Trinitas

      С наступлением ночи Син чувствовал лишь большее напряжение от воспоминаний, въевшихся в сознание и невольно всплывающих время от времени. Они пугали до дрожи образами и звуками, событиями, которые хотелось забыть навсегда. Перед глазами виделся знакомый рисунок на веках, обычно пугающий и настораживающий, но теперь напоминающий упавшие на безжизненное лицо слезы. Дикий Каракурт больше не мог доставить неприятностей, он остался измученным трупом посреди поля боя, но Син не испытывал от этого облегчения.       Хорошо, что рядом всегда был Зайту: отвлекал от мыслей объятиями и разговорами, не отступал ни на мгновение, поддерживал. Он сидел рядом в шатре лекарей, лежал спина к спине в палатке отряда, касался плечом плеча за завтраком. Чувствуя Зайту поблизости и постоянно убеждаясь в его существовании, Син приходил в себя, успокаивался, забывал. Наступление следующего вечера уже не тревожило так сильно, ведь в голове царила мертвецкая тишина, словно посреди окровавленной хамады. В разуме беты вместо воинов полегли сотни мыслей, которые Син уничтожил за день, и оттого внутри чувствовалось опустошение.       Зайту не покинул его и за ковром накибов, пускай в окружении чужаков явно чувствовал себя некомфортно. Он лишь сидел поблизости и присматривал, чтобы товарищ не перебрал вина себе во вред, ведь в таком состоянии вовсе не знал меры. Син хотел напиться так, чтобы на время забыть про минувшую битву, а в лучшем случае — не вспомнить ее и на следующий день. Кочевник пил, не замечая ни вкуса, ни запаха, ни разговоров, ни музыки, и только предостережения Зайту он не мог не слышать, ведь они звучали прямо в голове.       — Не налегай на сладости. Опьянеешь, конечно, быстрее, но зато утром будешь мучиться, — предупредил Зайту, заглядывая через плечо на рфис в руках Сина. Бета едва заметно обернулся, скосил взгляд на товарища и положил сладость в рот, попутно запив вином. Поскорее опьянеть — именно то, что ему нужно.       — Змееныш! — укорил Зайту и толкнул в бок, отчего бета пошатнулся. — Утром вспомнишь мои слова.       Син не смог сдержать улыбки от вида такого знакомого, веселого и живого друга. От алкоголя в горле растеклась сладость, тело обдало жаром, а картинка перед глазами на мгновенье потеряла четкость. Ощущение подступающего опьянения подарило легкость, развеяло печаль. Син с трудом припоминал, что могло его так расстроить? Ведь он жив, рядом Зайту, в шатре целителей отдыхают Иса и Наиль, а совсем рядом находится Аскар.       Подняв глаза от кубка, кочевник заметил на себе взгляд акида и ощутил в нем сожаление, с трудом спрятанное за безразличием лица, но выдаваемое одними лишь глазами. Наверняка со стороны Син выглядел жалко, впервые напившись до такого состояния, в котором то и сидеть рядом с акидом не достойно. То, что Аскар позволил ему остаться, говорило о большом доверии, ведь пьяный и разбитый горем солдат мог учудить что угодно. Син был благодарен акиду за снисходительность. Наверняка он, как никто другой, знал, насколько прекрасно раствориться в пьянящем дурмане, когда в реальности сердце раздирает боль, а разум становится самым страшным врагом. Потому бета не раз поднимал кубок в честь акида, не раз пил за победу и мирное будущее, хоть и был на грани сознания.       С каждым глотком мечтания о ставшем родным оазисе виделись лишь ярче: звон птичьих голосов, мирные разговоры купцов на рынке, шелест листвы. Син не заметил, как постепенно проваливался в сон и, едва осознав это, встрепенулся. Он с трудом попрощался с накибами, поклонился акиду, лишь спустя время осознав, что место его давно опустело. На непослушных ногах направился к шатру своего отряда. Под бок его тут же подхватил Зайту и, бормоча что-то поучительное под нос, помог безопасно добраться до своего ковра. Едва коснувшись жесткой поверхности, Син пропал в сновидениях, таких же сладких, как гранатовое вино и финиковый рфис.       