились, бади одолжили у музыкантов их инструменты и сыграли несколько пробных мелодий, разминая пальцы. В руки Сина попал ганун, а сам он был утянут от компании акида в группу посреди круга кострового света. Немного потренировавшись, бади-музыканты переглянулись и подали кивками безмолвные сигналы о начале. Знакомый ритм задали звучные удары дафа, протяжно взвыл зурн, и тут настала очередь гануна — подзажившими пальцами Син тронул струны, а затем и нэй разбавил мелодию нежными переливами. К счастью, как минимум двое из музыкантов были достаточно талантливы и умелы, чтобы звучала она именно так, как нужно.       В мелодию вступили голоса, но не грянули одновременно, а влились один за другим — неспешно, следуя заданному ритму и темпу. Каждый новый добавляющийся голос отличался от предыдущего и насыщенностью, и чистотой звучания, и тембром, но вместе даже те, кто не мог похвастаться певческим даром, резонировали и создавали поток общей гармонии, незримыми волнами разносящейся от музыкантов в центре, что своей мелодией словно бы пульсировали в ее потоке. Напев был таков, что слова почти не отпечатывались в памяти тех, кто услышал его впервые, смывая всякие мысли точно прибрежными волнами рисунки на песке, но Сину хорошо были знакомы многосложные слова благодарности, разносящиеся как молитвы — всех бади с малолетства учили и тексту, и мелодии.       Песня все тянулась и тянулась, погружая в подобие сосредоточенного транса, и Син продолжал играть, пощипывая струны, хоть подушечки пальцев и саднили. Достигнувшему полной концентрации, ему даже показалось, что звучит он не так уж и плохо — по крайней мере вполне достойно и почти не фальшивя в нотах где-то с половины песни.       Как постепенно начиналась, так и заканчивалась она постепенно — голоса затихали одни за другим, обнажая все до того незаметные шероховатости в пении охрипших с непривычки бади. Как первым зазвучал даф, так и затих он первым, а следом умолк и зурн. Когда настала его очередь, ганун под руками Сина издал последнюю трель, и он наконец заметил, что кое-где струны порыжели — и взглянул на кровоточащие кончики пальцев. Звук нэя разносился еще пару секунд, порхая точно легкокрылая птица, а следом смолк, оставив следом лишь эхо, стихающее в пронзительной тишине.       Рассеянный кочевник поднял взгляд, чувствуя себя слегка дезориентированным. Как долго они играли? Двадцать минут? Нет, наверняка дольше, песня благодарности всегда звучала долго, чтобы мелодия и голоса успели донестись до самого неба. Постепенно приходя в себя, Син ощущал боль в пальцах, на подушечках которых лопнула кожа и появились ранки. Кровь сочилась, пятная инструмент на его коленях, но куда важнее кочевнику было посмотреть на реакцию. Он видел перед собой множество лиц людей, которые понемногу осознавали происходящее, выходя из состояния медитативного транса: многие были потрясены воздействием, которое оказала на них мелодия и песня кочевников, кто-то даже выглядел расчувствовавшимся, откуда-то раздались рассеянные хлопки ладоней, но несколько бади погасили их взмахами рук — было не принято выражать одобрение религиозных действ аплодисментами, ведь они не пытались развлечь гостей, а обращались к Богам.       Но Сина мало волновало все происходящее вокруг, он торопливо обратил взгляд к компании акида. Зрение выхватило его задумчивое лицо, обращенное к собравшимся в одном месте кочевникам, вот только Аскар не смотрел и не искал взглядом никого конкретного — с точно таким же выражением можно взирать на расстилающееся впереди дюнное море, не принимая во внимания отдельные песчинки, из которых оно состоит.       И на что Син вообще надеялся, раз ощутил такое острое разочарование, пронзающее грудь, точно закаленная сталь? Неужели ожидал увидеть взгляд разноцветных глаз, обращенных на него одного? Вот только Син был всего лишь одним из множества одинаковых бади. Не факт, что яримы видели различия в синих платках бет и голубых платках альф, что уж говорить об опознавании каждого отдельного кочевника. Да и зачем Аскару Каддафи искать его среди толпы, зачем хотеть найти? И зачем Сину этого так безнадежно желать? Что ему, вольному сыну пустыни, взгляд какого-то акида?       Совсем Сину это без надобности.       Вот только почему тогда грудь теснят такие противоречивые и болезненные чувства?..       Никем не пойманный, кочевник издали наблюдал за акидом, который не то, что не обращал внимания на преследующий взгляд — совсем его не ощущал, как и не видел того, от кого этот неотступный взгляд исходил. Син же глядел, надеясь сам не зная на что, поэтому заметил мелькнувшую подле акида тень, которая обратилась недавним раскрасневшимся солдатом. Они с Аскаром перемолвились парой фраз, прежде чем акид поднялся со своего места и повел солдата к личному шатру — руки его были пусты, очевидно, что уходили они вовсе не вино распивать и говорить до утра.       Сина толкнуло в грудь болью, которая словно медленно просачивалась сквозь кожу и плоть, намереваясь добраться до нутра и там поселится. Наблюдая, как две рослые фигуры вместе скрываются за плотной тканью, защищающей от чужих глаз, кочевник не мог заставить себя отвернуться, глядеть на что угодно другое, вытеснить из себя эти застрявшие чувства. А боль словно была живым существом, ворочающимся внутри и в недовольстве от тесноты выпускающим шипы, что вонзались в беззащитные органы.       Накатила неожиданная тошнота — чувств, которые Син не понимал, было так много, что внутри не хватало места, и оттого они готовы были покинуть свою ставшую неудобной бренную плотскую оболочку самым нелицеприятным способом. Спешно передав ганун кому-то из музыкантов и даже не озаботившись его чисткой от своей крови, кочевник поторопился найти какой-нибудь тихий, желательно темный уголок подальше от зарева костров, людского тепла, запахов и голосов. Ловким юрким змеем он пробирался между сидящих и стоящих, торопясь уйти дальше до того, как чаша внутри него переполниться и перельется за края. Внутри нее, казалось, бушевали обычно тихие воды оазиса, которые сейчас были растревожены пришедшей извне бурей.       К счастью, забившись в темный и тесный угол между еще пустыми шатрами, Син успокоил позывы своего желудка и не опустошил его на песок, оставив ужин спокойно перевариваться внутри.       Да что с ним такое? Какое ему дело до того, с кем этот совершенно чужой альфа проводит свой гон?       Или проблема кроется в том, что не такой он теперь и чужой?..       Поэтому взгляд Сина так цепляется за акида, поэтому так реагирует на его мимолетные улыбки и редкий смех, поэтому упивается каждой подсмотренной эмоцией, не видной другим?       Почему, ну почему именно этот альфа?       Самый недоступный. Который не сможет и не захочет найти Сина в толпе одинаковых бади. Именно тот, кто прямо сейчас утоляет жажду своей плоти с другим.       Почему единственный альфа, к которому Син испытал подобные сильные и столь мучительные чувства, оказался Аскаром Каддафи, проводящим гон с первым предложившим бетой?       На этой мысли кочевник осекся. Откуда ему знать, случайный это партнер или постоянный? Может, тот солдат был с акидом в диаде? Он человек сдержанный и скрытный, вполне мог состоять в отношениях, но не придавать это публичной огласке.       Не может быть. Аскар ведь сказал, что семьи у него нет, а партнер в диаде определенно считается семьей. И непохоже, что в Хибе его кто-то ждет — такие выводы Син сделал еще при их недавнем пьяном разговоре. Значит, все же, это лишь связь на гон? Единичная? Или постоянная, но ни к чему не обязывающая?       Нет, зачем он вообще об этом размышляет?       Син распахнул до того прикрытые глаза, поднимая лицо к небу, где царствовал Нанна. Песок не давал никакого тепла, напротив, сидеть на нем было неприятно, и вдали от костров тело холодило даже не смотря на попытки сохранить тепло, поджав колени к груди и обхватив себя руками. Не самое удачное место, но по крайней мере здесь Сина никто не видит таким…       Потерянным? Несчастным? Одиноким?       Вполне обычное состояние.       Кочевник поднялся, стряхивая с себя песок. Не важно, как долго Син будет ждать. Не имеет значения, как ему больно. Нет смысла звать и просить. Никто не придет за ним и не спасет от боли, отчаяния и одиночества. Так было всегда.       Никто никогда не приходил…       — Как это никто? А как же я? — над ухом послышался знакомый звонкий голос, и Син обернулся, чтобы глянуть на обладателя синего платка и виднеющихся между его складками желто-зеленых глаз, переливающихся, словно драгоценный заберзат. — Я всегда буду рядом. Всегда приду, даже если никто другой не придет. Разве этого недостаточно?       Теплая ладонь легла на плечо и чуть толкнула. Повинуясь этому импульсу, кочевник вышел на свет, облаченный в незримую непроницаемую броню, которую носил с семи лет, постепенно укрепляя год от года. Наученный опытом, он держал боль глубоко внутри, рядом с местом, где прятал страх. В груди теснились чувства, настолько слившиеся, будто втертые друг в друга, что Син не мог их определить. Он постарался подавить их все скопом, как подавлял на поле боя то, что могло стать опасностью — лишить невозмутимости, самообладания, хладнокровия и великого спокойствия.       Отчего-то казалось, что, если не сумеет взять себя под контроль и сохранить душевное равновесие — в самом деле погибнет.       А все по вине Аскара Каддафи, что сиял для него точно единственное солнце, за которым хотелось следовать.