На следующий день в голове стихли голоса, словно выпитое количество алкоголя заставило их замолкнуть раз и навсегда. Син и сам едва мог произнести хоть что-то, с трудом перебарывая жжение и сухость во рту. Любые переживания покинули бету и лишь жажда тревожила разум, напоминая о скитаниях в пустыне. Вдоволь насытившись водой и немного придя в себя, Син уже не чувствовал того страха, который преследовал его на протяжении прошлого дня. Окинув взглядом шатер, он не заметил в нем Зайту, и тут же в тревоге коснулся потайного кармашка платка, с облегчением чувствуя в нем твердость заберзата. Камень его души все еще оставался с Сином, а значит и Зайту пропал лишь на время.       Пока бета был занят дневными делами мысли его были пусты, и лишь к вечеру от вида ночной черноты наполнялись воспоминаниями о глазах Дикого Каракурта. Тогда бета силой заставлял голоса замолчать — топил их в вине. Так продолжалось несколько дней, после чего начался непростой поход до нового места битвы. Через пепелище Син шел, не отрывая взгляда от горизонта и оглушив себя непрерывным чтением молитв, чтобы не слышать треска костей и шипения серого песка — эти звуки заставляли бету возвращаться в реальность и осознавать, что где-то здесь покоится Дикий Каракурт. Возможно, это он поднимается в воздух серой дымкой, напевает племенные песни шепотом песка. От таких мыслей сердце Сина сжималось, болело и теснилось в груди. Он не хотел даже думать о том, что чувствует Лазурный Птицеед, ступая по этим серым просторам, если и сам Син не мог идти спокойно.       Лишь когда поле боя сменила пылающая жаром хамада, кочевник смог полной грудью вдохнуть запах засушливого и разогретого песка. Ступая по каменистой пустыне, Син лишь ярче ощущал усиливающуюся жару. Отряд шел на новое место несколько дней по скалистой и непредсказуемой местности. Казалось, все на землях Сагадата обратилось его верными воинами: и ядовитые гады, и яростные лучи, и скрытые камнями трещины, в которые не раз попадали ноги солдат. Пустыня прогоняла завоевателей, но, несмотря на сложности, полк шел вперед.       Все больше углубляясь в земли Сагадата, хибовцы чувствовали нарастающую жару, песок окрасился в насыщенные рыжие цвета, а местность заполонили валуны высотой в половину человеческого роста. Сперва они встречались редко, но после мелькали тут и там на пути полка. Из-за них было сложно организовывать укрытия и тревожно идти вперед, ведь за камнями могли скрываться не только звери, отдыхающие в тени, но и враги. Чтобы обезопасить полк, впереди шли кочевники, осматривали территорию и сообщали о ситуации. Как обычно, именно им доставалась самая опасная работа, но бади были к ней привычны и потому крались по песчаным просторам, словно юркие ящеры. Син был одним из таких кочевников и ехал впереди, высматривая врагов среди укрытий. Напряженный переход знатно истрепал нервы, ведь опасность слышалась всюду: в каждом шорохе, в каждом дуновении ветра. Однако вдалеке не виделось конца валунам, которые становились лишь больше, а рельеф — сложнее. Безжизненная хамада извивалась под лапами варанов, образовывала холмы и впадины, ущелья и высокие скалы.       Вскоре валуны сменились природной каменной преградой, чьи многослойные своды были окрашены в разные оттенки оранжевого и красного. Массивная череда скал преградила путь полку и скрыла собой горизонт, оставляя лишь ущелья для перехода. От вида когтистых валунов, вставших на пути полка словно вражеская армия, каждый испытал настороженность и напряжение. Перед полком показалась природная третья стена оазиса, которую еще в мирные времена использовали как пункт проверки товарных караванов. Сагадатские воины находились здесь месяцами, обитали в ущелье и перемещались по узким ходам в скалах. Ни один недоброжелатель не смог бы избежать зульфикаров пограничных воинов, ведь обогнуть этот хребет было невозможно — он полумесяцем окружал Сагадат.       С трудом верилось, что враги не захотят после позорного поражения трусливо засесть на вершинах или в трещинах скал, чтобы неожиданно напасть на проходящий полк. Подойдя к природной преграде достаточно близко, ряды солдат остановились, ожидая указаний акида. Кочевники расступились перед Аскаром и тот вышел вперед, чтобы окинуть взглядом хамаду и оценить ситуацию. Вслед за ним перед рядами бади появился силуэт другого альфы: рослого и широкоплечего, но сгорбленного под весом тяжестей минувших лет. Аскар уважительно склонил перед ним голову, и мужчина ответил тем же, показывая — они равны, оба акиды. Наверняка, это подоспел четвертый полк, идущий следом за пятым.       Стоило старику повернуть голову в сторону, чтобы оглядеть скалы, взгляд Сина остановился на знакомом лице: выразительном, гордом, иссеченном морщинами и изуродованном вражескими кинжалами. Тут же в разуме яркими воспоминаниями вспыхнули пренебрежительные приказы, громогласные команды и унизительные слова. Сину приходилось служить под командованием Джабаля Зайни и в полной мере почувствовать строгость военного строя и жесткость режима. Переведя взгляд на Аскара, бета словно после холода ночи окунулся в тепло купальни. Ярче прежнего ощутилась особенность командования этого человека и оттого сильнее вспыхнуло уважение.       Похоже, даже по отношению к акиду строгость Джабаля не стала меньше: во время обсуждения плана между полководцами слышался только его голос, все такой же резкий и низкий, в то время как тихий тембр Аскара растворялся в шепоте ветра. Наблюдая за этим из первых рядов, Син был напряжен и взволновал — как бета-бади он видел в малознакомом альфе угрозу для Аскара. К тому же Джабаль явно настаивал на том, что акиду пятого полка было не по душе.       Джабаль Зайни был не только акидом своего полка, но и муширом, командующим всей армией во время военного похода, а потому Аскар был бессилен и после недолгого сопротивления сдался. Он нахмурился и поджал губы, с силой сцепив руки за спиной.       Первым к солдатам обратился Джабаль — криком приказал организовать привал неподалеку от скал и накормить солдат, крепким словцом настоял поторапливаться. Среди приближенных завиделся знакомый Сину накиб — Зейб Наим, который тут же поспешил к своему отряду. Завидев движения в рядах четвертого полка и приметив абсолютную тишину в рядах пятого, Джабаль усмехнулся и похлопал Аскара по плечу. Акид, мрачный и хмурый, подозвал к себе первого попавшегося накиба и тихо отдал приказ. Лишь спустя время Син узнал, что было сказано командиру: акид велел накибам выделить от каждого отряда солдат, которые пойдут разведать территорию.       После обеда небольшие группы воинов выдвинулись по направлению к разным ущельям: их задача была опасной, возможно смертельной, и потому Аскар строго пресек рвение яримов к неоправданному героизму, приказал не вступать в бой, а, почувствовав опасность, тут же покинуть ущелье.       Проходило время, из скал возвращались солдаты, единогласно утверждая — путь чист. По их словам, была осмотрена каждая трещина, каждая пещера и низина, а по ту сторону преграды не было ни намека на вражеский лагерь. Бади и яримы сходились во мнениях, что не заставляло сомневаться в словах кочевников. Такие заявления казались нереальными, выдуманными, но десятки солдат говорили одно и то же. Сильнейшая природная оборонная стена была брошена и забыта сагадатцами.       Очередное подтверждение безопасности перехода на ту сторону не успокоило акида и взгляд, устремленный на череду скал, был все так же холоден и суров. Он не верил, но не столько подчиненным, сколько глупости сагадатцев. После обеда и длительной подготовки к бою, полк двинулся по направлению к самому широкому ущелью. Пускай на эти крутые скалы не смог бы забраться ни один человек, Аскар наказал воинам прикрывать головы щитами. При переходе полк был готов к атаке, руки настороженно сжимали хопеши и такубы, глаза высматривали в тени скал врагов, но долгожданное нападение так и не происходило. Ряды направлялись на запад, вдалеке виделся жаркий свет накаленной хамады, вблизи слышался гул ветра и свист воздуха в трещинах. Невольно солдаты теряли бдительность, опускали оружие, позволяли себе разговоры, что тут же пресекали накибы. Яримы с трудом сдерживались от высмеивания глупости сагадатцев, которые не воспользовались такой возможностью для засады. В головах хибовцев, полных пренебрежения и презрения к противнику, это могло показаться правдивым, но накибы и акид не смели преуменьшать хитрость врага.       Солдаты двинулись дальше, лучники натянули тетивы и нацелились на верхушки скал, где могли показаться силуэты притаившихся врагов, но виднелись лишь тонкие ветви иссушенных кустарников. Воины провели полк до середины ущелья, усеянного скалами, и вдалеке уже виделась широкая линия горизонта — оставалось совсем немного, чтобы вырваться из этого тревожащего места.       Внезапно послышался крик, звон, мелькнул всплеск крови, и солдаты в удивлении вскинули головы к крайним рядам полка. Син шел впереди и потому отчетливо видел, как тени вырвались их трещин, пещер, низин и принялись рассекать клинками тела хибовцев. Бета принял бы их за шайтанов, не будь оружием сил тьмы зульфикары, а ездовыми животными — двуглавые ящеры. Сверху, от безопасных сперва вершин, словно капли дождя посыпались стрелы, а полк окружили враги, словно восстав из песка. Они досконально знали свои земли, искусно прятались от разведчиков в низинах и пещерах, а теперь, как зачуявшие мясо хищники, покинули свои укрытия и стремительно нападали. Растерянность заполнила ряды хибовцев: пускай солдаты и успели подготовиться к атаке, но, встретившись лицом к лицу с врагом, неожиданно опешили. Как их не заметили во время разведки? Как на песке не осталось и следа вражеских сапог? Как лучники взобрались на острые скалы?       Из каждой тени, словно сами шайтаны, появлялись сагадатцы, облаченные в одежды чернее тьмы, а за ними подтягивались и простые солдаты в ярко рыжих одеждах. Враги заполонили все пространство и подавляли своей мощью. Хибовцы оказались в окружении, зажатые в узком ущелье, где с вершин скал обстреливали из луков, вблизи нападали мечники, а за каждым валуном скрывались новые враги. От тесноты в опасной близости слышался звон оружия, кровь витала в воздухе и тяжелела в легких.       Кочевники, зажатые между двумя полками, умирали стремительно, не имея возможности вырваться из ловушки. Син с трудом боролся за жизнь, невольно чувствуя подступающую панику и понимая всю плачевность своего положения. Он старался отступить вглубь битвы, но от этих попыток получал лишь случайные удары хопешей, предназначенные не ему. Щит защищал от стрел лишь голову, но тело страдало от попаданий по касательной и мелких царапин. Спустя всего несколько мгновений боя Син чувствовал себя изрубленным тут и там куском мяса.       За спины сильных бойцов уходили ослабшие и тяжело раненые бади, но к ним стремительно прорывались сагадатцы, желая уничтожить окончательно. Несколько пронеслись вблизи, а один намеревался сбить Сина с ног. Он занес оружие, готовый опустить лезвия ровно по обе стороны от головы кочевника, но тот успел защититься такубой. К несчастью, клинок попал ровно между лезвиями зульфикара, и враг тут же воспользовался этим преимуществом, резким движением провернув оружие. Такуба едва не выпала из рук, но Син смог ее удержать, наклонился в сторону и вынул лезвие из захвата. Вот только в таком положении он был открыт для атаки и, стоило лезвиям освободиться, враг нанес резкий удар. Син не успел сделать хоть что-то ради своего спасения и лишь с ужасом осознавал ту боль, которая молнией пронзила грудь и живот.       От глубокого и неожиданного ранения мышцы свело судорогой, а разум заполнил леденящий ужас. В блеске зульфикара над головой Син видел свою смерть, но не мог выпрямить спину и поднять такубу. Желая сбежать от страшных, бесповоротных событий, бета зажмурился, но внезапно услышал оглушительный звон, вынудивший вновь широко распахнуть глаза. Зульфикар был отброшен в сторону, а враг повержен неожиданным нападением. Вольный Ветер среагировал быстро: ухватился за ремни на шее варана Сина и заставил того уйти вглубь битвы. Путь, которым кочевник вел накиба, был просторнее и тише других концов битвы — похоже, здесь расчистили и удерживали дорогу для отступления раненых, которой можно было безопасно добраться в центр битвы.       Син с трудом находил в себе силы сжимать бока варана и гнать того вперед. Он надеялся на волю Богов оставить его в живых и благодарил Вольного Ветра за помощь, с ужасом чувствуя, насколько быстро намокают одежды от крови.       Лишь бы попасть в руки опытного лекаря и поскорее получить помощь. С такой раной Син не сможет выбраться из битвы, истечет кровью, упадет трупом на землю и, возможно, уже ему будет петь колыбельную близкий человек. От одной лишь мысли по телу пробежала невольная дрожь и Син нашел в себе силы гнать варана вперед. Заметив знакомые одежды и синие платки, строй яримов, защищающий раненых, расступился. За их спинами виделась суматоха: лекари спешно помогали солдатам, одни воины сменяли других, едва получив лечение возвращались к бою. Среди воинов было не так много опытных лекарей, но их сил все же хватало, чтобы оказывать первую помощь, уменьшать кровотечение, затягивать жгуты.       Вольный Ветер спешно провел Сина к лекарям, настойчиво ухватился за плечо альфы и подтолкнул к товарищу. Ярим, сам израненный и криво перевязанный, обернулся на угрожающего бади и не посмел отказать. Он без промедления принялся срезать окровавленную ткань на животе накиба и тот судорожно вздохнул от череды болезненных вспышек. Син зажмурился и стиснул зубы, чтобы не позволить себе крик. Альфа раздвинул слои ткани, нащупал рану и стал наполнять бинтом место рассеченной плоти. Руки его действовали быстро, не давая и мгновения, чтобы сделать вдох. От невыносимой боли глаза невольно намокли, и Син склонил голову, боясь показать свою слабость. Он скучал по нежным рукам Исы. От потери крови и невыносимой боли мир перед глазами темнел, плавился, и Син чувствовал, как уже не в силах удержаться верхом. Вольный Ветер вовремя подхватил его за плечи и придержал, а лекарь опомнился и стал действовать мягче.       Альфа покинул бету едва закончив с уменьшением кровотечения и бросился к появившемуся поблизости яриму, который выглядел гораздо хуже Сина. Кочевник уперся рукой в спину варана, другую прижал к животу, чувствуя в нем болезненную пульсацию. Вернуться в бой, как сделал Вольный Ветер, бета не мог — с его ранами это было слишком безрассудно, поэтому Син стал присматриваться к тому, чем занимались солдаты здесь, в сердце битвы. Многие усиленно защищали тела крабов запасными щитами и броней мертвых воинов. У солдат явно был замысел или даже приказ акида, ведь действовали они быстро и слажено. Первым предположением, пришедшим на ум Сину, была идея использовать огромных крабов для тарана: из-за большого размера и прочного панциря они могли пробить любую оборону и вывезти всадников подальше от битвы, а вместе с тем и организовать путь для отступления.       Вот только лапы, клешни и головы их были неподготовлены для прорыва через сотни клинков, поэтому вскоре они обросли слоем крепкого металла. Всего ездовых великанов было пятеро, и первого, который должен был пробить путь, оседлал ярим, а на остальных стали усаживать раненых. Тем временем первый ездовой краб тяжело поднялся на лапы, отчего над землей заклубились облака песка, и двинулся на восток. Землю сотрясали волны от тяжелых шагов животного, которые становились все чаще и быстрее, и вскоре хибовцы расступились, а сагадатцы от неожиданности разбежались в стороны. Огромный краб, священное животное Хибы, рассекал человеческий поток, словно лодка озерные волны, и вскоре пробил собой путь наружу. Не успели ряды врага вновь сомкнуться, как по расчищенной местности пронеслись следующие несколько крабов, остаточно разрывая окружение. Обнаружив безопасный путь для отступления, хибовцы направились туда и, отбиваясь от нападок сагадатцев, постарались как можно скорее выбраться из скалистой пустыни.       Часть солдат отстаивала узкий путь, в то время как раненые и истощенные, прикрываясь щитами, неслись в направлении чистого горизонта. Син, несмотря на боль, сжал бока варана и натянул поводья, осознавая, насколько опасна ситуация: вблизи землю пронзали стрелы, слышался звон клинков, а проход постепенно сужался. Лишь окончательно вырвавшись из окружения и покинув полумрак ущелья, Син смог вздохнуть с облегчением, что отразилось вспышкой боли в раненом теле. Он смел надеяться, что впереди его ждет долгое и болезненное, но все же исцеление, и жизнь его не прервется здесь, верхом на варане. Временами от напряжения, тряски и резких движений Син испытывал такие муки, что невольно терял четкость зрения. Страх упасть без сознания пронзал тело в такие мгновения, отрезвлял, и кочевник вновь крепко сжимал поводья. Син верил, что смерть на чужой войне — не та жертва, ради которой его создали Боги. В этом он убедился, завидев невдалеке лагерь другого полка, словно обманчивый пустынный мираж.       Син балансировал где-то на грани, едва не теряя сознание на спине варана, устало перебирающего лапами — поле битвы осталось позади и зверь, сбежавший от опасности, начал сбавлять темп, успокаиваясь. Нельзя было позволить ему остановиться, пристроиться на песке для отдыха, но у Сина попросту не хватало сил на то, чтобы сжать свои ноги на боках или ткнуть пятками. Боль пульсировала в центре тела, и это было единственным, что он ощущал — все конечности потяжелели и стали нечувствительными, только пальцы закоченели, по-прежнему крепко сжимая поводья.       К счастью, и без понуканий всадника варан добрался до лагеря, хоть и куда медленнее, чем хотелось бы Сину. Вероятно, после битвы зверь очень нуждался в воде, даже больше чем в отдыхе, и знал, что не добудет ее за пределами лагеря. Причины кочевнику были не важны, имела значение только цель, смутно различимая помутневшим взором — шатры целителей с опознавательными флагами на шпилях, развевающиеся на ветру и привлекающие раненых, как мотыльков привлекает одинокая свеча, отгоняющая мрак ночи.       Тело, годами тренировок наученное выносливости, предательски подводило Сина: пытаясь спуститься со спины варана он не сумел удержаться и просто свалился ничком, глухо ударившись о каменистую поверхность хамады. Потревоженные раны отозвались такой вспышкой боли, что в глазах окончательно помутнело, а с губ невольно сорвался стон. Син не был уверен, что тот оказался достаточно громким, чтобы привлечь хоть чье-то внимание в этом мельтешащем хаосе, перед которым утратившее четкость зрение было бессильно.       Кочевник был уверен, что лежит на земле, но неясные ощущения в теле старались убедить в том, что Син плывет по мягким теплым волнам, ласково баюкающим его, израненного и смертельно уставшего. Неожиданно отступили и боль, и волнения, сам его разум будто омылся, вмиг очищаясь от всего суетного — некогда чрезвычайно важного, но ныне настолько далекого, что уже и не вспомнить. Что тревожило его прежде? Что причинило боль? Не важно. Все, что было прежде, осталось далеко позади. Впереди же не было ничего кроме теплой волны, вновь накрывающей с головой.       Очнувшись, он все еще не был уверен, что пришел в себя: веки казались неподъемными, как и все остальное тело, которым Син не мог пошевелить. Его настолько придавило усталостью, что оставалось лишь лежать распластанным и ждать, когда эта беспомощность схлынет. Кажется, проведя в молчаливом ожидании неизвестно сколько времени, он заснул, по-настоящему пробуждаясь лишь много позже.       Когда проснулся, боли не было, но, силясь подняться, с трудом привел тело в сидячее положение — Син уже и не помнил, когда в последнее время ощущал себя настолько слабым и раздавленным. Кажется, это было в тот раз, когда он полз через пустыню, страдая от яда скорпиона, что сковал его мышцы. А еще мучаясь виной за то, что единственный выжил, в то время как весь порученный его заботам отряд был изничтожен кавсарским патрулем — в военное время любую группу проезжающих чужаков они принимали за лазутчиков и с жестокостью расправлялись. Может, окажись Син более умелым переговорщиком, трагедии удалось бы избежать. А может ему просто не хватило мощи расправится со скорпионовыми всадниками и тем спасти доверенные ему жизни. Син едва спасся сам — гнал раненного варана вглубь пустыни пока тот не издох от яда, а следом сам еще неделю едва протянул с единственным бурдюком воды, кое-как передвигаясь ползком.       Выработанный иммунитет к ядам, хоть и другого происхождения, вкупе с неудержимым желанием выжить помогли ему добраться до деревни и получить пусть минимальную, но необходимую помощь. После восстановления Син решил, что непременно должен стать сильнее и выносливее, чтобы никогда впредь не ощущать себя настолько беспомощным, слабым и ничтожным. И вот он снова раздавлен этой ненавистной тяжестью в теле.       Горечь во рту, обосновавшаяся там наверняка по вине целительных настоек, воспринималась вкусом поражения.       Было светло, а значит, что уже вовсю царствовал день, но сколько их прошло с момента, когда он утратил сознание, кочевник не знал. Оглянувшись вокруг себя, Син не удивился тому, что находился в шатре целителей — наверняка кто-то все же заметил его, свалившегося с варана, подобрал и перенес прямо в исцеляющие руки омег. Кочевник только надеялся, что еще узнает имя своего спасителя и получит возможность поблагодарить.       Дежурный целитель заметил, как Син сел на ковре, и поспешил приблизиться, убеждая не вставать. Перечить целителям в их вотчине было себе дороже, да и в крепкости своего тела он был совсем не уверен, а потому улегся обратно, дожидаясь, когда убежавший уже омега позовет к нему Ису — а в том, что Иса наказал обязательно доложить о пробуждении Сина, кочевник не сомневался.       И оказался совершенно прав, потому что менее чем через пять минут в шатер влетел явно только что разбуженный Иса в платке, кое-как намотанном на голову и беспорядочно торчащими из-под него прядями черных волос.       — Ты провалялся без сознания два дня! — обвинительно начал целитель на высоких тонах, за что получил укоризненные взгляды от товарищей, бдящих над покоем пациентов. Но когда ему было дело до чьего-то там недовольства? Син уверен, что голос его зазвучал тише не из-за чужого неодобрения, но по вине чувств, невольно вырывающихся наружу вместе со словами: — Ты знаешь, как я переживал? Как ты мог свалится, не добравшись до меня? Обещал же, что непременно придешь ко мне, как бы сильно не был ранен…       Чувства захватили Ису настолько, что ему пришлось замолчать, чтобы не выдавать их осиплым вдруг вовсе не из-за сна голосом. Вот только унять дрожащие губы, как бы не сжимал их в упрямую нить, он не мог.       Син потянулся к нему, нашаривая мелко подрагивающие пальцы и легонько сжимая в своей ладони. Подниматься он не решился, понимая, что тем непременно разозлит разом нескольких целителей, что с подозрением следили — как бы не попытался вскочить с этими недавно исцеленными тяжким трудом ранами. А потому кочевник смирно лежал, не получивший дозволения вставать, и лишь тихо жалел в душе о том, что не может прижать Ису к себе, утешить.       — Но все ведь уже хорошо, — ласково сощурился Син в ответ на молчаливую насупленность Исы, пытающегося взять эмоции под контроль. — Хоть я и не сумел до тебя добраться, но какой-то товарищ донес меня до целителей, где я все же получил лечение.       — Как бы не так! — внезапно вновь повысил голос омега, успевая даже позабыть о былых своих проблемах с ним. — Твою тушу оттащили к лекарям, где ты едва не умер от кровопотери! Если бы не тот птенец, побежавший к акиду вымаливать Айну тебе в помощь, помер бы вдали от меня…       Подавляя что-то внутри, Иса снова вынудил себя замолчать, поджимая вновь дрогнувшие губы. Син почти не заметил этого, ошарашенный, сипло переспрашивая:       — Тот…птенец?..       Горло враз перехватило. В голове эхом зазвучали голоса прошлого, казавшегося таким далеким…       — Ох, Змееныш! Ты, коварный… — начал было Зайту, вскакивая с земли раньше, чем Син ожидал. А он-то думал, что неожиданным приемом выиграет себе больше времени, вот только друг был слишком, до обидного хорош — его и врасплох почти не застать, и реакции быстрые. Число побед Сина не сильно увеличилось со времен их ранней юности, побед Зайту в спаррингах все равно оставалось большинство.       — Ну хватит пыль поднимать, сколько можно! — заорал Иса, до которого ветер доносил облачка песка, засыпая крупинками страницы книги, налипая на мякоть разрезанных дольками фруктов. Единственный минус их уютного дома в Джафаре оказался лишь в том, что внутренний дворик также был очень небольшим, отчего ежедневные спарринги Сина с Зайту мешали Исе ленно проводить ранее утро на еще свежем воздухе.       Он раздраженно захлопнул книгу, бросая на Сина, притихшего с виноватым видом, колючий взгляд. Следующий уколол уже Зайту, который переносил его куда более стойко и даже с улыбкой, если судить по сощуренным светло-зеленым, но на солнце бликующим желтоватым отсветом глазам.       Не сумев устрашить, Иса фыркнул, скрывая за нарочитым недовольством то, что вспышка реального раздражения уже осталась позади.       — Если он змееныш, то ты тогда кто? Птенец? — вопросил целитель насмешливо в бесплодной попытке хоть как-то уколоть. Только на Зайту вообще мало какие приемы действовали, Син это по личному опыту знал, а уж словами уязвить его можно было даже не пытаться.       — Именно! — невинно отозвался Зайту, и уронил голову вбок как-то по-птичьи, глаза его были сощурены от широкой улыбки. — Птенец и Змееныш — нас так с детства все племя называло.       — Тебе подходит, — ухмыльнулся Иса, обнаружив местечко, куда удобно впиться ядовитыми клыками. — Мелкий раздражающий птенец. Теперь так и буду тебя называть.       Син никогда не слышал, чтобы Иса употреблял это прозвище к кому-то другому. Неужели…       — Альфа из птичьего клана, Парящий Беркут, — торопливо ответил целитель, возвращая Сина в реальность.       Несколько долгих мгновений кочевник молчал, не понимая, отчего им вдруг завладело такое горе. На что он успел понадеяться? Что все, случившееся в Навале, было лишь жутким кошмаром, бредом умирающего? Что Зайтуна неожиданно оказался живым во плоти и спас его от гибели?       — Так значит, Парящий Беркут просил за меня перед полководцем, — констатировал Син, пытаясь отвлечься от бесполезных мыслей и вместе с тем подавить душевную боль, тисками сжавшую грудь. — А что акид?       — Раз ты живой, лежишь тут и задаешь глупые вопросы, очевидно, что он отправил к тебе Айну, — проворчал отчего-то смутившийся Иса. Возможно, сам от себя не ожидал, что вот так ненароком присвоит дружеское прозвище Зайту кому-то другому. Син не винил его за это — легко было обмануться схоже звучащим птичьим голосом.       Искрой зажегшееся тепло, согревающее изнутри, загнало застарелую боль от потери в тот дальний угол, о котором Син старался не вспоминать. К его облегчению, появились приятные мысли, на которые можно было спешно отвлечься: Аскар отправил к нему личного целителя, чтобы спасти. Разволновался ли он о судьбе товарища? Выспрашивал ли потом у Айны как самочувствие небезразличного накиба? Конечно, Син и надеяться не смел, что акид заглянет сюда лично, чтобы проведать раненного. Однако кочевнику нестерпимо хотелось увидеть выражение тех разноцветных глаз при следующей встрече. Мелькнут ли в них радость и облегчение, подобные тем, что наполняли черные глаза Исы при взгляде на пришедшего в себя Сина?       — Твои раны полностью исцелили, но на это потребовалось много сил, — снизошел до объяснений целитель, кажется окончательно взявший себя в руки. — Так что теперь тебя может мучить слабость. Отлеживайся и восполняй силы, никакой нагрузки, пока не придешь в норму.       — Повинуюсь, — улыбнулся Син ему глазами, получая в ответ лишь недоверчивый взгляд.       — Серьезно, просто лежи и не вставай. Я поручу принести тебе что-нибудь легкое на обед, а на ужин, так и быть, можешь выйти. Но завтра никаких тренировок, понял? Рано еще.       Глядя на тени под глазами изнуренного целителя, который последние два дня наверняка едва спал урывками, занятый спасением жизней, Син поспешил согласиться со всеми распоряжениями, чтобы Иса мог со спокойной душой отправится отдыхать. После его ухода Син и сам прикрыл глаза, не сумев отказать себе в воображении того желанного, что так хотелось прочитать в лице акида при скорой встрече.